Ей было только двенадцать, и она с трудом понимала, что происходит. Почему-то приходили и уходили соседи, отец и мать метались из угла в угол, беспрерывно охая и вздыхая, и где-то за стенкой слышался чей-то плач. "Немцы", "война" - она слышала снова и снова. "Что такое война? Кто такие немцы?" Что-то плохое, но что именно - она не знала.

"Война" и "немцы" заставили их бежать, оставить маленькую квартирку в деревеньке неподалеку от Витебска, где она родилась, и старого плюшевого зайца - единственную игрушку, которая у нее была.

Они собирались впопыхах, взяли с собой только одежду - время неумолимо стучало в дверь. Мать быстро попрощалась с отцом и только задержалась, когда прижимала к груди брата. Ему было восемнадцать, и он, как и отец, был призван на фронт.

Она никогда не была на вокзале и быстро почувствовала себя потерянной, когда увидела толпы куда-то спешащих людей, переполненные пассажирами поезда и мелькающие огни пролетающих над городом самолетов. Ей все было вновь - они никуда не ездили. Единственная сестра матери жила в соседнем поселке, куда они ходили пешком. Она посмотрела на своих сестер, увидела их испуганные взгляды, и ей отчаянно захотелось домой, в их маленькую однокомнатную квартирку с небольшим чуланом, где она спала с младшей сестрой.

Они все хотели домой, но толпа толкала их вперед, к поездам, где люди цеплялись за ручки вагонов, влезали в окна и запрыгивали на отходящие со станции составы. Им повезло. На платформу, где они стояли, подогнали товарный поезд, на который им удалось сесть. В вагоне не было окон, не было сидений, но была свежевыстеланная солома, и несмотря на тесноту, можно было прилечь. Под звуки стука колес и бормотание людей со свернутой вместо подушки фуфайкой она заснула. И то ли во сне, то ли наяву кто-то все время кричал: "Немцы!"

Она проснулась от того, что услышала страшный грохот, от которого, казалось, сотрясалась вся земля. Люди кричали, выпрыгивали из вагонов, вокруг царили страх и паника. Ее сестры, мать и она сама не знали, что делать, и только крепко прижимались к уцелевшей стенке вагона, которая защищала их от летевших навстречу бомб.

Они все еще прижимались к холодной панели, когда внезапный резкий толчок, с силой, которая могла свернуть гору, отбросил их назад. Поезд остановился. "Поезд дальше не пойдет!" - кто-то кричал в рупор. Поезд дальше идти не мог. Разбит был впереди идущий состав, повреждены дорога и рельсы. Было темно, было страшно, но никто не двигался. Кто-то говорил, что должны подать грузовики, кто-то принимал решение продолжать путь пешком, а кто-то безмолвно ждал своей участи. "Будь, что будет", - прошептала мать и прижала руки к груди.

Так они и сидели, замороженные страхом, скованные бессилием, не зная, сколько прошло времени - то ли это были дни, то ли часы. Незнакомые люди из вагона дали им воды и немного хлеба, который они разделили на четверых и молча съели. Неожиданно прозвенел гудок и поезд тронулся. Как им после сказали, разбитый вагон отцепили, рельсы починили, и прерванный путь продолжался.

Они ехали много суток с остановками даже на самых маленьких полустанках, затормаживая и двигаясь по никому не известному распорядку. На станциях побольше люди выходили, покупали что-нибудь поесть у местных колхозниц, которые стояли на перроне и продавали еду. Они тоже выходили, но у них не было денег, и они ничего не могли купить. Сначала они просто смотрели, а потом, забыв смущение и стыд, стали просить. Их просьбы и молящие полные отчаяния глаза не остались без ответа. Так у них оказались красивое, только слегка подпорченное яблоко, немного подсохший, но вполне съедобный кусок хлеба и большая свежеcваренная картошка.

***

Звенели рельсы, отбивали свой ритмичный стук колеса, время и движение слились в одну нескончаемую полосу. Они не знали, ни сколько они ехали, ни сколько им осталось в пути, и только все более отдаленные звуки разрывающихся бомб напоминали им о том, что они убегали от войны.

Наверное, это была настораживающая тишина, окутавшая остановившийся поезд, которая подсказала им, что они приехали. Здесь не было войны, не было бомб, свистящих в небе самолетов, но оставался страх, который окутывал тело, будто переплетающиеся прутья, который проникал под кожу и не давал дышать. Но у них не было выбора, и повинуясь беспощадной, невидимой силе толпы, они последовали за попутчиками и вышли на платформу.

Их ослепило багровое солнце, которое, казалось, испепеляло все живое. Раскаленный до белизны воздух обжигал лица. Вдали слышался крик птиц, рядом раздавались чьи-то голоса, а впереди женщины, одетые в белое, что-то кричали на незнакомом языке. Они указывали руками куда-то вдаль и, кажется, объясняли, куда надо идти. Маленькая девочка, будто первая поняв, что надо делать, выбежала вперед, и толпа двинулась за ней.

