СТУКАЧ
Я с завистью гляжу на зверя, ни мыслям, ни делам не веря, умов произошла потеря, бороться нет причины. Александр Введенский "Элегия" - Несправедливо, я согласна, даже возмутительно. Но что тут можно сделать? Лиля стояла посреди кухни с кастрюлей в руках. Она несла кастрюлю к плите, когда несколько минут назад Арнольд вернулся домой и, не снимая пальто, побежал в кухню. Увидев его лицо, Лиля охнула: "Что случилось?". И пока он, нервничая и сбиваясь, метался по кухне и пересказывал новости, она так и стояла с кастрюлей в руках. - Что тут можно сделать? - повторила Лиля. - Не знаю. То есть конкретно не знаю, но что-то делать надо. Терпеть такое невозможно! Лиля поставила, наконец, кастрюлю на край плиты. - Может, стоит обсудить все это с Кириллом? - осторожно спросила она. Обязательно! - почти что обрадовался Арнольд. - Он все время был в курсе дел. Он и сам пострадал тогда... Который сейчас час в Амстердаме? В Европе была глубокая ночь, но Арнольд сказал, что не выдержит до завтра, ему нужно немедленно поговорить с Кириллом. Телефон гудел долго и угрюмо; наконец, включился автоответчик, заговоривший женским голосом на незнакомом языке. Арнольд, чертыхаясь под нос, дожидаясь конца тирады, но речь вдруг прервалась, и сонный женский голос промямлил что-то непонятное. От неожиданности Арнольд сказал по-русски: - Кирилла можно? - Кирилл? - переспросил женский голос. Трубка глухо бухнула, и после долгой паузы хорошо знакомый голос произнес: - Я вас слушаю. - Кирилл, ты? Это я. Разбудил? Извини, но очень нужно. Такая новость: к нам сюда едет Ошмянский. В качестве политического беженца. Представляешь? Вот так... Кирилл хмыкнул, помолчал, опять хмыкнул и со вздохом проговорил: - Что ж, бегут люди из России, кто куда... Мы же с тобой уехали - вот и он... - Да, но "политический беженец"? Нет, такое нельзя допустить. Надо что-то предпринять. Это же издевательство над здравым смыслом. Я уже не говорю о справедливости... Что ты скажешь? Кирилл посопел в трубку. - Что я могу сказать? Сукин сын он, и все. - И все? Ну, нет. Я готов пойти куда угодно - в суд, в иммиграционную службу, в госдепартамент, в еврейские организации... куда угодно! Я, знаешь, человек не вредный, но в этом случае... Надеюсь, ты будешь со мной? - Что ты имеешь в виду? - Ну, ты ведь свидетель всех этих его художеств. Да не только свидетель - ты сам из-за него пострадал, невыездным стал, помнишь? Так что я на тебя рассчитываю: если подтвердить какие-то факты или там показания дать... Да? Кирилл вздохнул. - Факты это факты, от них не уйдешь... - Именно. Должна же быть хоть какая-нибудь справедливость в этом сумасшедшем мире. Ладно, буду тебя держать в курсе. Позвоню, когда что-нибудь прояснится... Кстати, что это за женский голос? Ты что - женился? - Ну, в каком-то смысле... - замялся Кирилл. - На местной? На голландке? - Нет, она японка. Альтистка из нашего оркестра. А как Лиля? Привет передавай. * * * Готовили к премьере спектакль "Похищение из сераля". Репетиции назначались каждый день, и чтобы сходить на консультацию, Арнольду пришлось отпроситься с работы. Адвокат сказал, что с точки зрения юридической позиция Арнольда выглядит весьма обоснованной, поскольку в американском законе есть специальная оговорка, что статус беженца не может быть предоставлен лицам, принимавшим участие в преследовании других сограждан по политическим, расовым, этническим или религиозным мотивам. Однако вести это дело решительно отказался. Он порекомендовал Арнольду самому составить заявление в службу иммиграции, описать там вкратце ("не надо всех этих подробностей!") суть проблемы и, сославшись на закон, потребовать его исполнения. Он даже сам написал на бумажке точное