Был у нашего скрипичного мастера Дрейки верный друг Коля Балцерс, неудачливый латышский композитор, осколок старого времени, перебивавшийся продажей то скрипочки, то смычка. Дрейка его звал Колья, для него это русское, а потому ненавистное имя, наверное, в таком варианте звучало как-то более по-латышски. Однажды на мой вопрос, почему у друга имя Коля, если он латыш, Дрейка ответил совсем безумно: "Николайс родился в Латгалии..." (всё перевожу с латышского, так как разговаривал я с "маэстро" лишь на его родном, а не "азиатском" языке). Коля носил длинный грязный шарф, накрученный на небритую шею, длинную хламиду-пальто и берет, из-под которого на плечи ниспадали редкие волосы. В руках старый, видавший виды кожаный портфель, провисший от тяжести вечно болтающихся в нём ненужных партитур, бутылок и книг по искусству на немецком языке... Колья с Дрейкой дружили ещё во времена частной собственности. Так что и сейчас - в стране победившего пролетариата - они много времени проводили вместе. 

Не забыть мне такой картины... Дождливый, пасмурный день. Мой рабочий верстак стоит у большой витрины нашей мастерской, так что вижу, как мелкий дождь, ударяясь о стекло, быстро скатывается куда-то вниз. И вдруг - в сером воздухе как призрак появляется Коля, с берета катятся капли и бегут по бледному, небритому лицу и жидким волосикам, торчащим из-под берета. Пальто мокрое, как и знаменитый портфель с лишь одним функционирующим замком. "Человек дождя" тихо стучит по окну, вызывая Дрейку на улицу. Иду в другую комнату, чтобы сообщить Дрейке, что друг его на улице ждёт, и сам решаю постоять пару минут у дверей мастерской, подышать прохладным влажным осенним воздухом. Никогда не забыть мне этого момента! Пустынная улица, дождь и две медленно удаляющиеся от меня фигуры. Одна - в шляпе, идёт твёрдо и медленно. Другая - в берете, какая-то сникшая и шаркающая. Вроде идут вместе два друга - и вроде врозь. Вот такой же была их дружба. Закончился этот чёрно-белый короткий кадр за углом, в винном автомате, где музыкой для них был звон падающего в машину жетона, а идиллией - первый глоток дешёвого вина. И наслаждение ждало их тут же - в долгих разговорах о том, как было, есть и как уже никогда не будет... 

Был у них ещё один дружок, тоже из старого времени, но знаменитый и в наши дни - профессор Стурeстеп. (Он, кстати, был преподавателем у скрипача Гидона Кремера.) В той же компашке был и знаменитый в Латвии народный художник Александр Звиедрис, иногда специализировавшийся на подделках прекрасных полотен Яниса Poзeнталca. Если вы, друзья мои, считаете, что я ошибся, и думаете, что он, наверное, будучи художником, делал копии с тех картин, которые были в Латвийском художественном музее, то нет - это вы ошибаетесь! Именно подделки он "творил", да ещё какие! Говорю это с полной уверенностью, потому что я, ваш покорный слуга, помогал Звиедрису не только холсты старые, дореволюционные натягивать для его "Poзeнталевских" шедевров, но даже гвоздики ржавые из старых картин вынимать! 

Помню, когда очередная картина была готова, Звиедрис нальёт коньяка и, вытирая руки от масляной краски, после последнего, критического осмотра сохнущего полотна скажет: "Надо старины немного больше дать!" И в ход идут пыль из-под кровати, сажа из печки, и даже мои грязные руки к "шедевру" прикладываются... Не грустите, дорогие владельцы произведений латвийского народного художника (кстати, настоящего коллеги известного русского живописца Коровина). Звиедрис на самом деле был у Poзeнталca учеником, так что, если у вас "не Poзeнталc", этого никто не узнает, так как ни один человек в мире изобразительного искусства не мог лучше Звиедриса расписаться за своего учителя, да и учеником он у него был лучшим! В нетрезвом состоянии он всегда говорил, что в "игре света и тени" он намного сильнее своего знаменитого учителя, и "если бы не советская власть..." Я думаю, в этот момент от выпитого у него в глазах искрились проблески света, но мозг был затуманен. Художник Звиедрис с братом Николаем (ещё один Колья) заодно делал и скрипки, вернее, нахватавшись понемногу у всех мастеров, oни "создавали сокровища латышского скрипичного мастерства". Он очень ценил руки Дрейки, вид Кольи и статус Стурeстепа... 

