Пауло Коэльо

Может быть, кто-то помнит пельменную на улице Революции?

Мы с друзьями часто там бывали. Маленькая столовка, накурено, на столиках уксус и горчица. Если, как я, вы любите пельмени со сметаной - это дадут к пельменям отдельно, на маленькой тарелочке. Все мои друзья заливали пельмени уксусом! Место спокойное, никаких чужих там не бывало. Я имею в виду милиционера, активиста или какого-нибудь дружинника. Вокруг простой люд, никогда много народа там не встречал. Те, кто "приносил с собой", были нормальные "прохожие". "Принял", заел и пошёл дальше. Мы там в конце 60-х часто бывали. Недалеко от моего дома, пельмени дешёвые и даже вкусные. Можно было смело поболтать со своими ребятами о футболе, девочках, мечтах о загранице, обсудить журнал с американскими культуристами или изучить на рубашке у Дуче непонятную, невиданную американскую бирку.

В один прекрасный день, где-то в 1969-м году, выхожу на улицу из пельменной с двумя друзьями, когда меня окликнул негромкий, акцентированный, но твёрдо звучащий голос. Да ещё как:

- Янкл, как жизнь молодая, и как мама и папа?

Меня так мог назвать лишь один человек в Риге - знакомый моего папы ещё из довоенного рижского времени, буквоед по имени Митя. О нём чуть ниже... 

На нашем пути за угол, к продуктово-овощному магазину, Юра Вдовкин, один из ребят, спросил: 

- Что это за имя он тебе придумал?

Мой ответ: 

- Да он из "бывших", мой папа его до войны знал, по-русски говорит, слышал как?

Ответ я скомкал, неудобно как-то разъяснять, что это достоверно еврейское имя. Ведь моё имя Яша - Яков, имело много еврейских "мелодий", не совсем хорошо звучащих на слух в нашем советском мире, - Янкеле, Янкель и вот услышанное "обрезанное" Янкл. 

А вот и дверь в магазин! Недаром мы не пили водянистый компот со следами сухофруктов или кисель, густой и вязкий от избытка крахмала. Берегли себя для десерта - томатного сока. В центре на алюминиевом прилавке возвышаются три стеклянных конуса. В одном густой томатный сок. В следующем - яблочный. А третий наполнен (не гарантирую, но наклейка гласит) грушевым! Положил 10 копеек на мокрый металл прилавка - и многопудовая продавщица в белом кокошнике на голове и таком же фартуке, нажав мутным и мокрым стаканом на почти невидимый фонтан, ставит его под стеклянный конус. Поворот мощных пальцев - и открывается маленький краник, откуда робко и неровно начинает бежать струйка густого сока. Стакан, конечно, спасает то, что сок красный и густой, сразу исчезают вполне видимые мутности отпечатков пальцев. Это доказательство слабости вялого фонтанчика, к которому грустный стакан приложили лишь на мгновение. Он даже и "щёки" сполоснуть не успел! Передник у неё - как мольберт художника натюрмортов. Цвета всех фруктовых соков. Чёрные и коричневые тени и пятна - это, видимо, от картошки, которую, когда надо, ей также приходилось продавать. Я всегда рассматривал фартук продавщицы. Он менялся, как карта Африки того времени! Пятна красивые, разные и украшают бесцветность её рабочей одежды да и ассортимента товаров на полках. Получив свой стакан, пить нельзя ни в коем случае! Сначала возьму истёртую давным-давно ложечку из стакана с мутной водой, где она "дезинфицируется". И сглотнув слюну зачерпну в стоящей здесь же чашечки с отбитой гранью сероватой влажной соли, ну пол-чайной ложки. Туда её, в томатный сок, и мешать яростно, но аккуратно. А потом - рай земной. До сих пор вспоминаю этот вкус и какой-то "уют", что ли? И зимой, и летом толкаясь, стоя - а вкусно же! В зависимости от количества стаканов в обороте, можете рассчитать, сколько у вас есть времени для этой "нирваны". А часто бывает, дышит уже в шею перегаром пролетарий, ждут стакана местные гурманы. В соседней подворотне "народ" распивал "белую" или всякие "плодово-ягодные" вина, такие же мерзкие, как и их названия. Наша продавщица соков была на вечном трудовом посту, следила, чтобы стаканы не крали. Но "своим" любимчикам доверяла, что принесут назад. Поэтому частенько приходилось пить быстро, даже залпом, но от этого вкус не портился.

А теперь о странном немолодом человеке, который меня назвал всеми забытым местечковым именем...

