Менуха делала вид, что не замечает волнение мужа, на самом же деле она прекрасно видела его звенящую напряжённость, и как он бросал взгляды на стенные часы, а потом, словно не поверив им, сверял со своими ручными, и как прижав лицо к стеклу, поглядывал вдоль улицы... Тяжело ступая (на седьмом месяце как никак) она курсировала из столовой в кухню и обратно, собирая к столу и не забывая по пути заглянуть в детскую, где пятилетняя Дина укладывала спать своих кукол.

   - First you wash your hands, then you brush your teeth, then, - доносился из детской рассудительный голос Дины.

   - А он будет есть нашу пищу, ты уверен? - спросила Менуха, устанавливая на столе блюдо с заливной рыбой. (В семье они говорили по-английски).

   - Почему нет? Кошер можно есть всем.

   - Откуда я знаю, как там у них? - Менуха любила, чтобы последнее слово оставалось за ней. - А ты сядь, отдохни, я сама закончу. 

   Зеев послушно сел на диван, но так, чтобы видна была улица. Он ёрзал на диване и вытягивал шею, но недолго: в  пять минут седьмого под окнами остановилось машина, и они оба бросились к окну. Из такси вышел необычно одетый человек с окладистой бородой.

   - Это он? - недоверчиво спросила Менуха.

   - Хм... не знаю, - с запинкой ответил Зеев. - Должно быть, он...

   - Ты не знаешь? Ничего себе... - она пожала плечами.

    Прибывший бегом поднялся на второй этаж, вошёл в распахнутую дверь их квартиры и остановился в прихожей - как замер. Они стояли друг перед другом, Зеев и пришедший, и молча разглядывали друг друга. Менуха тоже разглядывала их, словно увидела мужа впервые. Они были одного роста, но сходство на этом кончалось: Зеев был худой, сутуловатый, в очках, борода короткая, растрёпанная, тёмные волосы беспорядочно торчат из-под шляпы, а тот, другой - осанистый, представительный, борода ухоженная, волосы длинные, расчёсанные на две стороны, одет в длинную чёрную одежду, как кантор на праздник, а на грудь спускался с шеи большой серебряный крест.     

    - Что мы стоим? Давай хоть обнимемся, - сказал гость по-русски и шагнул навстречу Зееву. Они обнялись, Зеев уткнулся ему в плечо. Они опять стояли молча. Наконец гость разжал объятия, отступил назад и огляделся помутневшим взглядом.

   - Это жена моя, Менуха, - словно очнувшись, заговорил Зеев.

   - Очень рад, - сказал гость и протянул руку. Менуха вздрогнула и посмотрела на мужа.

   - Извини, у нас не принято, - смутился Зеев. - Мужчины с женщинами за руку не здороваются.

   - Здравствуйте, очень приятно познакомиться, - выговорила Менуха по-русски. Когда-то она говорила по-русски с бабушкой, но бабушка давно умерла, а родители русского не знали. Эта галантная фраза, явно заготовленная заранее и произнесенная с трудом, вызвала улыбку у всех троих. Напряжение ослабло.

   - Знаешь, давай за стол сядем, за едой поговорим, - предложил Зеев.

   - Отчего же, давай. А выпить можно? А то у вас всё запрещено...

    - А выпивать можно, даже нужно в ряде случаев. Это как раз один из них.

   Они сели к столу, Менуха принесла покрытую изморозью бутылку и ушла на кухню.

   - Почему с нами не садится? Тоже запрещено?

   - Не хочет мешать. По-русски она почти ничего не понимает. Не будем же мы из-за неё говорить по-английски? Ну давай за встречу. Эх, Эдька... Я уже и не надеялся...

   Выпили, молча закусили солёным огурчиком.

   - Кстати сказать, Эдуард было моё мирское имя, а вместе с саном я принял имя Василий.

   Зеев взглянул на него с усмешкой:

   - Не хватает ещё мне называть тебя Васей!.. Ладно, давай по второй...

    - А как называет тебя жена? Володей? Вовой?