название закона и номер статьи ("провижн"), на которую следовало сослаться. В тот вечер, как назло, спектакль кончился поздно, и Арнольд сидел за письменным столом чуть ли не до утра, тыча одним пальцем в клавиши английской машинки и поминутно заглядывая в словарь. Вообще-то его английский язык был неплох, но одно дело - болтать в антракте с коллегами-оркестрантами, а другое дело - писать официальный документ. Отправив заявление заказным письмом, он подождал неделю, а потом начал звонить в центральный офис в Вашингтоне, наводя справки о продвижении дела. Прошло еще несколько дней, и он, наконец, добился разговора с чиновником, который имел отношение к подобным делам. Это была женщина с сильным южным акцентом, Арнольд понимал ее с трудом. Она сказала, что делу дан ход, факты в отношении мистера Ошмиански проверяются, и Арнольд будет поставлен в известность о принятом решении. - Но он не сегодня завтра прилетит в Америку, - пытался втолковывать Арнольд. - Ну и что из того? - возразила чиновница. - Если мы убедимся, что беженский статус предоставлен неправильно, мы можем возбудить вопрос о депортации. - Зачем же так сложно: сначала впускать, потом депортировать... Вы связались с консульством в Москве? Чиновница сухо заметила, что все необходимые действия предпринимаются, и повторила, что о решении заявитель будет уведомлен официально. Разговор с чиновницей произвел на Арнольда тяжелое впечатление. - Ее это абсолютно не колышет, - говорил он вечером Лиле. - Подумаешь, стукач... Она даже не представляет себе, что это такое! Они обедали в кухне, Лиля только вернулась после уроков, а Арнольд собирался на вечерний спектакль. Лиля безучастно смотрела в свою тарелку и, казалось, не слушала мужа. Потом неожиданно сказала: - Знаешь, я последние дни все думаю о нем, о Левке Ошмянском. Ну, близко я его не знала, но все же пять лет на одном курсе... Конечно, особенно симпатичным он не был, но ведь и никаких там гнусностей за ним не водилось. Так, нормальный парень, вполне даже свойский... Арнольд бросил на стол ложку. - А что ты думаешь: стукач должен выглядеть, как Мефистофель, что ли? С печатью коварства на челе? - Я думаю, что тогда, в консерватории, он еще не... - Откуда ты знаешь? - сказал он с раздражением. - И вообще, какая разница, когда он начал доносить? На нас с Кириллом он точно стучал, у нас доказательства. А этим, из иммиграционного офиса, им все равно, мы все для них одинаковы - дикари из отсталой страны. Тутси против мутси, мутси против тутси... Кто там прав, кто виноват? Американцы даже думать об этом не хотят: какая разница? Все жертвы режима - и стукачи, и палачи... Все "политические беженцы"! С ума сойти... Арнольд махнул рукой, вскочил, едва не опрокинув стул, и вышел из кухни. Через несколько минут Лиля нашла его в темной спальне. Он лежал одетый на кровати, отвернувшись к стенке. - Ты что? - спросила Лиля осторожно. Он ответил нехотя: - Что-то голова разболелась. Доедай одна, я здесь отдохну перед спектаклем. * * * Прошло еще несколько дней. Несмотря на занятость, Арнольд продолжал звонить в Вашингтон, в службу иммиграции, настаивая на быстрейшем решении дела. Получив уклончивый ответ от какого-нибудь чиновника, он узнавал фамилию его непосредственного начальника и начинал дозваниваться к нему. Это было непросто, чиновники постоянно были на совещаниях, заседаниях и в отъездах, ему советовали позвонить тогда-то или тогда-то, и приходилось отлучаться с репетиций. А однажды, в среду, он опоздал на дневной спектакль. Тогда он решил подать жалобу на имя директора службы иммиграции и натурализации. Сработала эта жалоба или нет, но вскоре он получил приглашение на прием в местное, нью-йоркское отделение