Неважно, где человек родился, главное - где ему довелось впервые познать окружающий мир. Именно это место он с полным правом может считать своей Родиной.

Вот такая созрела мысль, и одновременно возникло желание непременно ею с тобой поделиться. Чем определить свою духовную принадлежность к тому или иному месту? Как распознать природу связей с ним? Ведь поклоняемся мы лишь тем богам отчего дома, которые однажды и уже навсегда стали нашими пенатами...                                                                                 

Лично моя сознательная жизнь, по счастливому стечению обстоятельств, началась на Молдаванке, на Госпитальной. Наш дом, как выразились бы теперь, сдали в эксплуатацию аж в 1847 году. Во всяком случае, именно эту дату назвал мне знакомый историк, собиравший материалы о Молдаванке. Несмотря на солидный возраст, это довольно основательное строение едва ли представляло хоть какую-нибудь архитектурную ценность. Или историческую. Впрочем, нет. Не стану врать: наверное, историческую как раз имело очень определённую. Но об этом чуть позже. Похожий на сотни других типовых собратьев, дом органично вписывался в городской район, неизвестный ни в Санкт-Петербурге, ни в Москве, ни в Варшаве. Молдаванка...

Я как сейчас вижу его перед собой: облупленный фасад, невысокая арка входа с двумя чугунными тумбами по бокам, железные глухие ворота. Чёрные-чёрные. Как гробы. Ворота, естественно, никто не запирал, и, круглосуточно полураспахнутые, они едва скрывали тёмное пространство, где постоянно справляли малую нужду что собаки и коты, что человеки. Да уж, народ тогда не церемонился. А особенно в двух шагах от троллейбусной остановки... Мне отчего-то врезались в память вереница разномастных почтовых ящиков на стене при входе и тусклая лампочка под потолком, обсиженная мухами до грязно-коричневого цвета. Безусловно, все эти детали не то чтобы были удручающим зрелищем, но явно не производили впечатления парадного подъезда во дворец. Впрочем, как говорится, добро пожаловать в обычный двор на Молдаванке!    

Наверное, я один из очень немногих, кто не испытывает к нему, к этому нетленному символу прошлого, нежные ностальгические чувства. В душе теснятся любые другие хорошие эмоции, но не светлая грусть по месту своего проживания.

В доме дворов было два. Первый - относительно просторный, но проходной, с буржуйскими квартирами, и следующий за ним, поменьше, заселённый до революции людом победнее. Советская власть, естественно, стёрла былые классовые границы, понизив статус жилплощади в обоих дворах до одного социального уровня. И она же уравняла в правах инициативу каждого распоряжаться общественной территорией для собственных нужд. А нужды, как ты понимаешь, помимо сугубо бытовой направленности, носили ещё и стихийный характер. Один соорудил незатейливый навес для импровизированной летней кухоньки, другой огородился штакетником палисадника, третий замахнулся на голубятню. Короче, кто во что горазд. Прежний хозяин, конечно, не допустил бы такой вопиющей анархии, но его уже давно никто не спрашивал. Можешь представить, насколько в результате подобного бесконтрольного самоуправства сократилось некогда вполне приличное жизненное пространство? И конечно же, сараи. А как же без них в хозяйстве? Прилепившиеся друг к другу посреди двора, словно занявшие круговую оборону, этакие разновысокие крепости, покрытые красной черепицей, они были символом архитектурной вседозволенности. И как центр мироздания рядом с частнособственническим самостроем - водяная колонка с цементным отливом. К источнику воды одесситы всегда относились трепетно. Да и, пожалуй, ни в каком другом городе колонки не использовали так универсально. А уж на Молдаванке и подавно кран практически не закрывался. Что только не делали под водяной струёй?! Стирали бельё, чистили рыбу, резали кур, мыли всякую всячину. Да мало ли человеческих надобностей? Даже купались. Правда, водные процедуры принимали только дети, и не под краном, а в паре метров от него. В особенно жаркие летние дни изобретательные мамаши выносили во двор оцинкованные лохани для купания младенцев, наполняли их водой и, дав хорошенько прогреться под солнцем, сажали туда своих замурзанных отпрысков четырёх-пяти лет. Те уже едва вмещались в несчастное утлое корытце, что совершенно не мешало им с полным восторгом обливать друг друга с таким шумом и криком, что только глухой мог не слышать радостного визга:

- Мама! Мама! Лей на меня холодную воду! Я очень люблю моряцкую жизнь!

Ну и чем не жанровая сценка советского быта начала шестидесятых годов? Я полагаю, что она вполне могла бы заслужить какую-нибудь поощрительную премию на выставке, посвящённой теме счастливого детства. Как ты понимаешь, в корытах я не сидел. В остальных же дворовых потехах я, если и не был заводилой, то уж, во всяком случае, не отставал от других пацанов. Петляя между развешанными во дворе мокрыми простынями, немного повзрослевшие, гоняли на велосипедах я и мои сверстники. Резво крутили педали вокруг острова, слепленного из покосившихся сараев, мимо бельевых выварок, прицепив на раму заднего колеса с помощью прищепки кусок жесткого картона, который нещадно тарахтел, как плохонький двухтактный двигатель внутреннего сгорания. Скорее для острастки, чем со злобой нам вслед неслись ленивые окрики обеспокоенных хозяек из чрева крохотных палисадников, утопающих в зелени дикого винограда. Откуда-то из потрескавшегося асфальта торчал корявый ствол, а дальше настойчиво тянулась лоза, рождая всё новую и новую поросль с девственной свежестью едва открывшегося листа, заканчивающуюся под самой крышей тонкими нежными усиками.

