В апреле 1944 года Одесса была освобождена от немцев. Мне тогда как раз исполнилось три года, и мы с мамой жили в казахском ауле неподалёку от Алма-Аты. Я, естественно, ничего не помню о том периоде моей жизни, но отдельные рассказы родителей и родственников мало-помалу вошли в моё сознание как факты личных впечатлений. С годами воображение украсило эти эпизоды пёстрыми деталями, и появилась уверенность, что все это было именно так. Некоторые эпизоды повторялись много раз, украшенные разными деталями. Об одном из них мне хочется поведать. 

Узнав об освобождении родного города, весь кагал наших одесских родичей, живший в эвакуации в том же ауле, засуетился по поводу возвращения домой. Работать на бахчах и виноградниках гостеприимного Казахстана стало привычным, но сердца у всех ныли по родной стороне. Прибавьте к этому тревогу за тех, от кого почти три года не было вестей, и опасения того, что их уже нет в живых, и вы поймете страстное желание поскорее вернуться в Одессу. Вдобавок, у каждой семьи до эвакуации была квартира, которую всякий боялся утратить. Конечно, "квартира" звучит напыщенно, так как в действительности у большинства родственников в Одессе до начала войны была одна, реже две комнаты в коммуналке.

Сборы, как говорится, были недолги, да и пожитки были скудные. Когда убегали из Одессы под авиаобстрелом, боясь упустить последний поезд на восток, было не до багажа. А здесь, на нищей казахской чужбине, разжиться было особенно нечем. Так что собрали барахло в узел, провизию на неделю в мешок, пересчитали детей и на попутной арбе подались на ближайшую железнодорожную станцию.

На вокзале народу собралось немало. Массы эвакуированных заторопились на Запад, туда, где им ещё предстояло пережить много горя - узнать о гибели близких, о пропаже родных, и об увечьях возвращающихся с войны мужей, отцов и братьев. Они спешили туда, где им придётся до конца их жизни рабствовать, восстанавливая военную разруху и борясь с всенародным голодомором. Руководило их поступками инстинктивное желание выжить во что бы то ни стало и надежда на лучшие времена. 

Расписания поездов, ясное дело, не существовало. Неразбериха на станции была тотальная. Впрочем, а когда в совке вообще была "разбериха"?.. В надежде получить хоть какую-то информацию, народ растерянно слонялся от дверей начальника станции до платформы, и от очереди в туалет до другой - в станционный буфет. Кроме этого, взрослым приходилось постоянно заботиться о том, чтобы не потерять детей и уберечь свои пожитки от бессчётных жуликов и беспризорных подростков. Наконец, объявили, что на станцию прибывает поезд, следующий в западном направлении. Большинство пассажиров это устраивало. Добирались тогда до следующего ж/д пункта, а там уже решали, куда ехать дальше. 

 Подхватив узлы и детей, все ринулись на платформу, отталкивая друг друга локтями, коленями и баулами. Когда поезд остановился, толпа мгновенно разбилась на кучки, по 40-50 человек в каждой. Каждая такая группа атаковала один вагон. Мама, держа меня на одной руке и баул в другой, оказалась на периферии нашей кучки. Открыли дверь, и толпа рванулась вверх по ступенькам, сбивая с ног проводника и отбиваясь чем попало от напирающих сзади и сбоку людей, так как было совершенно понятно, что мест в вагоне всем не хватит.  

И вот тогда, изо всех сил моих трёхлетних голосовых связок, я заорал: "Паразиты, пустите мою маму!" Не знаю, что сработало сильнее, это расхожее в те годы оскорбительное слово, или то, что его произнес ребенок, но на мгновенье толпа приостановила борьбу. Маме этого оказалось достаточно, чтобы протиснуться на несколько слоёв вперёд и впихнуть меня в руки проводника на площадке. Освободившейся рукой она ухватилась за поручень, и после этого её уже никто не мог остановить. До окончательной победы над фашистской Германией ещё было далеко, но мы с мамой тогда одержали нашу маленькую победу на выживание. 

Прошло 45 лет со времени моего с мамой путешествия на запад, в родную Одессу. Срок немалый. Это целая жизнь, доверху наполненная всевозможными событиями, достижениями, знакомствами и открытиями. Это также время пережитых разочарований, расставаний и несостоявшихся надежд. Все это было и у меня, пока не наступил момент в жизни, когда потребовалось отложить в сторону всё и поспешить на помощь своим престарелым родителям.