Их привели к выстроенным в неровные ряды баракам, которые стояли посередине бесконечного, усыпанного белыми цветами и сливающегося с горизонтом поля. "Хлопок, - услышали они, - хлопковые поля. Здесь мы будем жить и работать".

Было лето, стояла невыносимая жара. Они стояли, согнувшись под открытым небом, и вытаскивали похожие на вату волокна из раскрывшихся коробочек хлопковых кустов. Болела спина, горели, как в огне, расцарапанные до крови руки, раскаленный воздух сжигал горло. Было мало воды, жидкой каши с сухими яблоками, которыми их кормили, едва хватало, чтобы утолить мучивший их голод, а полагающийся кусочек хлеба не всегда удавалось получить. Измученные и полуголодные, они возвращались в бараки, где единственным пристанищем были наскоро сколоченные из досок нары и полутемная с глиняным полом палата, которая теперь была их жильем. "Зато здесь нет войны, - повторяла мать, - сюда не смогут добраться немцы", которых боялись и ненавидели все.

Они думали, что им повезло, пока однажды утром не заболели мать и старшая сестра и высокая температура и тяжелое расстройство желудка не приковали их к соломенной постели. В округе не было больницы, не было врачей, а живущие с ними в бараке люди не знали, как им помочь. Ни им, ни другим, страдающим от похожей болезни. Каждый день Аня с младшей сестрой приходили с работы и видели, как угасает мать, как быстро ее покидают жизненные силы, и как такая же участь ждет их старшую сестру. Ночь за ночью они прижимались к матери, будто пытаясь ее удержать, будто зная, что ей остались считанные дни. Они не хотели от нее уходить, но какая-то пожилая женщина, которая, как им сказали, была когда-то медсестрой, подошла к ним и сказала: "Девочки, вам надо уйти. Это дизентерия, и это заразно".

Их увели в соседний барак, но было поздно. Болезнь, как скользкий червь, уже пробралась в их тела. Аня никогда в жизни так не болела. Она потеряла счет времени, она забыла, где она была, и смерть не казалась ей такой уж страшной. Ей было так плохо, что когда ей сообщили о том, что умерли мать и сестра, она даже не смогла заплакать.

Как в тумане, она видела перед собой лицо узбекской женщины, которая на плохом русском языке неустанно повторяла: "Пей, пей чай. Чай поможет". Аня не хотела пить, но крепкие уверенные руки держали ее голову и подносили чашку ко рту, а у нее не было сил сопротивляться. Спала ли она, бредила или просто лежала, она знала, что узбекская женщина была рядом и что даже без сестёр и матери она была не одна. "Она тебя приютила, - услышала она в какой-то момент русскую речь. - Ты теперь будешь у нее жить. Как дочь". И тогда, в первый раз после смерти матери, слезы подступили к ее глазам.

Она не знала, почему плачет, но остановиться не могла, а узбекская женщина гладила ее по плечу и на плохом русском языке повторяла: "Плачь, плачь, тебе будет легче, плачь..." И только когда Аня успокоилась, она сказала: "Я Гузель. Это мое имя". Гузель - такое странное имя. Аня до этого не знала никого, кого бы звали Гузель.

Гузель, как оказалось, до войны потеряла дочку, и когда ее муж ушел на фронт, она осталась в маленькой хатке одна. У нее была вторая кровать, и она приютила Аню. Аня понимала, что выжила только благодаря Гузель. Гузель также помогла Ане устроиться на работу в ясли, и ухаживать за детьми было куда легче, чем собирать в поле хлопок. К тому же в яслях ей часто перепадали и лишняя тарелка каши, и никем не востребованный сухарь. Работать приходилось сутками, потому что детей никто домой не забирал - их родители или ушли на фронт, или пропали без вести, - но работали много все. Была война.

Война и голод продолжались вечность, и хотя газеты неустанно писали о продвижении и успехах советских войск, никто не мог предвидеть исхода. Немцы не отступали, и их настойчивость подавляла надежду даже у самых стойких. "Что же с нами будет?" - повторяли оставшиеся без мужей и сыновей женщины. Аня плохо понимала, что такое война и почему вдруг все стало так плохо, она только знала, что никогда больше не вернется домой и никогда не увидит ни отца, ни брата.

***

Где-то в другом мире гремели пушки, разрывались снаряды, а в ясли, где работала Аня, прибывало все больше и больше потерявших родителей маленьких детей. Голодные, полубольные, неухоженные, малыши даже не могли плакать. Они безмолвно лежали, и только их затрудненное дыхание говорило о том, что они продолжают бороться за жизнь. В яслях не было лекарств, не было врачей - их всех призвали на фронт, а единственная медсестра мало что могла сделать. Они, тем не менее, делали все, что могли, чтобы спасти этих детей, но на многих из них смерть уже наложила свой отпечаток.