иммиграционной службы. Это было как раз в день премьеры "Похищения из сераля", репетиции не было, и в назначенное время Арнольд вошел в назначенный кабинет пригласившего его чиновника. Им оказался пожилой негр с улыбкой Луи Армстронга, но с тоненьким, интеллигентским голоском. Звали его Луи Вильямс. Он осведомился, подтверждает ли заявитель факты, изложенные в его письме, и попросил Арнольда ответить на ряд вопросов. Первый вопрос Арнольд предвидел: на чем основана его уверенность, что именно мистер Ошмиански доносил на него? Арнольд рассказал, как во время гастрольных поездок оркестра в Тульскую область они с его другом Кириллом Ухановым сидели в автобусе рядом, на одном сиденье, и обсуждали планы эмиграции, а сзади них сидел Ошмянский, который подслушал разговор и сообщил в партком. ("Куда?" - "В партком - в местный комитет коммунистической партии".) После этого их вызвали, сначала Кирилла, потом Арнольда, в спецотдел и там долго допрашивали об их намерении эмигрировать. ("Куда?" - "В спецотдел - отделение КГБ в местной организации Госконцерта".) Они, конечно, все отрицали. Однако их предупредили, что, если они предпримут хоть малейшие шаги в направлении отъезда, им будет плохо. Но им и так пришлось плохо: их категорически исключили из всех гастрольных поездок за рубеж (так Арнольд объяснил слово "невыездной"), а поскольку оркестр выезжал в Румынию и Болгарию, их перевели на другую работу - менее престижную, хуже оплачиваемую и не соответствующую их квалификации. Луи Вильямс внимательно слушал, сочувственно кивал головой, а потом спросил: - А вам устраивали очную ставку с мистером Ошмиански? - Нет, конечно. Его имя даже не упоминалось. Они не выдают своих осведомителей. Но по всем деталям, о которых они знали, мы пришли к выводу, что это был он, Ошмянский, и что речь шла о нашем разговоре в автобусе. Мы в этом убеждены на сто процентов. Уханов готов дать показания под присягой. - Пока не надо. Мистер Вильямс задумчиво посмотрел в окно на глухую стену соседнего дома и слегка пожал плечами. - Видите ли, тут остается неясным один очень важный вопрос. Допустим, вам удалось доказать, что это именно Ошмиански сообщил о вас в... органы власти. Но почему нужно думать, что он действовал как член репрессивной организации КГБ, а не как рядовой гражданин, который из чувства, допустим, патриотизма или извращенно понимаемой справедливости решил сигнализировать властям. Вы понимаете? - Вильямс перегнулся через стол, посмотрел Арнольду в глаза и улыбнулся своей неотразимой улыбкой Армстронга. - В соответствии с законом, на который вы ссылаетесь, должно быть установлено, что данное лицо принимало участие в организованных репрессиях против представителей преследуемых меньшинств именно как часть репрессивного аппарата, а не просто индивидуум с плохим характером, который ссорится с сослуживцами. Понимаете? Можно, конечно, предположить, что этот Ошмиански доносил на вас и вашего друга из ненависти к евреям, что препятствовал вашей эмиграции в Израиль из антисемитских побуждений. В этом случае... Арнольд протестующе замахал руками. - Нет, нет! Я этого не утверждаю! Мой друг, Уханов, не собирался в Израиль, он вообще не еврей, он просто хотел уехать от коммунизма. А вот Ошмянский еврей, а доносил он из приспособленчества. Антисемитизм здесь ни при чем. Улыбка плавно сошла с лица мистера Вильямса. Он в полной растерянности уставился на Арнольда. - Простите, я не совсем понимаю... Значит, мистер Ошмиански еврей? И он доносил на вас, что вы хотите в Израиль? Так? - Ну и что из того, что он еврей? Он донес на нас, чтобы войти в доверие, чтобы улучшить свое положение, чтобы его пускали за границу! Музыкант-то он неважный, вот он и действует