Наша Флорида

Иерархия людям необходима, через нее легче понимать окружающий мир. Ведь иерархия - это, прежде всего, сравнение. В шестом классе Лопатинской неполной средней школы С-ского района иерархия среди учеников устанавливалась по двум основным признакам: среди мальчиков - по силе, среди девочек - по красоте.

Насчет силы у меня было все в порядке: я был самым высоким и крепким в классе и мог, к примеру, взвалить на спину мешок картошки и тащить его через все поле к телеге. Но беда в том, что силой считалась не физическая сила в полном смысле слова, а скорее драчливость, и тут я давал слабину. Я робел и отступал перед самыми мелкорослыми мальчишками, которые не могли осилить и половины посильного мне веса. Это выводило из себя моего друга Митьку Кишенина:

Зато первое место, бесспорно, принадлежало Митьке. В драке он был бесподобен. Он кидался на противника свирепо, очертя голову, и бил беспощадно и азартно, не ощущая ответных ударов. Страха он не ведал: в одиночку мог напасть на троих и побить их вдребезги. Его боялись, с ним никто не задирался, его вызовов "стыкнуться", то есть помериться силами в драке, никто не принимал. Он являл как бы полную мою противоположность, и при этом мы были настоящими друзьями на протяжении трех школьных лет, пока он не прервал нашей дружбы, прокляв меня навсегда. Об этом я и хочу рассказать.

Собственно говоря, в том что мы подружились, на самом деле не было ничего удивительного. Мы оба были отверженными. Я по вполне понятной причине: моя семья была пришлая, мы были, как называли нас местные жители, "выковыренными", то есть эвакуированными из оккупированных немцами районов. Такие люди - все, автоматически, без разбора - считались евреями, а евреев полагалось ненавидеть. Этот феномен я долго пытался объяснить себе - не тогда, конечно, когда был шестиклассником, а позже. Почему жители глухого заволжского села Лопатина ненавидели людей, которых никогда в жизни не видели - ни они, ни их предки? Евреям приписывались фантастические свойства и поступки. Так считалось, что они сытно питаются пряниками и сметаной, дополняя свой рацион кровью русских людей, у всех отнимают имущество, портят скот, а в войне участвуют на стороне немцев. Все это носило характер почти что мистический, тогда как отверженность Митьки происходила из причин другого рода - сугубо бытовых.

Дело в том, что он был сыном лесника Ивана Кишенина, у которого с лопатинскими жителями была давняя вражда. Выполняя свой служебный долг, старший Кишенин не допускал поселян рубить лес где им хотелось, а только на специально отведенных делянках. Но делянки эти были далеко от села, и лопатинцы норовили взять где поближе. Из-за этого происходили постоянные стычки с Кишениным. Перед самой войной он четырех лопатинских мужиков привлек даже к уголовной ответственности за порубку; ну не он сам, конечно, а прокурор, но по его заявлению. Пока закончилось следствие, все четверо обвиняемых уже были на фронте; из этих четверых, к слову сказать, не вернулся ни один...

Были и другие причины, почему не любили Кишениных. Жили они особняком, не в селе, а в лесу, в двух километрах от Лопатина. Жили в достатке, чему немало способствовало то, что Кишенин был непьющий. С сельскими общались мало. "Барами себя воображают" - говорили о них лопатинцы. Ну, барами не барами, а сельской элитой они несомненно были, выражаясь современным языком.

Все же беды не обошли и их: лет за пять до войны у лесника умерла жена - говорили, надорвалась на работе, помогала мужу таскать бревна. Остался он с двумя малыми детьми, близнецами Митькой и Ниной. И еще одна беда приключилась: упавшее дерево перебило леснику ногу. Сделался он хромым на всю жизнь, что неожиданно обернулось позднее как будто даже удачей: в годы войны он оказался почти что единственным в селе мужиком. Хоть и хромой, но мужик из себя крепкий, солидный, серьезный. Многие лопатинские девки, не говоря уж о вдовах (а вдовами к концу войны стали две третьих бабьего населения), пошли бы за него с охотой, но он ни за что не хотел жениться: мачеху, говорил, детям не приведу. Женскую работу в доме справляла Нинка, а лопатинские бабы злились на Ивана Кишенина не знаю как...