Ане казалось, что за годы войны она привыкла к смерти. Умирали дети, умирали соседи, умирали друзья, родственники людей, которых она знала, но когда неожиданно, без предупреждения, умерла Гузель, она не выдержала. Она рыдала два дня и две ночи, пока сжалившаяся над ней медсестра не дала ей какой-то травяной настой, который, как она говорила, был волшебный и после которого Аня заснула.

Ее разбудила одна из сотрудниц, чтобы сказать, что Ане нужно пойти домой и забрать свои вещи. Комнатенка, в которой они с Гузелью жили, была выдана государством на имя Гузель и с ее смертью была отдана кому-то еще. Теперь ясли были для Ани единственным приютом. Стараясь помочь, директор яслей освободила от щеток и веников маленький чулан, который стал Аниной спальней. Ее мир замкнулся, и она смирилась со своей нелегкой, беспросветной судьбой, где даже не было места для надежды.

Люди говорили, что немцы никогда не уйдут, что они будут продолжать убивать, и она верила. Что бы они ни говорили, они старались помочь друг другу, и когда Аня сказала, что у нее есть сестра, которую она потеряла, они начали действовать. На клочках обоев, обрывках газет, кусочках не пригодившейся бумаги они писали объявления, которые расклеивали, где только могли, и просили найти Анину сестру.

Аня не могла в это поверить, но когда увидела сестру, живую, невредимую, родную, мир будто озарился солнечным светом. Как она позже узнала, ее сестре тоже повезло, и ее приютила пожилая пара. У них было только три сына, которые все ушли на фронт. "Я всегда хотела дочку, - повторяла старая женщина, - и вот бог нам послал тебя".

Жизнь с сестрой стала куда веселее, и ее уже не так ужасали рассказы ни про войну, ни про разрушенные бомбами города. Она мыла полы, пеленала детей, и даже это приносило ей радость. "Только чтоб не было хуже", - повторяла она, будто слышала слова матери. Она и вправду приноровилась к этой нелегкой жизни, где ничего не менялось, кроме дней в календаре.

Для Ани ничего не изменилось и тогда, когда все кричали "Победа!" и сотни залпов салюта освещали небоскреб. Люди гуляли, веселились, а она безропотно сидела около кроватей спящих детей и смотрела через единственное окошко, как наступают сумерки и исчезают остатки прошедшего дня.

Время шло, а страна продолжала ликовать. "Разбиты фашисты! СССР самая сильная страна в мире! Да здравствует великий советский народ!" - гремело со всех сторон, а Аню все так же мучил голод, и еще больше хотелось спать. Люди праздновали, а приютившая сестру женщина тихо плакала, потому что ни один из троих сыновей не вернулся назад. "Пропали без вести", - получили они стандартную открытку. "Пропал без вести", - раздавал почтальон такие же открытки соседям. Слезы радости проливались на улицах города, а слезы горя, невосполнимых потерь тихо лились за закрытыми дверями домов.

Аня изо всех сил хотела радоваться, но почему-то ей было грустно и как-то беспокойно на душе. Она никому об этом не говорила, только еще больше притихла и даже ходить старалась так, чтобы было не слышно. Женщина, приютившая Анину сестру, была единственная, которая заметила перемену, и, наверное, поэтому сказала, что хочет поговорить.

Это был долгий разговор, и Аня не очень понимала, о чем идет речь, только в конце ей стало ясно, что по каким-то причинам ей с сестрой лучше уехать. Они не спорили и уже через неделю были в поезде на пути в Киев, где у их благодетельницы жила сестра и где им должно было лучше жить, потому что Киев - большой город. Война закончилась, все дороги для молодых были открыты - писали газеты.

Их не оставляла надежда, но сестру опекавшей их женщины они не смогли найти, не увидели они и большого красивого города. Киев был разбит. За огромными ямами лежали груды камней, разрушенные дороги вели к расколотым на части домам, черная пелена покрывала стоящие без крыш здания. Люди с угрюмыми, хмурыми лицами были явно чем-то озабочены и куда-то спешили. Их уверенные, похожие как две капли воды шаги отбивали асфальт.

***

Их подобрала милиция, когда, измученные и голодные, они пытались прилечь на ступеньках полуразрушенного здания. У них не было документов, и хотя милиционерам было ясно, что они подобрали несовершеннолетних, пристроить их никуда не могли. Детские дома были переполнены, и милиции был дан негласный указ - отправлять всех детей старшего возраста на заводы и фабрики. Рабочих рук не хватало, а производство не останавливалось ни на час.

