КОГДА УМИРАЕТ ДРУГ
Все мы жалуемся на старость. Дескать, суставы болят. Одышка. Память негодная. Сон нарушен. От секса вообще одни воспоминания остались. Короче, начнёшь перечислять свои старческие неприятности - уже не остановишься. Но, я вам скажу, это всё полбеды. А самое ужасное - то, что начинают умирать друзья. Прямо - как сговорились. Вот на днях узнаю, что смертельно болен мой старый друг Нюма. И страшная развязка близка. Доходят слухи, что он ещё в полном сознании, лежит дома и никого не желает видеть, кроме приходящих медсестёр, которые за ним ухаживают 24 часа в сутки. И тут вдруг звонит мне одна из этих медсестёр и говорит, что несчастный Нюма хочет, чтобы я к нему немедленно приехал. Только я и никто более. И я, конечно, бросаю все свои дела, тем более, что никаких дел у меня нет, и лечу к своему другу, с которым нас разбросала судьба по разным штатам и разным часовым поясам, и с которым мы не виделись много лет. А может - десятков лет. Кто в нашем возрасте считает? Сделав глубокий вдох, я на цыпочках вхожу в дом своего любимого друга. Нюма лежит на диване, бледный и безобразно постаревший за те годы, что мы не виделись. Я сажусь рядом. Он берёт меня за руку. В его глазах слёзы. - Старик, - говорит он полушепотом, - спасибо, что приехал. - Я позвал тебя, чтобы исповедоваться перед смертью. - Кому, мне? - Ну да, тебе. Больше мне некому исповедоваться. Это очень важно. Я хочу умереть с чистой совестью. Ты не против? - Против чего - чтобы ты умирал? Категорически против. - Нет, я про совесть, - говорит он, поморщившись. - Ты мой самый близкий друг. Я перед смертью должен тебе во всём признаться. - В чём именно? - Ты меня простишь, старик? - Конечно, прощу. Скажи, за что? Нюма глубоко вздыхает и отворачивается к стене. - Мне трудно об этом вспоминать, - глухо говорит он. - Но это очень важно, чтобы ты меня простил. - Хорошо, считай, что уже простил. За что? - За то, что я однажды переспал с твоей женой. Наступает вязкое молчание. Я понимаю, что надо что-то сказать. Наверно, что-нибудь этакое, благородное и всепрощающее. - Ну что ж, переспал, так переспал, - наконец, говорю я фальшиво дружелюбным тоном. Сейчас это уже не имеет значения, тем более, что её давно нет на свете. И, чтобы поддержать разговор и окончательно успокоить терзающую Нюму совесть, задаю неуместный вопрос: - И как это было? - Ты мой самый близкий друг, - говорит Нюма. - Я не хочу тебя обидеть, но должен признаться: было так себе. Поэтому у меня с ней это никогда больше не повторялось. - Знаешь что, - говорю я со вздохом, - ты мой самый близкий друг, и я тоже должен признаться: я тебя хорошо понимаю. У меня с ней тоже было так себе. Мы, конечно, любили друг друга. И прожили счастливую жизнь. И всё у нас было прекрасно. Всё, кроме секса. Поэтому я в молодости того... погуливал, если ты помнишь. В основном, с чужими жёнами. - А с кем именно?- говорит мой друг, проявляя живое любопытство, не свойственное умирающему. - Ну... с разными. Зачем тебе это знать? - Просто интересно. Среди них были наши общие знакомые? - Конечно. У нас все знакомые - общие. - Кто именно? Не беспокойся, я уже никому не скажу, сам понимаешь. Может, моя жена тоже была в их числе? - Погоди, кто кого исповедует - я тебя или ты меня? - говорю я, начиная раздражаться. - Неважно. Скажи - было дело с моей женой? - Слушай, отстань ты со своей женой. - Нечего увиливать! - сердится Нюма. - Признайся, было дело? Ну, скажи честно: было? Всё равно её уже нет на свете, чего теперь скрывать? - Может, поговорим о чём-нибудь другом? Скажи, например, ты лично веришь в загробную жизнь? - Сволочь ты - огорчается Нюма. - А ещё друг называется. Я с тобой всерьёз, а ты мне - про загробную жизнь. Отвечай, спал с моей женой? Ну, признайся, чего тебе стоит! - Ладно, так и быть, - говорю я, чтобы отвязаться от надоедливого Нюмы. - Было дело. Спал. Моё признание неожиданно приводит Нюму в восторг. - Я так и знал! Я так и знал! - радостно кричит он, забыв о своём умирании. - Я всегда это подозревал! Я это нюхом чуял! Я молчу, и Нюма тоже умолкает, заметив, что я не разделяю его восторга. - Ладно, не обижайся, - наконец, говорит он. - Просто хотелось перед смертью поделиться мироощущением. - А ты не мог бы мироощущать на какую-нибудь другую тему? - Ну, так что, ты