Ну, как тебе эта полуместечковая пастораль? Прибавь к калейдоскопу пёстрых картинок такие неизменные нюансы, как перманентную кучу строительного мусора между дворами, перемешанную с бытовыми отходами, да неожиданное появление из-за неё гицелей-собаколовов с сачками на длиннющих ручках в самый что ни на есть непредвиденный момент - и ты сможешь представить воочию весь незабываемый уклад жизни, который надолго засел в моей памяти.

Молдаванка моего детства, безусловно, изменилась со времён прославленного Бенциона Крика, но не настолько, чтобы не распознать в поведении и манерах её жителей и моих современников былой колорит. Кстати, с упоминания Госпитальной улицы начинается рассказ Бабеля "Король". Помнишь сцену со свадьбой? Не стану строить досужие домыслы о том, что герои повествования гуляли в нашем дворе, но и не буду утверждать обратное. И всё-таки, похоже, что столы, "высовывавшие хвост за ворота на улицу", в своё время стояли именно там. Да и иные краеведы-энтузиасты утверждают, что Мойше-Яков Вольфович Винницкий, он же герой эпоса Молдаванки Мишка Япончик, имел самое непосредственное отношение к тому дому, где прошло моё детство. Ну да, и к тому самому весёлому дворику, о котором я тебе рассказываю. Ни много ни мало, ему приписывают лавры места, где человек, которым гордится Одесса, появился на свет. То есть Мишку Япончика - будущую городскую легенду - окружали те же стены, что и меня, а с улицы он сворачивал домой в уже знакомое тебе парадное. Мемориальной доски там пока нет, музея тоже, но давно уже воздвигнут памятник нерукотворный.

А уж антураж "превращённых в кухни" квартир из Бабелевского рассказа мало чем отличался от окружавшего меня тогда - можешь не сомневаться. Но главное - люди! Мои соседи, эти неподражаемые натуры, с которых хоть бери и пиши персонажей в продолжение полублатных историй, выглядевших для непосвящённых забавной одесской экзотикой! Ну и их язык, естественно! Тот неповторимый сленг, звучавший во дворе моего детства, я уже не слышал потом нигде и никогда. Ты знаешь: меня всегда умиляли замечания, с позволения сказать, знатоков-лингвистов, мудрствующих по поводу произношения жаргонных словечек, которыми на Молдаванке пользовались в каждом дворе так же часто, как, извиняюсь, газетой в качестве туалетной бумаги. Так одна молоденькая и, естественно, чрезвычайно самонадеянная умница однажды решила меня поправить:

- Слово "кипиш" произносится через "к". Оно производное от слова "кипишевать", а не "хипишивать", это не хиппи какие-нибудь...

Ну что я мог ей возразить? Студентке филологического факультета Одесского университета, взявшейся рассуждать о вещах бесконечно для неё далёких. Для неё идиш, звучавший на Молдаванке ещё полвека назад, был не более чем объектом, вскользь упомянутым в справочной литературе, как юго-восточный диалект еврейского наречия, а не тем, чем был для меня, - одним из привычных ингредиентов смеси языков в обыденной разговорной речи. И тогда я в свои семь-восемь лет даже не подозревал, что те или иные слова, звучавшие из уст взрослых, заимствованы из многих других языков народов огромной страны не год и не десять лет назад - они вплетались туда поколениями. Свой вклад внесли и украинцы, и молдаване, и греки, и поляки, и, конечно же, евреи.

- Ах, детка, - успокоил бы я её по поводу своего досадного незнания этимологии жаргона, - слово "хипеш" родилось на Молдаванке, как и те люди, от которых я его впервые услышал. И мне, милая, довелось жить бок о бок с прямыми потомками именно тех, кто хипесом промышлял и кормил семью. А они уж наверняка знали, как называлось пикантно-криминальное ремесло их бабушек и дедушек, не раз разыгрывавших спектакль для перепуганного фраера, застигнутого врасплох без штанов в постели хипесницы.

Конечно же, я не стал затевать спор. Тем более с девушкой, даже не представляющей, что подобное слово - это прежде всего кусочек или, как говорили там же, на Молдаванке, кецик уже неотъемлемой культуры моей жизни. Слово, которое задолго до появления на свет этой самоуверенной всезнайки настоящие одесситы не цепляли, как брошку, на видное место, чтобы покрасоваться, мол, и в моей душе трепещет бессмертный дух бывшего еврейского райончика. Оно звучало на Молдаванке в любой квартире, как повсеместно шипел примус, чадил керогаз или как из каждой кухни пахло жареной рыбой. Я промолчал и лишь усмехнулся про себя: "Да что мне замечание этой юной особы? Нехай себе сочиняет правила. Ведь девочке даже невдомёк, что настоящий вкус Молдаванки не имеет ничего общего с киношным эрзацем. Как полевая помидора другая, чем выращенная на гидропонике, как жареное постное масло с Привоза иное, чем рафинированное, и как котлета из бройлерной курицы не лежала рядом со сделанной из базарной...".