К этому моменту я уже прожил лет десять в Америке, а мои родители и сестра, по своему выбору, все ещё жили в Одессе. Все эти годы я помогал им, как мог, но однажды позвонила сестра и сообщила, что наша мама в больнице, и ей предстоит очень серьёзная операция, а папа уже много дней не встаёт с постели по причине обострения болезни Паркинсона. Я тут же вылетел в Одессу спасать дорогих мне людей. Те, кто жил в Советском Союзе, знают, что жить там было непосильно, а уж болеть - верная смерть.

Мне предстояло совершить ряд чудес и, при поддержке моих друзей и тут и там, я приступил к их осуществлению. Надо было срочно получить разрешение на выезд больных родителей у враждебно настроенных чиновников совка. Одновременно, надо было заполучить для них въездные визы в Америку, что тоже требовало сражений с бюрократами. Предстояло также обеспечить медицинскую помощь двум тяжело больным людям на время путешествия. 

Примчавшись в Одессу, я увидел мать в больнице. В одной палате с ней лежало ещё восемь больных женщин. У неё была гангрена на пятке на почве сахарной болезни, и лечение заключалось в том, что доктор периодически "откусывал" кусачками небольшие участки мёртвой ткани. Причём это делалось без обезболивающих препаратов. Их в больнице просто не было. В тот день врач готовил её к операции и намерен был ампутировать ногу до паха. От операции мы отказались, надеясь продолжать лечение в Майами.

Отец лежал дома в невменяемом состоянии, так как в больницу его уже не брали. То есть, за взятку бы взяли, но лечить все равно бы не стали, так как лечить было нечем. Да и зачем? "Старый человек, все равно помрёт". Я привёз с собой из Америки таблетки (спасибо знакомому врачу в Майами), чтобы хоть временно облегчить его страдания. 

И тут началась моя эпопея. Я звонил попеременно то в американское посольство, то в ОВИР, то в больницу, запасаясь справками, то в Аэрофлот, резервируя билеты до Москвы, то в Air France, запасаясь билетами до Майами. Одновременно, приятельница в Майами штурмовала американское посольство звонками, письмами и телеграммами. Наконец, все было готово и, вместе с сестрой, мы довезли родителей до Москвы. Остановились у моего школьного товарища. Нам ещё предстояла беседа с чиновником американского посольства и врачебный осмотр.

Стояла зима, и погода к нашему приезду стала нашим противником - шёл ледяной дождь, и улица Чайковского, где находилось посольство США, была покрыта ледяным киселём. Когда мы подъехали в такси к главному входу, выяснилось, что вдоль тротуара проложены громадные бетонные блоки, через которые не всякий здоровый человек мог перелезть, а у меня на руках двое инвалидов. Позднее я узнал, что эти блоки московские власти водрузили недавно, пытаясь предохранить посольство от возможных террористических актов. Что естественно для страны, где забота о людях "дело чести и совести", они не додумались предусмотреть охраняемый проход на экстренный случай вроде нашего.

Оставив родителей в машине, я вступил в ледяное месиво и перебрался через бетонный заслон, чтобы пройти в посольство. Как гражданина США, меня тут же пропустили к секретарю посольства. Когда я объяснил ситуацию, она попросила подождать и вскоре вернулась вместе с мужчиной в костюме и галстуке. Он представился консулом посольства и попросил провести его к моим родителям. Я напомнил ему о погоде и спросил, есть ли другой вход, к которому можно подъехать на машине. Консул улыбнулся и сказал, чтобы я не волновался, он намерен провести интервью в машине. 

Мы перебрались через блоки, и консул вежливо попросил водителя такси выйти на время из машины. Я сел на место водителя, консул - рядом, на место пассажира. Повернувшись к моим родителям он стал задавать вопросы на русском языке. Я заметил лёгкое разочарование на лице моей мамы. Она в молодости окончила курсы английского языка и в тот день мечтала показать остатки своих знаний чиновнику. Ввиду состояния моих больных родителей, интервью длилось всего несколько минут, после чего консул поблагодарил соискателей и поздравил их с получением въездных виз "по паролю", то есть под мою ответственность.

В московский международный аэропорт мы приехали рано утром. Таможенный досмотр прошёл без проблем, так как мы почти ничего с собой не везли. Проблема возникла сразу же после досмотра. Оказалось, что до места посадки в самолёт надо было идти примерно полкилометра по залам, затем подняться по лестнице на второй этаж. В это раннее время в аэропорту было пустынно, и рассчитывать на какую-либо помощь было бесполезно. Я обратился к работнику аэровокзала с просьбой обеспечить нам инвалидную коляску. Он посмотрел на меня, как будто я потребовал предоставить мне личного верблюда. Я указал на моих родителей. Мама могла передвигаться, только опираясь на моё плечо и подскакивая на здоровой ноге, а папу вообще надо было вести под руки вдвоём. Работник развёл руками и сказал, что у них где-то есть одна коляска (на весь Московский международный аэропорт), но её надо заранее резервировать, и что человека, который за неё отвечает, вообще ещё нет на работе.