   Зеев смутился:

   - Моё еврейское имя Зеев. Почему-то это считается эквивалентом имени Владимир. То есть известно почему. Когда-то культурные немецкие евреи перевели Зеев как Волф, и это было правильно: "зеев" на иврите значит волк. Ну, а советские евреи в силу своей полной неосведомлённости "переводили" еврейско-немецкое Вольф как Владимир - по первой букве. Так Зеев стал Владимиром, а Владимир Зеевом. Полная бессмыслица! Ну, да ладно... Расскажи мне про себя лучше. Когда мы расставались, ты, помнится, учился на юридическом.

   - Я окончил, получил диплом юриста. А через год поступил в семинарию. Ты хочешь спросить почему? Что произошло?

   - Нет, не хочу. Я знаю и так. Наверное, по тем же причинам, по которым я поступил в ешиву. Ну и что ты теперь делаешь?

    Бывший Эдуард допил свою рюмку, помедлил:

   - Видишь ли, с двумя образованиями я стал специалистом по каноническому праву. Служу в управлении при Патриархии, чиновник в общем. Собственно, и сюда приехал в этом качестве: мы ведём переговоры со здешней православной церковью об объединении, пока ещё неофициально. И раб Божий Василий в составе делегации. - Он шутливо поклонился.

   - Мои успехи не такие впечатляющие, - сказал Зеев. - Я учитель, преподаю в еврейской школе. Менуха, кстати, тоже учительница. Работаем оба, на жизнь хватает, борух ха-Шем. А ты-то как живешь? Я знаю, у тебя есть семья.

   - Да, перед рукоположением нужно жениться. Священник должен иметь жену, у нас ведь не как у католиков. Так что у меня жена и двое детей, две дочери. Постой-ка, сейчас я познакомлю тебя с моей старшей.

    Он достал из бумажника фотографию и протянул Зееву. Незаметно в комнату вошла Менуха и, остановившись за спиной мужа, внимательно посмотрела на фотографию:

    - Азой шейн... кинахоре! - И добавила по-русски: - Красивая, хорошая.

    - Спасибо, Менуха, - сказал гость. - А у вас это первый? - Он показал глазами на её живот.

   - Как же первый, а Дина? - ответил за жену Зеев. - Позови её сюда, пусть познакомится.

    Дина появилась в столовой несколько испуганная, с куклой на руках.

    - Познакомься с дядей. - сказал Зеев.- Его зовут Эдвард, он приехал из Москвы. В какой стране находится Москва, ты знаешь?

    - В России, - еле слышно промолвила Дина и крепче прижала к себе куклу.

    - Я тебя сейчас со своей дочкой познакомлю. - Сказал отец Василий по-английски и показал девочке фотографию. - Ей тоже пять лет. Зовут Аня.

    - Аня, - повторила Дина.

     Зеев увидел, что гость как-то странно смотрит на девочку - то ли с удивлением, то ли с испугом.

    - Ты что, Эдик? - забеспокоился Зеев.

    Тот ответил прерывающимся голосом:

    - Девочка... вылитая мама, просто её лицо. Неужели не видишь?

    - Мама? Менуха, ты имеешь в виду?

    - Да нет! Наша мама. Вылитая. Особенно глаза - синие, как у мамы.

    Он резко встал и отвернулся к окну. Плечи его подрагивали. Зеев неуверенно подошёл к нему и положил свою руку на его спину.

   - Она часто тебя вспоминала.

   - Правда? Она говорила обо мне?

    Зеев с трудом выдержал его напряжённый взгляд.

    - Хочешь посмотреть её комнату? Там всё, как было при её жизни.

    Дверь скрипнула, пропуская их, Зеев включил свет. Небольшой письменный стол, кресло, аккуратно застеленная кровать...

    - Здесь она проводила много времени, особенно последние месяцы, когда болела. Мы ничего не меняем. Пока обходимся без этой комнаты, но вот, даст Бог, семья пополнится... Может быть, придётся нам освоить мамину комнату. 

    Отец Василий сразу обратил внимание на фотографию в деревянной рамке на тумбочке у кровати: два очень похожих мальчика в одинаковых матросках. Он бережно взял её и поднес к свету.

   - Я что-то не припомню, когда фотографировались. На вид нам здесь лет шесть-семь. Смотри, тут надпись. Маминой рукой, точно! "Вова", "Эдик". Зачем это? Она ведь никогда нас не путала.