Так вот, если Митька Кишенин был в классе первым по силе, то сестра его Нинка была первой по красоте. Высокая, стройная, с рано проступившими женскими округлостями, она отчетливо выделялась среди соклассниц, и я это сразу заметил. Свою влюбленность в Нинку я тщательно скрывал сначала от себя, а потом, когда осознал, в чем дело, от Митьки. Но для самой юной Кишениной мои чувства не остались тайной. Впрочем, разговор не об этом.

В истории, которую я рассказываю, важное место занимает немецкий язык. У нас в школе его преподавала Фрида Евсеевна, тоже "выковыренная", молодая женщина откуда-то из Литвы. Она дружила с мамой и рассказывала ей, что муж ее погиб на фронте под Брестом в начале войны, всех ее родственников поголовно уничтожили немцы, и теперь она не знает, стоит ли вообще ей возвращаться в родные места, когда такая возможность, наконец, появится.

Немецкий язык давался мне легко, но другим детям в нашем классе, никогда не сталкивавшимся с самой концепцией иного, неродного языка, было мучительно трудно понять, что одну и ту же мысль можно выразить совершенно другими звуками и совершенно другой грамматической конструкцией. Митька, к примеру, не мог понять, как осуществляется перевод с языка на язык. "Как узнают, - спрашивал он в полном отчаянии, - что "шпрехен" значит "говорить", а не "ходить", не "бегать" или еще что-нибудь?". Ему казалось, что в самом слове заложен какой-то не разгаданный им код, который позволяет превратить это слово из "шпрехен" именно в "говорить", только в "говорить" и ничто другое. И сколько я не убеждал его, что это просто так без причины: договорились люди, что по-немецки будет "шпрехен", а по-русски "говорить, - нужно запомнить и все, он не мог поверить в такой ненаучный примитивный подход:

Как я сказал, учились мы в шестом классе, а был это сорок шестой, первый послевоенный год. Первые демобилизованные инвалиды уже появились в селе, и мы с мамой ждали со дня на день, что демобилизуется отец и приедет за нами, и мы покидаем в чемоданы свои обноски и... ту-ту, прощай Лопатино, возвращаемся домой, в родной город. Но отец писал, что демобилизация откладыватся и откладывается, поскольку он инженер с высшим образованием, и такие люди очень нужны в армии в данный момент. Так что наша деревенская жизнь продлялась на неопределенное время, мама продолжала работать в колхозе счетоводом-нормировщиком, а я продолжал учиться в школе.

Между тем, признаки послевоенной жизни все определенней заявляли о себе в нашем глухом селе. Вернувшийся с войны Петр Ваганов был немедленно назначен-избран председателем сельсовета, и как говорили, благодаря его усилиям и репутации героя войны, в Лопатино началось строительство. Ведь на протяжении всех военных лет ничего не строили, все только разваливалось. А тут на пустыре за околицей начали строить нечто: одни говорили - новый коровник, другие - гараж для МТС. Стройка была окружена какой-то таинственностью. Работали на стройке три приезжавших из райцентра тощих мужика, это все отчетливо видели. Но подходить к ним не разрешал конвоир с карабином, который целый день сидел на груде щебня и отгонял всех любопытствующих. Первым страшную тайну новой стройки разузнал не кто иной, как Митька.