Пока я возмущался отсутствием элементарного сервиса, мой отец вышел на середину таможенного зала и начал громко кричать. Очевидно, на него подействовали американские таблетки. Он кричал: "Вот он, мой сын! Смотрите на эту сволочь! Он украл у меня миллион долларов! А сейчас он хочет вывезти меня в Америку и там убить, чтобы никто не знал, куда он дел мои деньги". Мне надо было срочно успокоить папу, пока не началось выяснение обстоятельств.

Я уже понял, что могу рассчитывать только на себя, к тому же время вылета неумолимо приближалось. Подхватив отца сзади, я быстро повёл его на посадку. Он был измождён болезнью и почти ничего не весил, так что двигались мы достаточно быстро. Усаживая отца на скамейку возле прохода к самолёту, я объяснил стюардессе Аir France ситуацию и попросил принести отцу чего-нибудь попить. Она заверила меня, что поговорит с капитаном и что без нас они не улетят. Обратно в зал таможни я бежал, чтобы начать транспортировать маму к самолёту. С ней, беднягой, быстро не получилось. Нога болела и при каждом шаге она слегка вскрикивала. Я обхватил её за талию и помогал, как мог. От всех этих переживаний я был немного не в себе, и в голове неожиданно пронеслись воспоминания о том поезде на заброшенной казахстанской станции. Воспоминания оказались такими яркими, что я чуть не заорал уже полузабытое, "Паразиты, пустите мою маму!"

До самолёта оставалось метров сто, когда я, в отчаянии, подхватил её на руки и понёс туда, где сидел отец. Он уже успокоился, и, ни на кого не глядя, попивал соду из баночки. С помощью бортпроводника я затащил моих несчастных родителей в самолёт. Все уже были на местах, и капитан самолёта в микрофон извинился за небольшую задержку и объявил, что последние три пассажира благополучно прибыли на борт. Все почему-то зааплодировали, и самолёт начал выруливать на взлётную полосу.

Летели мы бизнес-классом, но отношение бортпроводниц было особенное. Они попеременно приносили нам всякие яства и напитки, о которых обычные советские люди не могли и мечтать. В Париже самолёт приземлился на дозаправку. Пассажиров попросили оставаться на своих местах, пока не вывезут больных. Так и сказали: "вывезут". Хотя я никого не просил об этом, дверь в самолёт открылась, и в проход вошли двое санитаров со специальными инвалидными колясками, которые умещались в проходе. Они усадили моих родителей и попросили меня следовать за ними. У трапа ждала санитарная машина. Нас отвезли в небольшую клинику при аэропорте, где папе и маме сперва измерили давление. Затем маме сделали перевязку и дали болеутоляющую таблетку. Папе тоже дали что-то успокаивающее, и до самого отлёта они отдыхали в удобных креслах. 

В Майами нас встречала целая делегация - все те, кто участвовал в этой спасательной кампании, плюс мои друзья и два моих знакомых врача, которые тут же, в аэропорту, принялись проверять состояние родителей. Маме через день ампутировали ступню, и она долго поправлялась. Ей все казалось, что инвалидам никакой жизни уже не может быть. Сказывался многолетний опыт жизни в стране, беразличной к страданиям. Постепенно она начала потихоньку ходить с протезом. Однако протез оказался ей не по душе, и она робко извинялась, что с её комплекцией это ей не под силу. Она долго недоумевала, как мне удалось тогда нести её "целый километр" на руках. Зато она быстро привыкла передвигаться в своей коляске. Благодаря этому простому сооружению, мама всюду ездила с нами - в ресторан, в кино, на пикник, и однажды её с коляской даже подняли на моторную яхту, на которой отмечали её день рождения. 

Глядя на то, как мама постепенно забывала свою неполноценность и продолжала жить полной жизнью, я радовался и вспоминал, как она, в начале моей жизни, пронесла меня на руках целых пять тысяч километров от заброшенной ж/д станции в Казахстане до самой Одессы. 

Никакого сравнения со ста метрами, которые я пронёс её до самолёта в московском аэропорту.  

Розинский, Эдвард
№208 Dec 2021