Я мог бы перечислять и перечислять примеры, однако стоило ли стараться, ведь одно дело - познать разницу и совершенно другое - её прочувствовать. Да, мне действительно повезло, что в детстве посчастливилось хлебнуть удивительного воздуха этого невзрачного городского района. Его уникальную атмосферу хранили ещё те заповедные одесситы, в сердцах которых билась воровская честь их предков - галантных налётчиков, а в голове присутствовала мудрость грустных еврейских философов. Именно здесь, помимо того, что родился, начал свой яркий путь отнюдь не книжный персонаж, а тот самый реальный Японец, с которого так полюбившийся благодаря своим героям-бандитам Исаак Эммануилович писал знаменитого главу одесского уголовного мира. И здесь же, по достоверным слухам, проживал родной брат лихого франтоватого предводителя одесских уркаганов и героя городских преданий. Однажды мне даже случилось столкнуться с малозаметным, но хорошо известным лишь единицам стариком, живым продолжением городской легенды. Произошло это в крохотном магазинчике на углу Госпитальной и Запорожской. Там заправляли газированной водой сифоны и продавали овеянные славой папиросы одесской табачной фабрики "Сальве". Этого человека мне показал мой давний товарищ, с которым я дружил ещё со времен, проведенных в детском саду на Мясоедовской. Потом мы вместе оказались в одной школе и часто вдвоём пропадали на улице.

- Смотри! - шепнул он таинственно и подтолкнул меня в бок, указывая на очень пожилого дядьку с жёлтыми от курева пальцами. Ничем не отличавшийся от других посетителей, обычный с виду мужик как раз рассчитывался у стойки.

- Ты знаешь, кто это?

Я отрицательно покачал головой.

- Брат Япончика!

Мне это ровным счётом ничего не говорило.

- Кого?

- Япончика! Потом тебе расскажу.

Я впялился в неприметного покупателя, пока не понимая важности его персоны. Тот вскоре вышел и неспешно завернул на Госпитальную. Уже на улице, попив из изогнутого клювика свежегазированного сифона и дав хлебнуть мне, мой дружок просветил меня тем, что чуткими ушами уловил из разговоров своих родителей. Ребёнок с Молдаванки! Чтобы он чего-нибудь не знал?

- Забожись, что никому не скажешь!

Мой товарищ вытаращил глаза, не в силах больше маяться с непостижимой тайной, имеющей смутный и загадочный смысл. Его распирало поделиться ею, готовой, словно запертая кошка, вырваться наружу. Я проглотил от волнения слюну в предвкушении важного секрета, который он вот-вот доверит мне как лучшему другу.

- Божусь!

- Забожись за муторшу!

Такое серьёзное заявление и ожидание магических слов обуславливали очень жёсткий регламент, что и кому потом говорить.

- Божусь!

- Ты не сказал за муторшу.

Клятва должна была быть полной, и отделаться половиной фразы означало проявить неуважение к традициям мальчишеского благородства.

- Божусь за муторшу!

Я произнёс это тоном, каким, наверное, больше никогда и никому не присягал впоследствии. Мой всеведающий приятель оглянулся, словно проверяя, нет ли вокруг посторонних, и только убедившись в полной безопасности, наконец решился.

- Япончик был королём. Не каким-нибудь захарканным фраером, а самым настоящим королём!

Из всего услышанного я, естественно, ни слова не понял, но на всякий случай посмотрел в том направлении, куда направился этот необыкновенный человек, с трудом представляя невзрачного незнакомца в образе ближайшего родственника всамделишного монарха. Того уже и след простыл, и, кроме бабки, торгующей семечками в тени акации, я так никого и не увидел.

- Смотри, никому! Ты забожился, - ещё раз многозначительно заметил на прощание мой товарищ. Больше он, очевидно, и сам ничего не знал, да и мне стали известны некоторые подробности относительно легендарной личности Япончика лишь много лет спустя, когда в руки попала замусоленная и зачитанная до дыр книжка под названием "Одесские рассказы".