   - Это для других, для родственников, знакомых. Её несколько раздражало, когда спрашивали: "а кто из них кто?". Ведь она знала с момента рождения, что мы очень разные, непохожие по характеру люди, она видела разницу и в темпераменте, и во внешности. Это, как я догадываюсь, и был замысел фотографии: вот смотрите, даже в одинаковых костюмчиках они ничуть не похожи. Но ничего не получилось - различия видела только она сама.

    Эдуард засмеялся:

   - Извини, я вспомнил, как Марк Самойлович, - математик, помнишь? - вызвал меня к доске по ошибке, вместо тебя, и никак не мог понять, почему его лучший ученик вдруг отупел.

   - Ну, он тебя тупицей не считал, это ведь ему принадлежит выражение "созвездие близнецов". Так с его лёгкой руки и пошло. Просто у одного склонность к математике, у другого - к гуманитарным наукам. Он это прекрасно понимал. Он ведь знал, что твоё сочинение признано лучшим в районе. Ты это помнишь?

    - Что-то припоминаю...

    - А тему сочинения ты помнишь?

    Отец Василий широко развёл руками:

   - Ну уж ты слишком... Прошло столько лет...

   - А я помню. "Москва. Как много в этом звуке для сердца русского слилось". А? Русское сердце! У сына Цили Ароновны...

    Отец Василий взглянул на него, и Зеев осёкся.

    - Мы договорились этих тем не касаться. Это было моё условие для нашей встречи, и ты его принял.

    Они молча вернулись в столовую. Менуха подала куриное жаркое.

   - Delicious, - сказал отец Василий. - Мамино напоминает...

   - Спасибо, - ответила Менуха по-русски.

    Повисла долгая пауза. Разговор явно не клеился. Наконец, Зеев решительным жестом отодвинул тарелку:

   - Слушай, хватит притворяться. Если даже мы об этом не говорим, всё равно думаем... Давай объяснимся начистоту.

    Отец Василий тоже отодвинул тарелку:

    - Хорошо, давай объяснимся. Что, собственно говоря, ты хочешь обсуждать? У меня к тебе никаких претензий нет, ты то, что ты есть. Так же как и я то, что я есмь. Какие могут быть претензии?

    - Претензии? Называй это как хочешь. - Он тяжело задышал, лоб его покрылся испариной. - Хорошо - ты то, что ты есть, как ты выражаешься. Хотя непонятно, почему ты русский, если тебя родила еврейка.

     - Между прочим, сама мама ничего в этом обидного для себя не находила. Она оставалась моей любящей мамой и всё понимала... в отличие от тебя.

    - Откуда ты знаешь?

    - Хотя бы по её письмам. Мы ведь переписывались почти до самого конца.

     Зеев снял шляпу, под ней оказалась маленькая бархатная шапочка.

    - Ну ладно, допустим это так, ты истинно русский православный человек. Но зачем же поносить евреев? Ты ненавидишь племя, из которого сам вышел - то есть опять же свою мать. Я читал в журналах твои творения... Лучше бы я ослеп.

   Священник сидел с непроницаемым видом, слегка кивая головой, как бы соглашаясь с братом. Когда тот замолчал, он спросил:

   - Всё? Я этого ожидал. Ну вот, слушай меня. - Он погладил бороду, собираясь с мыслями. - Значит так. Почему я русский, а ты еврей. Очень просто. У нас с тобой есть уникальная возможность выбора. Ты захотел быть евреем, потому что наша мама еврейка - Циля Ароновна Бершадер. А я русский православный, потому что наш отец русский православный - Георгий Никитич Земцов. Ты мне тогда ещё говорил: мама еврейка, значит ты еврей - по еврейским законам. Но почему на меня должны распространяться еврейские законы, а не христианские?

   - Есть ещё моральный фактор, дорогой брат Эдик. Ты убежал от гонимых и примкнул к гонителям.

    Отец Василий всплеснул руками:

   - Ох, оставь! Кто гонитель, а кто гонимый - тут еще нужно разобраться. Кто нам устроил революцию и коммунизм? Кто устроил вторую революцию и развалил Советский Союз? Кто составлял большинство следователей в Чека? Кто сейчас эти пресловутые олигархи, разграбившие народное хозяйство? Ничего себе -"гонимые"...