меня прощаешь? Я могу умереть с чистой совестью? - Прощаю, прощаю. Ты - меня, я - тебя. Умирай на здоровье. Это всё? - Не совсем. Ты мой самый близкий друг, и я перед смертью должен признаться ещё кое в чём: я однажды переспал с твоей матерью тоже. - Ты с ума сошёл! Идиот! - кричу я, забыв, что сижу у постели умирающего. - Когда ты успел? - Давно, - вздыхает Нюма. - Мы ещё студентами были. Твой отец был в командировке. Я зашёл к тебе не помню зачем, а тебя дома не оказалось. Было утро, твоя мать только встала, была в голубом халате. - Голубого халата у неё не было. - В голубом, я точно помню. Ну, и тогда... - Хватит! Скотина! Как долго это продолжалось? - Довольно долго. Минут двадцать. - Не это. Как долго продолжалась ваша связь? - Она не продолжалась. Это был единственный раз. Он замолчал. Я тоже молчал, чувствуя, как к горлу подступает лёгкая тошнота. Нюма первый нарушил паузу. - Ну что, - говорит, - прощаешь меня? Я пожал плечами и отвернулся, чтобы скрыть отвращение. - Как тебе сказать, - говорю. - Я бы, конечно, набил тебе морду, если бы ты не умирал. Но раз уж умираешь, то так и быть, прощаю. Хорошо, что у меня нет сестры. - Вообще, знаешь что? - говорит мой друг, и его окрепший голос неожиданно приобретает мажорную тональность. - Это мне первый врач сказал, что я умираю. А второй сказал, что я вполне могу поправиться. Так что, не теряй надежды. Может, ещё набьешь. На лице его появляется слабая улыбка, и я вдруг замечаю, что не так уж сильно он постарел, как мне показалось вначале. Я говорю: - Если не умираешь, зачем ты валяешь дурака? - На всякий случай. Но, вообще-то, я второму врачу больше доверяю. - А к третьему ты не обращался? - Обращался. Но он оказался плохим врачом. - Что он сказал? - Что я вообще здоров, и кроме Альтзгеймера у меня ничего нет. Я поднимаюсь с кровати. - Подожди! - Нюма хватает меня за руку. Движения его стремительны, а пальцы цепки. - Подожди, не уходи. Я ещё не всё сказал. Мне надо сделать самое главное признание. - Знаешь что - говорю я - хватит признаний. Я тебя и так прощаю, оптом. Собрался умирать, так умирай и не приставай со своими признаниями. Тут умирающий Нюма сбрасывает с себя плед и садится на диван. - Послушай, - говорит он. - Вот моё последнее признание: я на самом деле здоров и не собираюсь умирать. Но мы слишком давно не виделись и даже не разговаривали. Это ужасно. Ведь ты для меня всегда был самым близким человеком на свете. Ближе, чем жена. Был и есть. Надеюсь, что я для тебя - тоже. Мы живём в обществе, опутанном нелепыми традициями. Обрати внимание: когда человек умирает, на похороны съезжаются все его друзья, приятели, бывшие коллеги, знакомые и полузнакомые. Приезжает столько народу, сколько он никогда в жизни не видел одновременно в сборе. Они приезжают прощаться с ним, но какой в этом смысл? Он с ними попрощаться не может. Они его больше не интересуют. Они, может быть, интересовали его все предыдущие годы, когда он жил в своём тоскливом одиночестве. Но тогда никто не приходил - ни прощаться, ни здороваться, ни исповедоваться. Какой может быть интерес к живым? И вот - даже ты. Ведь не сказали бы тебе, что я умираю, разве ты когда-нибудь прилетел? Просто так, без трагедий и слёз, просто чтобы обняться и поговорить о жизни. Да ни за что! А ведь для меня важнее всего на свете - увидеть тебя, самого близкого мне человека. Надеюсь, для тебя тоже. - Да, да, конечно, - бормочу я, думая, как бы поскорее уйти. - Не иначе как от большой дружбы ты всю мою семью пере... - Замолчи, Мишка! - обрывает меня поздоровевший Нюма. - Ты помнишь, как много лет назад ты мне сказал: "Старик нам суждено быть вместе до смерти"? - Извини, не помню. - Ну как же! Это было в студенческие годы, на летней практике. Кажется, в Вологде. - Я никогда не был в Вологде. - Ну, значит в Волгограде. - Там я тоже не был. - Перестань притворяться, Мишка! Ты всё прекрасно помнишь! Конечно, память нам всем изменяет, но не до такой степени. - Как видишь, до такой. Извини, мне пора. Самолёт через два часа. Наспех обняв Нюму, я выхожу на улицу. Светит солнце, чирикают воробьи, и меня охватывает странное чувство, какая-то мучительная смесь радости и скорби. Радости - оттого, что мой друг жив, и скорби - оттого, что он фактически умер. Он - это уже не он. Меня зовут Андрей.
|