Удивительно, но многих соседей по Молдаванке я запомнил в лицо, как бы предчувствуя, что ещё не однажды всплывёт в памяти этот период жизни. Моё детство проходило среди приличных людей, и совсем не имел значения факт, что некоторые из них успели отсидеть в тюрьме или побывали в колонии. Ну, побывали... Ну, отсидели... Чаще всего обыватель думает именно о неприглядной стороне жизни оступившегося человека, поверив слухам или завидев у того наколку. Тогда, в начале шестидесятых, украшения на коже гипнотизировали, как специальное удостоверение. Если теперь замысловатый рисунок на теле - явление обыденное и ординарное, лишённое всякого загадочного ореола, то пятьдесят лет назад наколки делали только представители определённого мира, и отнюдь не в специальных кабинетах. Да и тематика была простой и понятной, без чуждых советскому человеку вытребенек. Один подобный субъект жил в нашем дворе, и мы с пацанами хорошо знали, что у него было две ходки. Тщедушный и крайне спокойный мужичок, с которым все безоговорочно считались. Его пальцы и кисти рук украшали контуры крестов и колец, а на открытых плечах, когда он снимал пиджак и оставался в майке-алкоголичке, синели крупные звёзды. Человеком он слыл уважаемым, и с ним при необходимости советовались. Как правило, одесские уголовники в быту вели себя смирно, пожалуй, даже тише законопослушных граждан.

А впрочем, какая разница, насколько праведно шагали по жизненному пути мои соседи? Я им не судья, как и вообще никому. Важно совершенно другое. Этих людей пронизывал не сминаемый обстоятельствами нравственный каркас, как крепчайшая арматура, не деформировавшийся уже много лет с тех незапамятных времён, когда здесь, в бывшем пригороде, традиционно селились представители трёх наиболее популярных в Одессе ремёсел: контрабандисты, налётчики и биндюжники. Не проходимцы или какие-нибудь хлыщи и мазурики, а вполне добропорядочные граждане. Как и когда-то, так и теперь на Молдаванке жили по установленному неписаному кодексу, по странной причине сочетавшему в себе нетленные элементы прищученного властью бандитизма и подчёркнутого до смешного местечкового рыцарства. Именно в этой специфической атмосфере я впервые познал логичную и справедливую уличную мораль, зачастую грубоватую, но чистую по сути. Для меня не существовало вопроса: можно ли нарушить данное честное слово? Сама его постановка была абсурдной, и если кто-нибудь божился за маму, как я тогда в будке, где заряжали сифоны, обещание хранить слово точно было крепче гранита. Довольно рано осознав этот постулат, я уже никогда больше не раскидывался направо и налево поручительством своей искренности и ожидал того же от окружающих. Возможно, а скорее всего, так оно и есть, что я идеализирую тот нравственный климат, и случись так, что мне пришлось бы повзрослеть среди этих людей, я бы неизбежно заметил сопутствующие пороки, но этого не произошло. Я с ними вовремя расстался, и возможно, что-то мне не суждено было разглядеть.

А вообще, Молдаванке я благодарен хотя бы уже за то, что там впервые увидел механику каждодневной жизни рядового советского гражданина, которым предстояло стать и мне. Правда, на Молдаванке каждый был чуть-чуть гешефтмахером. Так сказать, традиции обязывали. Вот я и наблюдал за своими соседями. Естественно, подсознательно и лишь поверхностно, не ведая, что однажды моё восприятие человека, подобного им, трансформируется в искания потенциального маргинала. И произойдёт это не на Молдаванке, а в далёкой Америке. Ах, какое удивительное случилось превращение: был обыкновенным одесским гешефтмахером, а стал эмигрантским писателем. Вот так история!

Цеховые в нашем дворе не водились, а так - нормальный рабочий люд. Кто-то стоял на пиве, кто-то на газировке. Я всегда потом поражался: каким образом люди умудрялись делать деньги на стакане копеечной воды? Не так эффективно, как на пиве, но не хуже, чем на пшонке или на рачках.

"Выпьем за то, чтобы у нас всё было и нам за это ничего не было..." - традиционно произносил тост, звучавший как шутливое заклинание, захмелевший отец моего товарища, поведавшего о "короле". Весь двор знал, что тот работал на Привозе в магазине скобяных изделий. Гвозди, дверные петли, шурупы на развес, известь для побелки в бочках, кисти-квачи с безбожно сыпавшимся ворсом... Как этот продавец-кудесник - или кем он там числился? - сумел разбогатеть на недефицитных товарах, не представляю. Конечно, материальный уровень родителей моего дворового дружка измерялся по шкале, принятой в те годы, да и масштабы Молдаванки не могли не отличаться от столичных. Тем не менее, дом у тех был полная чаша. Полутёмная конура типа нашей квартиры, но с претензией на хоромы, обставленные и обвешанные дорогой утварью. Естественно, дорогой, опять-таки, по меркам Молдаванки, например, итальянскими плюшевыми коврами со звучным названием "Тарантелла". Их так именовали по причине изображения на ковре сцены со знаменитым танцем. Кстати, очень популярный сюжетец - дамы, кавалеры, музыканты с тамбуринами и кастаньетами. Иметь подобный пёстрый коврик по тем временам было очень престижно, и в их квартире висело три! На каждой стене в центральной комнате. Ну и холодильник "ЗИЛ" как само собой разумеющееся между ткаными танцевальными феериями, на нём - свидетельство вершины финансового благополучия - телевизор с уже бОльшим экраном, чем у незабвенного пионера телевещания КВНа. Да ты и сам прекрасно помнишь эти годы. Ещё никто не называл телевизор снисходительно "ящиком" или иронично "телевэйзмером", и дворы пустели, когда показывали кино.