После уроков мы как обычно вчетвером отправились к Кишениным в их лесную обитель. Вчетвером - это Митька, Нина, я и рыжий пес Волчок, преданный Митьке настолько, что приходил с ним утром в школу и целый день ждал его, гуляя поблизости, чтобы после занятий проводить домой. Волчок безусловно был частью Кишенинской семьи, он доводился сыном их старой домашней собаки Вассы; притом Васса была здоровенной, кудлатой, чернявой, а Волчок маленьким и рыжим. В кого он такой пошел - знало только собачье сердце старой Вассы...

Подобно Волчку, я охотно провожал Кишениных домой, и тому было много причин. Во-первых, куда приятней быть в компании своих ровесников, чем сидеть одному дома. Во-вторых, я старался быть как можно ближе к Нине, ловить ее случайные взгляды, слушать ее голос, а иногда даже ощущать прикосновение ее руки. Ах, как влюбляется четырнадцатилетний подросток, так любить не способен никто... Но была еще и третья, совсем прозаическая причина: у Кишениных в печке ждал нас горячий обед - щи (чаще постные, но иногда со свиными потрохами) и картошка, тогда как дома - холодная тюря: хлеб с молоком. И одиночество до возвращения мамы с работы.

В тот памятный день, о котором я хочу рассказать, Митька в классе был с самого утра какой-то непривычно напряженный, сосредоточенный, и только шепнул мне: "Пойдем домой - расскажу". А что расскажу - даже не намекнул. И вот едва мы четверо отошли достаточно далеко от школы, он сказал:

Новость меня потрясла. Вот так, запросто, рядом с нами, прямо за околицей - и немцы! Те самые немцы, которые разорили половину страны, поубивали три черверти мужиков из Лопатина, живьем закопали во рву под Винницей мою бабушку, тетю, двух моих двоюродных сестер и двоюродного брата, которого звали точно так же, как меня: и имя, и фамилия те же...

- Конвой сказал, приходи после шести, когда работа кончена, а грузовик за ними еще не подали. Сегодня можно бы и сходить... только вот какое дело. Этот конвой... ну, мужик с берданом... он, чай, за так не пустит. Он опять табаку захочет.

И тут меня осенило. Я вспомнил, что у мамы где-то на полатях хранится мешочек с махоркой. Сама мама не курила, но махорка была ценностью, валютой того времени, и она хранила свой мешечек про черный день. Правда, то была простая махра, а не "городской табачок", как у Митькиного отца.

- Я маленько... Авось не спохватится, - ответил я. В те годы, у меня были в употреблении как бы два языка: один домашний, "городской", на котором я говорил с детства, а другой "деревенский", со всеми этими "авось", "маленько", "чай" (не напиток, а производное слово от глагола "чаять"), "знамо" и тому подобными словами из лексикона местных жителей.

План был простой: приходим к Кишениным, обедаем, Нинка шьет небольшой кисет из подола старой юбки ("я это моментом" - заверила она), я бегу к себе домой, набиваю кисет махоркой, и к шести часам являюсь с кисетом на околицу.

Я примчался в условленное место вовремя, нервно прождал с полчаса, но Митька с сестрой не появлялись. Между тем, внимание мое все больше поглощала стройка. Вообще-то работы там на сегодня закончились, и люди просто ждали прибытия грузовика, который отвез бы их назад в райцентр. Даже с отдаленного места, где я ждал друзей, можно было разглядеть охранника с карабином на куче щебня и трех рабочих, пленных немцев, как утверждал Митька, растянувшихся чуть поодаль на желтоватой осенней траве. Был уже конец сентября, но погода стояла теплая.

И вот я заметил, что один из рабочих отделился от группы и подошел к конвоиру. Они недолго поговорили, размахивая руками, как глухонемые, а потом полезли в карманы своих галифе - на немце грязно-серого цвета, а на охраннике грязно-зеленого. Забыв про Митьку и Нинку и стараясь оставаться незаметным, я подобрался поближе и увидел, как охранник и немец выворачивают карманы, вытряхивают оттуда последние крохи табака, сварачивают цыгарку и начинают поочерди ее раскуривать. Просто невероятно - курит одну цыгарку с немцем...