Так они оказались в общежитии номер 37, принадлежащем Киевскому машиностроительному заводу, где Аня с сестрой начали работать. Работа была тяжелая и поначалу давалась нелегко. Неловкими движениями Аня хваталась за неотшлифованные детали, с трудом насаживала их на конвейерную цепь. С небольшим перерывом на обед приходилось стоять на ногах по восемь часов, и даже теплые выданные им сапоги и фуфайки не спасали от леденящего холода. Помещения на заводе не отапливались.

Аня, тем не менее, не унывала. Она теперь жила в теплом общежитии, в отдельной комнате, где кроме нее было еще только пять девушек, и у нее была своя кровать и постель. Но больше всего Аню и сестру радовали пайки с едой, которые им выдавали каждый день после работы. Еды было немного, но они получали по большому куску хлеба, которым Аня дорожила больше всего. Свежий, душистый, она часто съедала его, не успев дойти до общежития, и его всегда не хватало. Аня часто мечтала о том, что когда-нибудь они смогут есть сколько угодно хлеба и не будут голодать, и о том, что все будет, как тогда, до того, как немцы разбомбили ее город, заставили всех пойти на войну, убивать и плакать.

Немцев ненавидели все. Их обвиняли, поносили, проклинали. Им не могли простить причиненного зла. Аня слушала ненавидящих немцев людей и никогда не сомневалась в их правоте. Конечно, немцы были чудовищами, и никакой пощады им было не заслужить.

Она впервые увидела живых немцев, когда работающая с ней девушка показала ей другую дорогу в общежитие, которая была намного короче той, что знала Аня. Они проходили мимо железной ограды, обвитой сверху колючей проволокой, за ней работали люди. "Немцы", - тут же сказала Анина спутница, и тогда Аня стала приглядываться.

Немцами оказались молодые парни с хмурыми лицами, но ни ненависти, ни страха они не вызывали. Они медленно двигались, будто обессиленные, потерявшие всякую надежду, и только их тяжелые шаги эхом отдавались в пространстве. Не сговариваясь, не произнеся ни слова, Аня с подружкой приостановились и, не скрываясь, стали смотреть на заключенных работяг. Увидев девушек, немцы побросали то, с чем работали, и кинулись к ограде. Они что-то кричали на своем языке, протягивали руки, указывали пальцами на рот, и хотя ни Аня, ни ее подруга не понимали, что они говорили, им было ясно, что парни просят еду. Их молящие глаза, дребезжащие с надрывом голоса клеймом отпечатались в памяти Ани. Она пыталась не думать о них, забыть, но несмотря на все, что она знала о немцах, жалость, как игла, буравила ее сердце.

С тех пор, сама того не сознавая, Аня избегала этот новый путь, который был гораздо короче. Но наступила зима, и холод торопил всех под теплый кров. Аня тоже спешила, но в тот день ей особенно не терпелось попасть домой. Отработав ночную смену, она промерзла до костей, а в руках она несла свежеиспеченный кусок хлеба, который получила, отстояв целый час в очереди. Хлеб был теплый, аппетитный, и Аня не могла дождаться, чтобы вкусить его душистый аромат. Она представляла, как придет в свою комнату, прижмется в уголке к теплой печке и, отламывая мелкие кусочки, чтобы продлить удовольствие, будет медленно поедать свой хлебный паек. Она была настолько погружена в свои мысли, что даже не заметила, как подошла к той самой железной ограде, за которой работали пленные немцы. Аню оглушили крики, вопли, которые заставили ее остановиться и поднять глаза. Она увидела уже знакомую ей картину: молодые парни изо всех сил пытались привлечь к себе внимание, призывали, молили и жестами объясняли, что хотят есть. Их было много, и они все выкрикивали что-то свое, а Аня не знала, как им объяснить, что она ничем не может им помочь и что все это они заслужили.

Она продолжила свой путь и уже почти дошла до конца ограды, когда увидела стоящего в стороне ото всех молодого парнишку. Он, как и все, протягивал руку и что-то кричал по-немецки, но при этом на совсем плохом русском языке неустанно повторял: "Кушать", "Подайте!" "Пожалуйста!" Он был одет в длинное почти до пола пальто, на нем была большая, оборванная с одной стороны ушанка, и он неловко переступал с ноги на ногу, по всей видимости, чтобы хоть как-то согреться. У него были большие голубые глаза, раскрасневшиеся от мороза щеки, но Аню поразил его полный беспомощности и неподдельного страха взгляд. В его голосе слышались мольба и такое страдание, что у Ани невольно сжалось сердце. "Немцы, - промелькнуло у нее в голове, - но они тоже люди". И больше не раздумывая, Аня подошла к ограде и протянула ему драгоценный кусок хлеба.