Телевизор, конечно, представлял собой небезынтересное и даже очень желаемое развлечение, но перед ним никто не просиживал вечерами или тем более днём. На Молдаванке дети не торчали по хатам. Все во двор! Там, как говорила бабушка, я "голосал" от зари до зари. Время, прерываемое разве что едой наспех и немногочисленными домашними обязанностями, пролетало как одна секунда. Ты спросишь об обязанностях в этом возрасте? Не удивляйся: находились. Так, раз в неделю отец усаживал меня рядом со своим аквариумом, и я держал шланг, пока он менял в нём воду.

Аквариум отец себе завёл большой - литров на сто. Его размеры втайне щекотали моё самолюбие. Ничем подобным во дворе не мог похвастаться никто. Даже близко! Это тебе не "Тарантелла" какая-нибудь с запахом нафталина, а настоящий подводный мир. Как я теперь понимаю, удовольствие любоваться тропическими рыбами не проходило бесследно для родительского семейного бюджета. Рыбы периодически дохли, особенно крупные скалярии, да и кормил их отец только живым кормом. К счастью, за кормом ему не приходилось ездить на Староконный рынок, и хоть тот располагался недалеко, на Косвенной, мотаться туда, наверное, было бы утомительно. В конце квартала на пересечении Мясоедовской и Госпитальной жила тётя Муся, разводившая на дому декоративных рыбок, ну и всякие там дафнию, мотыль. К тёте Мусе отец иногда захаживал сам, но чаще посылал меня. Её жилище в подвале, заставленное аквариумами и огромными банками с разнообразной флорой, поначалу производило довольно удручающее впечатление. Сыро, зябко - ужас! Свойство камня-ракушечника, из которого построена практически вся Одесса, хранить постоянную низкую температуру, там приобретало вполне осязаемое ощущение - холода тюремного каземата. Я протягивал тёте Мусе пятьдесят копеек, взамен получал пол-литровую банку с дафнией и, облегчённо вздохнув, выскакивал наружу, на крутую лестницу, ведущую наверх. С каждым новым визитом обстановка жуткого подвального помещения меня пугала всё меньше и меньше, и вскоре я привык к странной картинке за окном - узкая полоска дневного света и словно существующие сами по себе ноги прохожих.

Процедура чистки аквариума занимала около получаса, но это время мне казалась вечностью. Сидишь, словно истукан, держишь конец шланга, пока отец медной трубкой с резиновым наконечником водит по дну, собирая рыбьи экскременты, и только и думаешь, как бы поскорее улизнуть из квартиры. Наконец пытка бездельем заканчивалась, и счастливый, я выскакивал во двор к друзьям - своим одногодкам. Впрочем, был у меня один товарищ и постарше. Так и оставался бы я простым солдатом под его предводительством, если бы не столкнулись однажды наши мальчишеские интересы. И произошло это неожиданно для нас обоих.

Как любой нормальный пацан, я облазил всевозможные дырки двора. Чихая от пыли и порвав не одну пару штанов, я методично обследовал все самые тёмные закоулки. В углу двора находился подвал - неглубокий, но протяжённый. Даже в очень знойные дни его низкие своды хранили тишину и прохладу. Оттого, наверное, я с таким сочувствием относился к продавщице живого корма для рыб, ассоциативно связывая её зябкую конуру с этой тёмной подвальной галереей. Пологие выщербленные ступени уходили под землю, и из полного мрака постоянно сквозило. Вполне возможно, что где-то в конце мрачного коридора мог быть вход в катакомбы. Однажды, превозмогая страх, я решил дойти до конца подвала. Ты скажешь: ай да герой! Да. Представь себе. Мне, семилетнему мальчишке, было жутко. Одному в этом зловещем месте со свечечкой, готовой вот-вот погаснуть. Хотел бы я поглядеть на тебя. Однако, несмотря на мандраж, я всё же двинулся навстречу опасности. Неяркий дневной свет, заслоняемый у входа в подвал высокой стеной, слабел с каждым метром, пока за поворотом не исчез окончательно. Капли расплавленного парафина стекали на пальцы, чуть-чуть обжигая и застывая белесыми полосками. Пламя свечи колыхалось, отбрасывая мою тень на ряд запертых дверей. Очередной поворот закончился тупиком, вернее, деревянной перегородкой. Идти дальше было некуда, но за ней, за забитыми досками, явно ощущалось какое-то пространство. Естественно, отступать не хотелось. С замиранием сердца от предчувствия чего-то неизведанного я попытался отодрать одну из досок. Куда там! Гвозди ту держали на совесть, да и орудовать одной рукой было неудобно. Я понял, что без ломика мне не обойтись, и двинулся к выходу с чётким намерением вернуться сюда сегодня же. Увы, не получилось. Во-первых, в батарейке моего карманного фонарика едва теплилась жизнь, а во-вторых, отец послал меня за сигаретами на тот самый угол Запорожской и Госпитальной. Потом мы с пацанами катались на великах по двору, позже меня загнали домой кушать - короче, не сложилось. Кстати, знаешь, как на Молдаванке звали детей со двора? Выходил родитель на порог квартиры и громко кричал имя. Как громко? Достаточно, потому как слышали все.