как может... Луи Вильямс долго разглядывал стену противоположного дома, потом сказал: - Странная история... Впрочем, не я принимаю решение, мне только поручили поговорить с вами. Я доложу в Вашингтон - там будут решать. - Я заинтересован в этом, - возбудился Арнольд. - Кому я могу позвонить в Вашингтон? Мистер Вильямс несколько замялся. - Собственно говоря, вам в любом случае сообщат о решении. Улыбка Армстронга так и не вернулась на его лицо, даже когда они прощались. В тот же вечер Арнольд позвонил Кириллу в Амстердам и подробно пересказал ему разговор с мистером Вильямсом. - Что ты на это скажешь? Кирилл посопел в трубку. - Как этим американцам разобраться в наших делах? Кто прав, кто виноват? Мы и сами-то не очень понимаем... - Нет уж, ты меня извини, - у Арнольда задрожал голос. - Все-таки он виноват, а не мы с тобой! Это факт! Я предлагаю написать жалобу в госдеп. Сразу же, пока иммиграционная служба не отказала. Я пришлю тебе по факсу, ты подпишешь и вернешь мне, а я уже... - Ничего я подписывать не буду! - решительно прервал его Кирилл. Арнольд поперхнулся. - То есть как?! Почему? Ты же говорил, что будешь со мной... - Одно дело, подтвердить факты, а другое - жаловаться, добиваться, чтобы его не пускали... Ты меня извини, но получается, что мы поступаем не лучше него: тоже стучим... - Ах, это я стукач? Ну, знаешь... - Арнольд не смог найти слов. Первые дни после премьеры "Похищения из сераля" были сравнительно свободными, и Арнольд несколько раз звонил в Вашингтон, в иммиграционную службу. Чиновники разговаривали вежливо, утверждали, что решение скоро будет принято, но от обсуждения дела по существу уклонялись. Арнольд проявлял настойчивость и вскоре заметил, что чиновники стали от него прятаться: секретарши сразу узнавали его по акценту и просили позвонить через неделю. Иногда через две... Тогда Арнольду и пришла идея подключить к этому делу еврейские организации. Ему казалось вполне естественным, что они не допустят в страну человека, препятствовавшего еврейской эмиграции. Но, к его удивлению, миссис Коэн сразу помрачнела, когда Арнольд изложил ей свою просьбу. Они были знакомы давно, со времени, когда Арнольд с Лилей только прибыли в Америку, а Рут Коэн опекала их в качестве рядовой сотрудницы еврейской общественной организации по приему эмигрантов. Она тогда много для них сделала: по ее настоянию их дольше держали на пособии, чтобы дать возможность Арнольду пройти конкурс в оперный оркестр. С тех пор они многократно встречались, бывали друг у друга в гостях. Рут то и дело приглашала их с Лилей участвовать в благотворительных концертах: в пользу Израиля, в пользу бездомных, в пользу эфиопской общины, в пользу больных СПИДом... За эти годы Рут Коэн выросла из рядовой сотрудницы в "большого еврейского начальника", как она сама себя в шутку называла. Шутки шутками, но это действительно было так: она занимала высокую должность в федерации еврейских организаций Нью-Йорка и пользовалась значительным влиянием. Арнольд сразу подумал о ней, когда решил призвать на помощь еврейские организации. Они сидели в ее кабинете в креслах, в стороне от письменного стола - она старалась подчеркнуть неофициальный характер их разговора. Кабинет был просторный, с хорошей мебелью, книжными шкафами, с портретами на стенах: на одной стене портрет Авраама Линкольна, на другой - Теодора Герцля. - Позволь мне говорить с тобой прямо, мы ведь друзья, верно? - сказала Рут, когда Арнольд изложил суть дела. Он вяло качнул головой - такое вступление не сулило ничего хорошего. - Я хочу объяснить одну важную вещь. - Она задумалась, сняла свои толстые очки, протерла их салфеткой. Арнольд вдруг понял, что никогда не видел ее без очков - она выглядела моложе и не так авторитетно, как обычно. Надев очки, она заговорила: - Я прекрасно понимаю, что он мерзавец, этот Шманевский... или как его? Но видишь ли, мы вовсе не обязались здесь принимать одних хороших людей. Между нами говоря, мало ли сволочей мы напустили с вашей эмиграцией? И жулики, и бездельники, и просто уголовники... Ты сам это прекрасно знаешь. Пойми, это не наше дело говорить, кто хороший, кто плохой. Как мы будем выглядеть, если скажем: не пускайте этого и этого - они плохие? Ведь у них здесь родственники, которые послали им вызов. Представляешь, как они взбеленятся? Что это, скажут, за еврейская организация, которая не хочет впускать евреев? А мы, между прочим, существуем на их пожертвования... - Подожди, - Арнольд старался говорить спокойно. - Это ведь прямое нарушение закона. Как можно считать "политическим беженцем" человека, который активно сотрудничал с режимом? От кого он беженец, если он с властью заодно? - Ну, того режима уже нет... - Она замахала руками, когда Арнольд попытался возразить. - Знаю, что ты скажешь! Да, далеко не все уезжают по политическим или религиозным причинам. Верно. Просто ищут, где устроиться получше. Но даже если они не понимают, мы-то знаем, что евреям в той стране жить опасно. Спасать их нужно, особенно их детей. Ты не согласен? Арнольд развел руками: - Не об этом речь. Но из-за того, что они евреи, им не должно прощаться все на свете. Ты извини, но мы не должны уподобляться черным. Те готовы оправдать любого убийцу, если он свой, - и мы так же, да? - Знаешь, это отдает расизмом. Я прошу тебя таких вещей в моем кабинете не говорить! Они оба замолчали. Она напряженно смотрела прямо перед собой, а он блуждал взглядом по сторонам - с Линкольна на Герцля, с Герцля - на книжные шкафы... Наконец, он сказал: - Я вижу, мы друг друга не поймем. Но должен тебя предупредить, что я этого дела не оставлю... Он решительно поднялся с кресла. Она тревожно посмотрела на него снизу вверх. - Осторожно, не навреди себе. Ты слишком бурно реагируешь на это. Может создаться впечатление, что ты мстишь... Это замечание вывело Арнольда из себя: - Как же такое возможно: он стукач, я его жертва, а для вас мы равны - "политические беженцы"! Это же цинизм! Должна быть разница между правильным и неправильным, иначе общество жить не сможет! Ты говоришь, я мщу? А в Торе сказано: "око за око"... - Причем тут это? - она искренне удивилась. - "Око за око" - это о наказании уголовных преступников. А про месть там сказано: "Не мсти и не имей злобы на сынов народа твоего". Ты Тору изучал по газете "Правда", что ли? Он пошел к выходу. Она вскочила с кресла и, догнав его в дверях, схватила за рукав: - Извини! Я не хотела тебя обидеть. Мы ведь столько лет знакомы! Знаешь, пусть мне позвонит Лиля. С ней мы скорей поймем друг друга. * * * С вечера Арнольд не мог уснуть. Он долго ворочался, вставал, пил воду, понижал температуру отопления, принимал лекарства, снова ложился и снова вставал. Лиля сквозь сон жаловалась, что он не дает ей покоя, а ей утром на занятия. В конце концов он взял одеяло и ушел в гостиную на диван. Но и там не мог уснуть. Этот разговор с Рут Коэн словно выявил мучившую его последние годы проблему. Ведь при всей гнусности жизнь в коммунистическом обществе имела четкие моральные ориентиры - по крайней мере, для него и его друзей. Для порядочного человека считалось неприемлемым, скажем, вступить в партию или прославлять коммунистический режим. Тем более - доносить на коллег... Арнольд в глубине души гордился, что прошел незапятнанным через все трудности той жизни. Эмиграция была для него еще одним актом протеста. Он считал себя именно политическим беженцем от