Мне довелось быть свидетелем поистине "волшебного" момента (ну просто как из фильма великого режиссёра-итальянца Феллини!), когда Звиедрис продавал сделанную им скрипку еврейской семье, уезжающей в Израиль. Он, конечно же, вдохновенно рассказывал о том, что в этой драгоценной скрипке - вся его жизнь, молодость, отвергнутая любовь, что он уже имел возможность продать её, но те покупатели ему "не понравились!" А деньги ему не так и важны!!! Говорил всё это, даже не моргая, добавляя в конце своей душещипательной речи: "А вот вы..., а вот вам... я моё сокровище доверю..." И за бОльшую сумму "доверит"! И вот "драгоценный" инструмент пробуют в пустом классе консерватории. Раздаётся стук в дверь - заходит профессор Стурeстеп с магическими словами: "Проходил по коридору и услышал просто волшебный звук!" Мальчик продолжает играть - профессор приседает неподалёку (слушает нашего Зямика!), в это время родители с дрожью в голосе рассказывают Стурeстепу об отъезде, скрипке и т. п. Стурeстеп, выслушав всё, сообщает, что, кстати, он член той самой комиссии, которая решает, "что можно и что нельзя вывозить" (это была единственная правда во всей инсценировке, заранее продуманной приятелями). Стурeстеп берёт "волшебный" инструмент в руки - пробует его сам и вдруг... начинает плакать! Сквозь слёзы объясняет: ему грустно и больно из-за того, что лучшие образцы латышского скрипичного мастерства покидают родину! Тут уж семья без всяких сомнений решает скрипку покупать - только эту, и никакую другую! Через недельку двух закадычных дружков, Звиедриса и Стурeстепа, можно было встретить где-нибудь в ресторане "Даугава" - сидят и смеются: приличные деньги им в карманы как с неба упали! Через год еврейская семья, пытаясь из-за возникшей нужды продать скрипку в Израиле или Америке, обливается уже настоящими слезами, так как не может получить и ломаной копейки за "сокровище" латышского мастера...

Но вернёмся к жизнеописанию моей мастерской. Бесспорно, прекрасными моментами для ее работников были социалистические праздники, которых весь наш "ударный коллектив" всегда ждал с нетерпением. А я - особенно! Моя позиция несколько отличалась от позиции моих коллег, на "полном серьёзе" встречавших великие даты, - из-за любви к наблюдениям и смеху мне были интересны все детали приготовлений, даже самые тонкие. О месте сбора трудящимся всегда было известно заранее, однако никогда они не могли заранее договориться о необходимом количестве спиртного. Вот о закуске вопрос решали мгновенно! А сколько бутылок того или иного зелья надо купить, обсуждалось в течение нескольких недель до праздничного возлияния. Решали и спорили об этом каждый день. У меня от смеха болел живот! Петя сосредоточенно обдумывал, в какой карман - какую бутылку. И какой баян лучше прихватить. А потом вопрошал: "А "Смело, товарищи..." на этот раз вы, сволочи, поддержите? Ты, Ванька, не отворачивайся, подтяни завтра! К бандеровцам это тоже относится! В прошлый раз ты, Вася, самогона перебрал, так что, я всегда буду за тебя "Да здравствует!" орать?!"

Избегать участия в праздничных демонстрациях мне удавалось довольно простым способом: я занимался очень ответственным делом - выпуском комбинатовской стенгазеты! Вернее, заставить меня её делать даже партия не могла! А вот моё согласие на изготовление стенгазеты (с карикатурами и какими-то материалами, выданными мне руководством) в обмен на освобождение от демонстрации и ношение транспарантов я совершенно серьёзно, заранее оговаривал с начальником отдела кадров. Ему было хорошо, так как он получал от меня уже готовую яркую работу на куске ватмана - стенную газету, правда, достаточно язвительную. А мне, неплохо рисовавшему и сварганившему это произведение искусства за два часа (начальство об этом, конечно, не знало, поэтому - тс-ссс!), - почёт и возможность наблюдать со стороны за первомайской вакханалией с друзьями. Всё равно решающими были такие слова начальника: "Нам таких, как ты, на демонстрации и не надо!"

Об этих удивительных датах трудового ликования, появившихся в календарях победившего пролетариата и крестьянства лишь после Великой, Октябрьской, Социалистической, я уже рассказывал в другой своей "саге" - от чистого сердца, во "всеобъемлющем" порыве. 