Прошло несколько дней, прежде чем я опять собрался в подвал. И лампу керосиновую выпросил у соседки по двору. Старую-престарую, очевидно, ровесницу её дряхлой тётки. Осветительный прибор прошлого оказался знатным экземпляром - с отломанной ручкой, с треснувшей стеклянной колбой и полуржавым отражателем. И зачем она хранила этот хлам? Я пообещал поменять фитиль и вернуть полную с керосином, а уж тот большой проблемы не представлял. В доме рядом как раз находилась топливная лавка, и керосин отпускался без ограничения. Купленных двух литров хватило бы на десять ламп, но у меня зрели далекоидущие планы. Воображение подсказывало, что за заколоченным барьером обязательно скрывается нечто таинственное, и это еще больше распаляло моё любопытство. Ранним утром, не привлекая внимания бдительных соседей своей подозрительной экипировкой, мне удалось беспрепятственно спуститься в подвал. На этот раз я был подготовлен основательно: керосиновая лампа, две коробки спичек, полумёртвый фонарик, небольшая, но очень приёмистая фомка и даже на всякий случай финка с наборной ручкой. Её я не так давно выменял на ржавую немецкую каску и берег как зеницу ока.

Лампа горела куда ярче, чем тусклый свечной огарок, и вдруг хорошо осветила клети по обе стороны длинного коридора. Первоначально их использовали для хранения дров и угля. Со временем у жильцов отпала необходимость запасать топливо, и через огромные щели в прохудившихся грубо сколоченных дверях виднелся всякий скарб, а больше хлам, не потревоженный в течение уже долгих лет. В дальнем углу белел кошачий скелет со свирепо оскаленными клыками, с каменного потолка свисала, слегка колыхаясь, паутина - я слышал лишь звенящую тишину да стук собственного сердца. В какое-то мгновение захотелось выскочить прочь, на солнечный свет, оставив позади холод подземелья.

Постепенно улеглось первое возбуждение и глаза привыкли к полумраку, а самое главное, наконец отпустил страх. Теперь уже, более или менее спокойно, я мог двинуться вперед, к цели своего путешествия. Узкий проход сужался, и за поворотом опять показалась загадочная стена. Примостив рядом лампу, я принялся за работу. Отыскал наибольшую щель между досками так, чтобы просунуть ломик, и хорошенько поднажал. Доска спружинила, после второго усилия заскрипели гвозди - и она поддалась. За деревянным барьером зияла тёмная пустота, уходящая в неизвестность. Лампа, просунутая мной туда, выхватывала из черноты продолжение стен и спускающийся круто вниз земляной пол - вход в катакомбы, уже известное, со слов пацанов, начало подземного лабиринта. Соваться туда было нечего, да и небезопасно в одиночку и без веревки. Мои нехитрые инструменты лежали чуть поодаль, и, наклонившись за ними, я взглядом случайно уткнулся в странную, но бесценную находку, о которой мог только мечтать каждый мальчишка. Мне оставалось только остолбенело смотреть и соображать о природе факта существования сокровища, никем не замеченного до сих пор. Передо мной лежал, хоть и тронутый ржавчиной, но хорошо сохранившийся винтовочный обрез. И не просто какая-нибудь берданка или трёхлинейка, а американский винчестер. Я, взвизгнув от радости и едва не разбив фонарь, выскочил с ним наружу.

Первым о находке узнал мой школьный приятель и сосед по коридору, а затем, день спустя, и другие пацаны во дворе, среди которых оказался и мой будущий старший товарищ. Как и большинство одесских мальчишек, выросших на Молдаванке, он мало чем отличался от своих сверстников. В меру озорной, с простым и справедливым кодексом чести и, конечно же, с гипертрофированной тягой ко всяческим военным регалиям и оружию. Для меня тогда не показать ему обрез означало бы не испытать удовольствия и гордости от обладания этой вещью, показать - представляло обоснованный риск. Он мог элементарно его отобрать или просто замылить. Жаловаться потом было бы некому, а вмешивать родителей в дворовые разборки считалось западло. Волей-неволей пришлось думать самому, рассчитывая больше не на собственную физическую силу, а на умение управлять ситуацией. Я не был особым крепышом, но и трусом тоже не был, да и осторожничать еще не научился, поэтому без особых колебаний вынес трофей во двор. Риск себя оправдал. Тут же сбежались все пацаны.