Я узнал о нём, конечно, от папы. И как опишу позже, сам расспрашивал его о жизни в удобный, "распаренный" момент. Я уверен, что с папой разговаривал об этом "незнакомце" не раз, поскольку папа имел с ним какие-то "гешефты" (бизнес, деловые отношения). Но позвольте мне собрать все рассказы папы о нём воедино и подать вам эту историю интересно и увлекательно, в тёплой обстановке нашего дома.

С раннего детства я твёрдо усвоил железный закон, установленный моим папой: всё, что говорится и делается у нас дома, остаётся дома, не покидает предела нашей семьи! Папа любви к советской власти не испытывал, был рижанином довоенного покроя, мама же была москвичкой, попавшей в Ригу уже с папой, в конце 1945 года. Хотя тёплых чувств к "советам" не могла иметь, поскольку восемь её родных сгинули в сталинских чистках, она никогда об этом не говорила. Московская привычка страха сопровождала её всю жизнь. 

Мы дома, в нашей маленькой кухне. Нас трое - мама, папа и я... В скобках будут мои пометки, буду вводить вас в круг недоговоренного и специфического... У мамы чай крепко заваренный. Oна, положив ногу на ногу и наклонившись ближе к окну, читает газету. Я жую корку от лимона, чай я любил без заварки, с вареньем! И не на отдельном блюдце, а прямо в моей чашке! Папа - лёгкий чай с лимоном, ну и сигарета в мундштуке!

"...Имя его Мотл, или Мотя, хотя, когда он продавал и привозил редкие православные книги на Московский Форштадт, его там звали Матвей. Как он с русскими разговаривал, не знаю. На русском языке знал всего пару слов. Теперь, для своей "родной" власти, он в паспорте записан Дмитрием. Ну и Бог с ним! Родился в солидной семье порядочных (наивысшая похвала!) евреев. Мой одногодок. (1908 год рождения.) Образование имеет высшее, даже в Латвийском Университете был! Читает, наверно, с младенчества. На самом деле, читал всегда много, помню, он мог идти по улице Вольдемара и читать в то же самое время. Книги были его страстью и, как оказалось, его роком. До войны был у него маленький книжный магазинчик, в основном редких и антикварных изданий. Не знаю, как, но втянулся этот еврейский "шлемазл" (неудачник) в компанию революционеров, мечтавших о жизни такой же, как в несчастном СССР. (Мама укоризненно покачала головой.) Начитался всяких Марксов и Энгельсов, да ещё этого калмыка Ульянова, ну и схлестнулся с плохими людьми и идеями. (Мама при слове "калмык Ульянов" на мгновение перестала читать газету.) 

*Мои уши за всю жизнь не услышали от папы имя Ленина! Всегда "калмык"! Почему - не знаю, может, за раскошенные глаза?*

Завлекли его какие-то паршивцы (самый нарицательный людской "штамп" папы) в большевистскую организацию. Не сионистскую, не в Бунд, а связался с ненавистниками частной собственности, голытьбой, мечтавшей быть порабощёнными Москвой. (Мама громко зашелестела страницами газеты и даже тихо что-то сказала.) Мотя даже три месяца при президенте Ульманисе отсидел в тюрьме за какую-то нелегальщину. Он-то и был один из немногих, кто встретил Красную армию с цветами и красной тряпкой на палке. (Мама тихо сказала: "Чему ты его (меня) учишь?") Думал этот мишугенер (евр.: сумасшедший), что они для него "свои"! Идиот! (Мама вздохнула.) Так и уехал с группой таких же одурманенных на военном грузовике в СССР. Власть большевицкая, зверская, кончилась быстро! Иx бывшие союзники - фашисты, звери, каких мир не видал, заняли Ригу. Война... (Мама громко стала шелестеть газетой!) А как приехали в Псков - идеалиста Мотла арестовали! Ведь на русском ни гу-гу, знает лишь "шпионские" языки - немецкий, латышский и еврейский. Латынь не считается! Да и парочка книг, которые он захватил с собой, тоже не на русском языке. Может, шифровка?

Попал в лагерь на Урале, там на этом сталинском "курорте" и научился русскому языку. (Мама посмотрела на папу испепеляющим взглядом. Мой папа, вставив сигарету в мундштук, закурил и продолжил.)

В 1943 году, по его рассказам, он всё-таки каким-то образом доказал верность лагерному начальству, и его отправили на фронт. В штрафной батальон. Жизнью искупить свою любовь к советской власти. (Мама встала, сложила газету и ушла из кухни.) Ногу он потерял где-то под Берлином. Родители его были уничтожены гитлеровцами в Саласпилсе. Вернулся в Ригу и сразу хотел стать активистом при новой власти. Но - калека, с одной медалью и испорченной анкетой, этим новым, советским, хозяевам он был не нужен. Стал опять заниматься интересными книгами, но уже как бы неофициально. Любимая его власть искоренила частное предпринимательство!