Важнейшей эмоциональной составляющей в здоровом теле мастерской, как бы кульминационным моментом демонстрации сплочённости и советского духа была... ревизия, происходившая пару раз в год. Заволновались, читатели? Не бойтесь. В здоровом теле - здоровый дух! Каким-то образом бригадиру, партийцу "без страха и упрёка", было известно о "неожиданной" проверке где-нибудь за три дня. В какой именно день, он не знал, но в течение трёх дней все пребывали в полной боевой готовности. Это значило: на пол окурки и всё прочее не бросать, сморкаться в платок и - не пить! Последнее было исполнимо, почти не пили, так как знали, что скоро наступит "коммунизм": несколько дней после ревизии всем всё прощалось! Недостач у нас не было, вернее, несли понемножку все, но у нас особо и нечего было взять. Кроме ацетона, кожи, воска, целлулоида, проволоки, свинца, серебра, пасты и т. п. Нечего? Бригадир - дока в этих делах - и из нежного ручейка исчезающих материалов (сам руку в этот ручеёк запускал!) списывал материалы безбожно, заранее готовя свой корабль-мастерскую к "штормам и бурям" ревизии. Знал, что делал. На складе, где всё наше богатство лежало, ревизоры были удручены из-за недостатка света и страшной путаницы: невозможно было разобрать, где отремонтированные, а где ещё не готовые музыкальные инструменты. Там же они натыкались на барьеры из аккордеонов, футляров, горы гармошек и баррикады труб. Тоскливо и одиноко становилось на складе нашим добровольцам-ревизорам. А у входа маячила неравноногая фигура бригадира - "руки в боки", насвистывающая "Врагу не сдаётся наш гордый ?Варяг"...". Я думаю, они из-за полного отсутствия слуха у Фролова и в связи с этим безумно фальшивого свиста слов его песни и не слышали. А нашему герою-защитнику казалось: "Вот я их, сволочей!.. Они у меня найдут! Ждите! Не на того напоролись!"

Как вчера помню одну из ревизорских бригад. Три человека, все из райотдела. Серая женщина, ну просто мышь какая-то. Серые косы колечком вокруг серой головки с серым лицом. Глаза? Серые! Одета то ли в фартук, то ли в сарафан - конечно же, серый, угадали! Вообще, мне кажется, она во всём хотела быть, как Крупская - "верная соратница Ильича". Почему-то на наших грязновато одетых работничков смотрела равнодушно, а на меня, чистюлю, с иголочки - брезгливо. Туфли у неё были - просто ужас! Если бы сумел с её ног снять их за хорошие деньги, то непременно уплатил бы, потому что мог бы тогда прославиться на весь Союз! Газеты вышли бы с заголовками "Нашлись туфли Крупской!" 

"Наша Надежда Константиновна" была счетоводом и губки свои поджала, как только порог мастерской переступила с уверенностью, что здесь воруют. "Найдём - не найдём, всё равно воруют!" Заведующий ревизионной комиссией, немолодой аппаратчик, почему-то с Анатолием поздоровавшись, наклонился и сказал ему что-то. Одет он был так же, как наш бригадир, разница между ними лишь в том была, что проверяльщик не хромал. В остальном - близнецы и, наверное, бывшие друзья по детдому, кружку автомобилистов, однополчане по армии, "коллеги" по стройбату и короткому заключению, соученики по партшколе, соратники по райкому, штабу дружинников, друзья по несчастью в вендиспансере, вытрезвителе и члены какого-нибудь пленума... Прошу вас, читатели, выберите сами, кому что нравится. Третий участник - вроде как свидетель или понятой, перегаром от него тянет, но важен и молчит. Ходит за ними по следам, кожимитовыми подошвами поскрипывает и "беломорину" сжимает жёлтыми пальцами, а потом смачно раскуривает. 

Ревизия длилась целый день, и мы должны были всё это время находиться в полурабочем состоянии - сидеть в подсобке и по возможности делать то, что возможно там. На наших верстаках, за ними и под ними также всё проверялось. Но, разумеется, кроме какой-нибудь завалявшейся луковицы или окурков, у моих товарищей по труду ничего другого во время ревизии на рабочем месте найти было нельзя. А у меня всегда - нечто интересное, например, журнал авиакомпании "Пан-Ам" за 1960 год... Или три большие медные пуговицы с царскими орлами. Пожурили... К пяти часам нас распускали по домам. К этому моменту слушать рассказы Володи-духовика про ленинградскую блокаду было уже просто невыносимо, как и о стрельбе по лосям, липовом мёде и бакалейном магазине в Московском форштадте...

За результатами ревизии Фролов ехал в управление, обычно на следующий день. Возвращался под градусом, и весь коллектив, встречая его, заведомо ждал, когда вперёд выйдет моряк Володя, наклонит к плечу запачканную паяльной сажей голову, прищурится и промолвит с заиканием: "Ну и бригадир у нас! Гладко выбрит, чисто одет, слегка навеселе!" Все поздравляли Фролова, хлопали по плечам и уверенно вели в подсобную комнату, где всё уже было подготовлено - закуска и выпивка. И понеслось!.. Я в такие дни должен был после бурного "банкета" закрывать мастерскую, поскольку являлся единственным трезвым работником, кому бригадир мог доверить это ответственное дело. Все шумно вываливались наружу, а я обходил помещение - тушил свет, выключал паяльник, плитку или лампу... Ну и, конечно, приходилось тащить под руку найденного в туалете Володю, который, всё ещё роняя слюну, шептал единственную шутку, выученную ещё в царское время: "Гладддко выыбрит, чччисто оддддет, слееегка... наве..." Прижимал его к стене дома и закрывал дверь мастерской. Вот теперь-то - всем спокойной ночи! 

Нейхаузен, Джек
№214 Jun 2022