коммунистического режима - Америка недаром приняла его как такового. И вот теперь в Америку поперли все те, кто приспосабливался, подыгрывал режиму, кто кричал "предатели" в спину эмигрантам. Левка Ошмянский, этот стукач, приспособленец, член партии, - его тоже Америка принимает с распростертыми объятиями как политического беженца... Мир, должно быть, перевернулся, потерял все ориентиры - где верх, где низ, где "хорошо", где "плохо"? Вынести это нелегко... Он заснул лишь под утро и проснулся около полудня совершенно разбитым. С трудом поднялся: нужно было поспеть на репетицию. Во время репетиции он сбивался, путал, и маэстро дважды взглянул на него: один раз с удивлением, другой - с укором. Спектакля в этот вечер, по счастью, не было, и Арнольд улегся пораньше. Лиля дала ему снотворное, но все равно уснул он с трудом. И только уснул - зазвонил телефон на тумбочке возле кровати. Пока он продирал глаза, Лиля взяла параллельную трубку в кухне. "Наверное, мама", - подумал Арнольд и повернулся на другой бок. Проснулся он от шороха в спальне. - Это я, не пугайся, - сказал из темноты Лилин голос. - Чего ты там возишься? - Джинсы ищу, куда-то задевались. Он включил свет. Она шарила в стенном шкафу, стоя в одном нижнем белье. - Куда ты собираешься? Который час? - Девять. Вот они... Она села на пол и стала натягивать джинсы. - Ты к маме? Она поднялась, застегнула молнию и сунула голову в свитер. - В чем дело? Скажи, наконец! - Я в аэропорт. - Она посмотрела в зеркало, поправляя на себе свитер. - Сейчас позвонил Левка Ошмянский. Он прилетел в Кеннеди. С семьей. Идиоты из "Джушки" должны были его встретить и отправить к родственникам в Кливленд. Так вот, их никто не встретил. У них двое маленьких детей. Пять часов сидят в аэропорту, без денег, без языка. Ничего не знают, даже позвонить не могут... - При чем здесь ты? - Арнольд сел на кровати и дрожащей рукой пытался натянуть тапок. - Он в Нью-Йорке никого больше не знает. Дети ревут, жена в истерике. Он нашел наш телефон по книге. - Ты что?! - заорал Арнольд и швырнул тапочком в зеркало. - Я всю Америку поднял на ноги, чтобы этого стукача не впускали, а ты встречать его... В аэропорт! Ты с ума сошла! - Арик, я не могу так разговаривать. Она вышла в прихожую и сняла с вешалки плащ. Он выскочил вслед за ней - босиком, в трусах и майке - и попытался вырвать у нее плащ. - Ты с ума сошла! Как ты поедешь в аэропорт? Ты же в жизни дальше супермаркета машину не водила. И с какой стати?.. - Дай сюда плащ. Арик, перестань. Она повернулась и взглянула ему прямо в глаза. Губы ее были плотно сжаты. Он отпустил плащ и попятился. - Арик, я все понимаю. Он негодяй, и правильно было бы, если б его не впустили. Но тут совсем другое дело: семья в отчаянном положении. По вине нашей родной "Джушки", между прочим. Они просят о помощи - я не могу отказать... Дети чем виноваты? Если что случится - мы себе этого не простим, я знаю. - Ты ведь даже до моста не доберешься. Там такая путаница - опытный водитель не разберет! - Как-нибудь доберусь. Собьюсь с дороги - заеду на бензоколонку, там скажут. Она застегнула плащ и повесила сумочку на плечо. - Ты что - притащишь их сюда? - А куда еще? Переспят здесь, в гостиной хотя бы. А завтра утром позвоню Рут: пусть отправляет их в Кливленд, немедленно. А ты ложись. У самых дверей он схватил ее за плечи. - Нет, одну я тебя не пущу! Там дикое движение около мостов! Подожди, я сейчас... Уже в машине, выезжая на шоссе, он сказал: - Ну, Кирилл и посмеется... Ты, скажет, поистине человек принципов. Цветы, скажет, не забыли захватить? Она ответила не сразу: - Цветы здесь не нужны. А принципы? Жизнь сложнее принципов... Всю дорогу до аэропорта они напряженно молчали.
|