Вот и всё, сынок.

Надо всегда помнить, кто свои, а кто - нет. Кстати, в где-то, кажется, 1950-м опять его выслали в какой-то лагерь, что ли. Вернулся лишь после смерти "отца народов". 

Всё это я узнал от папы, но у меня была информация, и притом трагическая, от самого Матвея-Мотла-Моти.

Я помню, что Мотя и папа встречались нечасто, лишь когда Мотл добывал какие-то редкие книги и папа у него их брал. Будучи переплётчиком, он знал много коллекционеров книг и "делал бизнес" для себя и Моти, конечно. Иногда я встречал Мотла внизу, у парадной нашего дома, забрать завёрнутый в газету пакет с книгами. (Папа ругался, как можно заворачивать книги в газету, пачкающую типографской краской обложку...) Из-за костыля Мотл никогда не мог подняться к нам, всё-таки пятый этаж, и лифта не было. Где он жил и что делал, я не знал и так и не узнал. 

Опишу немного его внешний вид. Среднего роста, с правой брючиной, заколотой наверх, выше колена. Костылём управлял, ну как волшебник. Лицо худое и, можно даже сказать, с остатками мужской красоты. Улыбчивый, с твёрдым, хорошим русским языком. Но акцент какой-то странный. Его глаза совершенно не соответствовали усталому и видавшему виды лицу. Светлые, не еврейские, они были как бы с вами, когда смотрели на вас, и также могли быть далеко-далеко в тот же момент. 

Как увидите далее, я мог рассмотреть его лицо и глаза, манеры поведения более хорошо, чем за наши мимолетные встречи в парадной или по рассказам папы.

По воскресеньям мы с друзьями ходили в шикарную Кригеровскую баню, стоявшую ещё с довоенных времён. На полдня, как минимум. Об этом - в моей книге.

В будни, хоть разок в неделю, я вырывался или в баню на Карла Маркса, или в любимую, на улице Суворова. Туда ходил с детства. Банщик был тот же, представьте себе, знавший моего папу в конце 30-х годов! Я помню, как он обращался к папе на латышском. А называл его Нейхаузен кунгс (господин). Ходили мы туда, и мама ходила по женским банным дням, как я помню, с моих ранних лет. Пролетело время, и когда я вырывался туда сам - благо недалеко от дома, то совсем уже старый банщик приветствовал меня почти теми же словами Нейхаузен яункунгс (молодой господин). Я был воспитан всегда "давать на чай" как уважение к обслуживающему персоналу в любой отрасли. И это окупалось важными деталями в советской жизни. Всегда находилось место в бане, несмотря на очередь. Или в ресторане всегда был столик "на двоих", билеты в театр или кино. В общем, "знакомство" было на вес золота в стране дефицита. 

Вспоминая те годы, как жаль, что, по моей вине, мои "банные дни" больше не совпадали с расписанием моего папы... Жаль, но не вернуть...

Так что, в один из банных дней - моюсь! Железная шайка с водой рядом, в руке земляничное мыло, и вижу Мотю! Слышу:

- Привет, Янкл!

Голый, с плотно прижатым к телу металлическим костылём, несёт шайку с водой. Я вскакиваю, хочу помочь, но он ласково говорит:

- Спасибо, не беспокойся, я же уже не первый день с одной ногой.

Садится рядом, что-то спрашивает, болтаем чепуху. Просит потереть ему спину, это нормальный обиход в наших банях. Беру у него густо намыленную, причём хозяйственным мылом, мочалку и тру. Делать это надо тоже умеючи. И вдруг вижу два больших шрама на спине у лопатки. Замедляю движение и слышу:

- Не бойся, это от пуль, давай их, три мочалкой!

Садимся, и он мне говорит:

- Ничего геройского нет ни в моей ноге, оставленной от взрыва снаряда где-то в воронке, ни в этом тяжёлом ранении от пуль смерша. 

Это был первый раз, когда я услышал это слово - смерш - по-настоящему. Слышал, конечно, и знал, что это как бы спецвойска. И всё. 

- А почему же они в вас попали?

На меня посмотрели два красивых серых и пустых глаза:

- Смерш особенно не разбирался со штрафниками, стреляли по своим, когда думали, что люди отступают. И правильно делали. 

- А вы отступали?

- Янкл, описать это невозможно, и, дай бог, тебе этого не увидеть в своей жизни. Впереди был ад, мы... попятились, что нормально. Вот и полегло много. Но идея смерша была правильная!

 (Я пишу эти слова сейчас, прожив жизнь, и понимаю, насколько изувечена психика у многих людей была той, чужой властью и усатым мясником...)