- Вали отседа! Пошел, пошел! - крикнул охранник, а немец наоборот стал подзывать меня, манить пальцем. Я застыл в нерешительности. Охранник взглянул на меня еще раз сонным взглядом и махнул рукой: ладно, мол, подойди. А немец опять поманил и крикнул: "Komm her, komm her!". Теперь уже никаких сомнений не оставалось, что это немец.

Я начал приближаться, глядя на него во все глаза. Первое, что меня удивило: он совсем не был похож на немца, как их изображали в кино и в газетах. Был он темноволосый, а не рыжий, невероятно тощий и почти беззубый. На плечах пучками росли черные волосы. Помимо грязно-серого галифе, подпоясаннаeго веревкой, на нем была еще более грязная майка. Он растягивал рот в улыбку, манил меня пальцем и повторял: "komm her, komm her".

Живой немец... Я постарался представить себе его в полной форме, в высокой фуражке, в мунлире, с автоматом на груди... Может, это и было последнее, что видел в своей жизни Алька, мой двоюродный брат. А потом этот немец снял с груди автомат и...

Хотя нет, все было не так. В них даже не стреляли, их столкнули живыми в ров, засыпали землей, а сверху проехали танком. Несколько раз проехали, но земля все равно еще три дня шевелилась. Соседка письмо нам прислала, все подробности описала.

Такой жалкий, грязный, без зубов... Там, на краю рва, были совсем не такие. Алька видел совсем не таких. Как выглядел тот, который столкнул его в ров?.. Алька - то же имя, та же фамилия. Может, это был я, а не он? Ведь в то лето отец собирался в Винницу проведать родственников, и это случайность, что мы туда не поехали - война началась.

- А че ты ржешь? - возвышает голос охранник. - Ты пацан, ты еще не знаешь: это хуже голода, когда курить хочется. Хуже, чем недоспать. Ну, пущай он немец, а что немец - не человек? Раз его не убили, а в плен взяли, его кормить положено. А им толком ни еды, ни курева...

Услышав от меня фразу на родном языке, немец начинает что-то быстро и горячо говорить - но это уже за пределом моих лингвистических познаний. В конце концов, он опять сует мне свою "Affe", произнося при этом заискивающим голосом одно слово: "махра, махра, махра".

И тут я совершил тот позорный поступок, за который Митька меня проклял и лишил своей дружбы. Повинуясь непонятно какому импульсу, я расстегнул рубашку, извлек из-за пазухи набитый махоркой кисет и протянул его немцу. Тот оторопело посмотрел на меня, не веря своему счастью, пробормотал "danke" и несмело взял кисет.

У немца забегали глаза, он пытался что-то сказать, затем несколько раз судорожно глотнул воздух и заплакал. Слезы текли по его впалым, покрытым черными волосами щекам. Может, его переполняла благодарность, а может он жалел о чем-то. А может, плакал по Альке...

Он схватил сестру за руку и потащил ее прочь от меня, от немца, от всей этой возмутительной истории. И действительно, с тех пор перестал меня замечать. Не видел меня в упор, не обращался ко мне, отворачивался, когда мы случайно встречались. И запретил сестре со мной общаться. Но когда его не было поблизости, она подходила, совала мне в руку какой-нибудь пирожок или кусок мяса в тряпице и шептала:

Между прочим, стройка за околицей очень скоро перестала быть тайной. Все село узнало, что работают там пленные немцы, а строят они никакой не коровник и не гараж, а новый дом для нового председателя сельсовета Петра Ваганова. Большой дом - пятистенок под железной крышей.

Эта завершающая часть моей деревенской жизни длилась недолго: отца все же демобилизовали, и он приехал за нами. Сборы были поспешными. Когда я прощался со своим классом, Митька демонстративно вышел на улицу. А на школьном крыльце ко мне подскочила Нинка и поцеловала в губы горячим влажным поцелуем.