- Дай позырить! Не мацай! Я первый подошёл! Дай мне, - кричали они наперебой. Внимание я тогда заслужил, естественно, всеобщее. Каждый норовил прикоснуться к вещи, принадлежавшей только мне. И какой вещи! Наконец первое возбуждение улеглось, и теперь все поочередно разглядывали, прицокивали языками и вертели в руках тяжёлую цацку. На меня смотрели с нескрываемой завистью, а я пыхтел от удовольствия, неожиданно став героем дня. Находку оценили по достоинству, несмотря на неоткрывавшийся затвор и отсутствие магазина. Как посвящение в орден мне уже потом, наедине мой новый старший приятель продемонстрировал чёрную хромированную кобуру со свастикой. Расстегнув её и небрежно откинув крышку, он перед моим ошарашенным взором вытянул тёмный поблескивающий пистолет. Довольный произведённым эффектом, он с покровительственной интонацией в голосе спросил:

- Ну как? Нравится?

Наверное, испытываемое мной в ту минуту желание потрогать пистолет было сравнимо с переполняющим мужчину вожделением при виде уже раздетой женщины в его постели.

- Хочешь подержать, - угадал моё состояние этот искуситель.

Ещё бы! Кто бы отказался? Я с почтением потянулся к выпуклой бакелитовой ручке.

- Вальтер. Вот только патронов нет, - произнёс он со вздохом. От моего взгляда не укрылись ни заводские маркировки с орлом и свастикой на корпусе, ни загадочные буквы на курке. Взвесив пистолет в руке и ещё раз прочувствовав его массивную тяжесть, я даже пытался мысленно представить, как с ним выгляжу. Дав мне вдоволь наиграться, этот счастливец на всякий случай предупредил:

- Имей в виду: никому ни слова. За такую игрушку может быть большой гембель. Живо заметут, так что полный молчок.

Я лишь понимающе кивнул: "Знаем, сами теперь волыну имеем...".

Другое взрослое знакомство я водил с настоящим молодым человеком. Ну, то есть уже с дамским кавалером. Откровенно говоря, знакомство таковым существовало только для меня, а для него это было не более чем приветливое отношение к мальчишке. Его мать и моя бабушка приятельствовали, и он, вроде как шефствуя, иногда мог уделить и мне минуту внимания, прокатив на своём мотоцикле. Его темно-красная "Ява" с хромированным бензобаком и блестящими спицами колёс выглядела просто шикарно. Во дворе она была единственным и приметным личным транспортом. Легковых машин тогда народ на Молдаванке ещё поголовно не имел, и непоголовно тоже.

- Вырастешь, тоже купишь себе такую лайбу, - говорил он, вытаскивая пачку сигарет "Астор". На Госпитальной курили и "Пэлл Мэлл", и "Винстон", но "Астор" котировался выше других. Конечно, заграничные сигареты не продавали в табачном киоске на углу Запорожской, но в портовом городе в начале шестидесятых те не представляли собой нечто редкое и недоступное. Как это часто бывает, появился первый шанс попробовать табак. Затянувшись и испортив сигарету, я потом долго не хотел подобное повторить. От едкого дыма запершило в горле, и кашлянув раз, я уже не мог остановиться. Курить я тогда не начал. Эта пагубная привычка появилась много позднее. Вкус первой сигареты так и не запомнился, но в памяти осталась глянцевая иностранная пачка бордового цвета с изображением портрета мужчины с белыми буклями.

Школа-восьмилетка плавно вписалась в размеренный ритм детских занятий, прибавив новые впечатления и знакомства. Её двухэтажное здание, спрятанное под тенью развесистых платанов, находилось на той же улице, что и наш дом, наискосок через дорогу. Если первоклассников и меня в том числе усаживали за парты в классах на нижнем этаже, то на следующий учебный год нас спровадили на второй, в аудитории с окнами, упирающимися в знаменитую Еврейскую больницу. Да, в неё незабвенную, в лечебное заведение с историей, отсчитывающей годы с начала XIX века. Вообще-то официальное название этого учреждения было другим: "Городская клиническая больница ?1", но я не помню, чтобы им пользовались. И врачи, и пациенты, да кто угодно - все называли её по старинке и не собирались именовать иначе. Центральный вход с приёмным покоем и дежурившими там машинами скорой помощи располагался за углом на уже упомянутой мной Мясоедовской, а на Госпитальной от другого входа тянулся высокий мрачный забор почти на треть квартала. За ним в зелени деревьев виднелся морг. Именно на него и смотрели окна школы. Представляешь, какого было сидеть на уроке? Какая там арифметика, когда видишь обитель трупов, а в воображении крутятся жуткие картины, от которых мурашки бегают по спине и холодеют ляжки!

А не менее известная на Молдаванке гора Чумка? И она - это печальное наследие прошлого - была не менее зловещим местом, чем больничный морг. А уж как отчётливо я рисовал себе муки умирающих от страшной болезни и их бездыханные тела, сброшенные впопыхах в наспех выкопанную могилу. Эти образы навеяли на меня картинки из книги по истории средневековой Европы. Пацаны со двора рассказывали, что под высоким холмом зарыты несметные богатства: земле предавали всё, к чему прикасались руки обречённых. Каждый раз, пробегая там, мимо насыпи над бывшим чумным кладбищем, я поспешно сплёвывал и бормотал:

- Тьфу-тьфу три раза, не моя зараза и ничья.

И с внутренней дрожью глядел на зелёную траву склона горы, ощущая близость потустороннего мира мёртвых.