Встречал его ещё пару раз в той же бане. Болтали. Сидели вместе в парилке, он был сухой, жилистый и шрамов не пересчитать. Отдыхали в предбаннике. За все эти встречи я, будучи всегда любознательным, узнал много жутких деталей из его жизни. 

- "Ошибка", что меня погнали в лагерь прямо после Риги. Сталину ведь о таких ошибках было неизвестно. Если бы в 1940-м, когда Красная армия пришла в Ригу, она пошла бы вперёд, на Германию, мои родители могли быть сейчас со мной... Кто я? Маленький человек... Смерш, раны - это была случайность, но закономерная, надо было победить любой ценой! Потом ногу потерял, что поделаешь. А вот выслали как калеку - это обидно! Я же на войне ногу потерял! Если бы Сталин всё это знал...

Пишу и прямо плохо становится от этих слов, слепых и полностью безумных.

Одевался он всегда одинаково, старый, довоенный, двубортный костюм, который когда-то был коричневого света. И старая, белая и на вид чистая рубашка, которую он застёгивал до горла. Волосы светло-бурые, всегда гладко расчёсаны назад. Несколько шрамов на лбу (это следы лагеря). По его словам, в лагере он боролся с "антисоветскими элементами"!

Я испытал вот таких несколько моментов перемены его взгляда и лица во время наших бесед на улице, когда мы медленно шли на угол улицы Революцияс, где он садился на трамвай. Рассказывал о книгах. Это он мне впервые дал Леонида Андреева, считая этого писателя непревзойдённым в категории небольших новелл и особенно рассказов, умения передать читателю переживания персонажей своих рассказов и их душевное состояние. Он мне посоветовал найти рассказ Леонида Андреева "Ангелочек". Когда дома я сказал папе, что мне посоветовал Мотл, папа нахмурился и сказал: "Прочтёшь и пару дней будешь вспоминать, запомнишь на всю жизнь". Я, до этого нe читавший Андреева, был заинтригован, дома был сборник рассказов, как сейчас помню, грязно-жёлтая среднего размера книжка. Нашёл рассказ, прочёл на одном дыхании...

Поверьте мне, я даже заплакал. Почти двадцатилетний парень, море по колено, а был сражён этим поистине эмоционально удивительным рассказом. Меня потряс и рассказ, и как смог Андреев взять меня к себе, туда, на пожелтевшую страницу... Да, действительно, Мотл знал силу печатного слова. С тех пор, я считаю, никакой видимый эффект, как кино или театр, не может сравниться с индивидуальным моментом, где есть литературная мощь на хоть одинокой странице и один читающий, полностью утонувшей в чужой мысли и истории.

Вот в таком разговоре его глаза жили в разных мирах, мне кажется, они хотели бежать от затуманенного мозга, с этого лица в шрамах, куда-то в спокойное, человеческое и давно потерянное. 

Вот и конец случайно вспомнившегося периода моей жизни и парочки эпизодов из этого прошлого мира.

Однажды, незадолго до моего отъезда, папа получил от Моти интересную книгу, которую показал мне. Огромный манускрипт на латинском, наверно, 18-го века! С удивительными литографиями и пергаментной бумагой, бережно прикрывающей эти оттиски. Помню, я провёл пальцем по одной литографии, прямо почувствовал неровности и ребрышки оттисков.

Кстати, вот эти слова и были последнее, что я услышал об этом многострадальном, несчастном, заражённом бациллой "лживого братства", человеке, от моего папы:

- Мотл знал книги как никто другой! Если бы он понимал жизнь хоть на половину от "книжных знаний", мог бы иметь семью и друзей. Стал бы большим человеком. Серьёзно! Да, Мотл прошёл все круги советского ада. Он больше на тему "светлого будущего" со мной не разговаривает. А кроме меня, у него и нет никого, только старые книги... Но в душе всё тот же социалист, как и в молодости. В этом я уверен! Лишь осознал, кто были люди, бившие его по голове этим "социализмом".

Почти осознал...

Сейчас, когда вспоминаю Мотла, папу и маму, почему-то сразу в моём сознании появляются его глаза. Мне сейчас больше лет, чем в то далёкое время было Мотлу или моему папе.

Сегодня, мне кажется, в двух разных оттенках его глаз были вот эти две также совершенно разные мысли.

В момент, когда я видел в них странную пустоту, - это было непонимание и недоумение, как всё могло так случиться в его жизни. А когда они становились грустными и умными, я уверен, в эти моменты он был спокоен и даже удовлетворён! Мотл сознавал сам для себя, что все вокруг, как и он, забудут страшное. Так же, как забудут и прекрасное. 

Со временем...

Вильгельм Гумбольдт

 

Нейхаузен, Джек
№206 Oct 2021