   - Что ты несёшь? Евреи устроили революцию? По-твоему евреи жгли поместья, дезертировали целыми полками с фронтов, громили лавки? А олигархи? Да почти все они - бывшие гебешники и партийные секретари, а вы выставили на показ три-четыре еврейские фамилии: вот они Россию разграбили. Вы врете на каждом шагу, с вами никакой разговор не возможен.

    - С нами разговор не возможен? - отец Василий оттянул воротник и вытер пот с шеи. - А что произошло, когда Солженицын попытался с вами вступить в диалог? Он к вам с простёртой рукой - давайте жить мирно. Мы готовы покаяться, в чём виноваты перед вами, но и вы признайте свою долю ответственности. Где там!... Накинулись на бедного старика: "антисемит", "лжец", "бессовестный классик"... Как только не шпыняли! Я чувствовал, мой моральный долг выступить публично в его защиту. Так появились мои статьи.

    - А тебе не обидно, когда он заявляет, будто евреев на передовой "негусто было", а твой родной дед, Арон Бершадер, в сорок первом под Москвой погиб. Рядовым, в ополчении. Добровольцем пошёл...

   - "Обидно - не обидно"... причём здесь это? Ты же сам мне говорил когда-то, что единичный пример ничего не значит, а имеет значение только массовое явление, статистика. Помнишь? Что с тех пор изменилось?

   - В смысле научного подхода, ничего. А в смысле личной судьбы - всё на свете, - Зеев грустно усмехнулся.

   Отец Василий помолчал, разглядывая узор на скатерти, потом со вздохом сказал:

   - А я вот о чём думаю. Мама всегда говорила, что мы очень разные характеры, ты и я. Так вот, благодаря каким человеческим чертам я люблю русский народ и Россию, а ты из страны убежал и стал еврейским националистом?

    Зеев встрепенулся:

   - Я тоже об этом думал. Здесь как раз больше нет разницы, а сходства: в той стране жить опасно, страшно, и мы оба это чувствовали. Но отреагировали по-разному: я убежал, а ты примкнул к погромщикам.

    Отец Василий вскочил, лицо сделалось пунцовым. Он произнес несколько бессвязных звуков, прежде чем обрёл дар речи:

  - Ты... ты... говори... Ты соображай, что говоришь. Кто погромщики? Святая церковь, которая спасала евреев столько раз? Вы доброго не помните, а всякая  критика для вас - погром. Нет, давай лучше разойдёмся, а то я чувствую - будет ещё хуже.

   На крик вбежала в столовую Менуха:

   - Уже уходите? Как же без чая? Я пирог испекла с абрикосами.

  Отец Василий поклонился:

  - Спасибо за гостеприимство. Приятно было познакомиться. Больше не могу - дел много.

   Он сделал шаг к двери, и в это время в столовой появилась Дина. На ней была синяя пижама, в руках она держала всё ту же куклу. Она подошла к отцу Василию и молча протянула ему куклу.

   - Это мне?

   - Твоей дочке, Ане. Мама говорит, что Аня - моя... как это?... двоюродная сестра. У меня нет сестры. Скоро будет брат, а сестры нет. Дядя Эдвард, я хочу дружить с Аней. Куклу зовут Рейзл. Пожалуйста, не забудь, дядя Эдвард.

  Она смотрела на него синими глазами, еще более яркими от цвета пижамы. От этого взгляда сердце его учащённо забилось, из глаз потекли слёзы, он поднял девочку на руки и осыпал поцелуями её лицо.

   - Мама... её глаза.., - бормотал он сквозь слёзы, - мама говорит с нами... мама...

   Словно перешагнув через преграду, Зеев подскочил к брату и, обняв его и Дину, заплакал.

   - Эдька, Эдька... как же так?.. Эдька, - повторял он бессвязно.

   Менуха осторожно высвободила дочку из двойных объятий и понесла её в детскую. Братья так и остались стоять, обнимая друг друга. Оба плакали в голос.

   - Всё хорошо, всё хорошо, - говорила Менуха испуганной дочке, поглаживая её по голове. - Дядя Эдвард очень обрадовался, что ты подарила куклу Ане. И папа тоже очень рад. У них в России такой куклы, как Рейзл, нет. А тебе давно пора спать в кроватке.