На Молдаванке мальчишки становились самостоятельными быстро. Наверное, потому, что росли, предоставленные сами себе, без нянек и всяких там фребеличек. И хоть родители строго-настрого запрещали выходить со двора, ни меня, ни других пацанов эти ограничения не останавливали. География моих вылазок расширилась уже в третьем классе, и каждый день дарил новые открытия. Как оказалось, за парком Ильича, куда меня водили кататься на велосипеде, расположен зоопарк. А рядом - Привоз с аттракционом мотоциклист на вертикальной стене. А оттуда уже рукой подать до железнодорожного вокзала. И если я не полез в катакомбы, то на трамвае путешествовал в разные концы города исправно. Куда сам не ездил, так это в посёлок Котовского, где поселилась моя бабушка. Она перебралась туда недавно, оставив свою крохотную квартирку на Молдаванке сыну - моему отцу. Впрочем, у нас она всё равно бывала часто, не оторвавшись от привычной городской жизни. Там - дикое поле в полном смысле этого слова, а здесь, на Молдаванке, - подруги, знакомые. И меня с собой в гости к ним частенько прихватывала. По дороге мы вместе заходили в гастроном на Степовой, и я получал шоколадного жука, завёрнутого в зелёную фольгу, которого предпочитал серебряным шишкам и золотым то ли монетам, то ли медалям.

А в общем, посёлок Котовского был ещё тот хутор. Расположенный за городской чертой, по сути дела, в степи, район со статусом, вполне оправдавший своё будущее официальное название - жилой массив. Из основательных новостроек там тогда возвышалось единственное здание четырёхэтажной школы, окружённое владениями частного сектора. И неосвоенные пока пустыри между ними - вольница хозяйских кур и петухов. В посёлке Котовского, как говорили в те годы, люди строились. Не в шеренги и не в колонны, конечно, а строили себе жильё.

На вновь спроектированных улицах-линиях стояли каркасы уже возведённых одноэтажных домов. Жёлтые, как детские кубики, с добротными толстыми стенами из ракушняка, который, как ты уже знаешь, в Одессе традиционно использовали местные зодчие. И Крыжановка в ту пору была ещё рыбным колхозом, а не зоной отдыха. Оттуда, с обрыва на берег, вниз к морю сбегала крутая грунтовая дорога, безумно пыльная летом и размытая дождями зимой. Крыжановку с одесской окраиной Лузановкой соединял трамвайный путь-одноколейка, на кольце которого стоял небольшой магазинчик. Ни дать ни взять сельпо и по ассортименту товаров, и по деревенскому укладу, когда продавщицы знают в лицо всех своих покупателей.

О Лузановке отдельная история. На посошок. Перед тем как с тобой проститься и закончить письмо.

Если предположить невероятное и представить, что летом кого-нибудь из моих соседей на Молдаванке и могло занести туда попляжиться, то зимой прогулки к морю те не совершали даже в Аркадию - в дивный городской уголок, по-своему привлекательный в любое время года. Я оказался в Лузановке в январе на зимних школьных каникулах: родители отправили меня к бабушке погостить. И не просто в Лузановке, а на тамошнем причале-пирсе, предназначенном для швартовки прогулочных катеров. Навигация закончилась ещё в октябре, и теперь пирс пустовал. Приехал я в Лузановку с бабушкой с вполне конкретной целью - набрать бидончик морской воды, и на это была своя причина.

По мнению многих одесситов, и надо полагать, не без основания, морская вода обладает лечебными свойствами. Это убеждение и мою бабушку не обошло стороной. Если у меня заболевало горло, а такое случалось частенько, лечение, предписываемое ею, было предельно простым и, как ни странно, эффективным - полоскание той самой водой.

В тот памятный день погода стояла довольно зябкая: низко нависшие серые тучи, пронизывающий мокрый ветер, словом, обычная одесская зима. Впрочем, ощущая влажный холод, было ещё приятнее, запахнувшись и поглубже засунув руки в карманы, пройтись до края пирса и даже там постоять, наблюдая, как волны плещутся внизу, разбиваясь на мелкие брызги. Пока бабушка совершала свой моцион, энергично шагая по слежавшемуся песку, я успел наполнить бидончик и присел на широкий кнехт. Мерно подымаясь и опускаясь, волны обнажали покрытые ракушками сваи и с шипением накатывали на берег. Вдруг почти возле пирса я заметил круглый предмет правильной формы. Он то выныривал на поверхность неспокойного моря, то скрывался под водой. Точно такой же я видел в городском музее, куда наш класс водили на экскурсию. Мина! Пока я сбегал к бабушке и сбивчиво рассказал о ней, начало смеркаться, и напрасно мы вдвоём вглядывались в даль. Вечером мина не уходила у меня из головы, и я с тревогой ожидал неминуемый взрыв, которого не произошло, а мой рассказ посчитали пустой фантазией. Миновало несколько дней, и боль в горле бесследно ушла, а через неделю зимние каникулы закончились, и было пора возвращаться домой, в родной двор на Молдаванке...