- Рассказ мой достаточно грустный, да и нет в нем ничего такого особенного, перчинки, что ли, так что уж вы не обессудьте, - мой попутчик зябко повел плечами и уселся поглубже, вжавшись в самый угол купе. Он был худ, узок в кости, да и просто нелеп, правая рука опиралась на какой-то совершенно невероятный, старинный - словно из другого времени - саквояж. На первый взгляд его было жалко, на второй... Но кто бы посмотрел на него во второй раз?
- Кроме того, рассказ, это всего лишь рассказ, а не настоящая жизнь, и значит, его можно прервать в любой момент. Хотя бывает, и жизнь прерывают тоже, ну да речь не об этом. И потом, вы же писатель, а значит, вам все должно быть интересно, все в копилку.
Он усмехнулся, отвернулся к окну, замер. Черный с проседью стриженый затылок, какой-то птичий разворот плеч. В общем, как раз это самое слово: нелеп.
Я не торопил его, просто сидел напротив, слушал, сам не знаю, почему. Слушал, даже когда он молчал.
А поезд, словно ему было совсем все равно, увозил меня от моей любимой - навсегда, навсегда, навсегда, все дальше в осень, туда, где необязательные дела и непонятные заботы смогут отвлечь меня от того, чего не бывает и вылечить то, что неизлечимо - мою неутолимую жажду ее. Сколько ни пей, все мало.
Мимо проносились те же березы и те же сосны, что и много лет назад, они так же отчаянно махали мне вслед ветвями и наклонялись, заглядывая в окна. Ничего не изменилось - ни люди, ни деревья, ни тоска. Разве что поезда поновее, да проводницы помоложе. Или это я стал старым? Вот если бы мудрым, ну хоть немного.
- Писатель... Когда-то и я, знаете ли, пробовал. Мне казалось, я даже был уверен, что тоже могу писать, имею, так сказать, право. Когда-то давно. Впрочем, пустое дело. Оказалось, есть вещи поважнее. Оказалось, есть совершенно странные вещи. И их ни в коем случае не надо пытаться объяснять. Просто принимать и все - такими, как они есть. Но вот не получилось, не смог. Ну да что уж теперь...
Ехать нам было еще часов девять. В дверь постучала проводница и предложила чаю, а сушки, самые, что ни на есть настоящие, ломкие, хрустящие, с маком, точно, как в детстве, уже сами весело выпрыгивали из полотняного мешочка, стянутого завязкой бантиком, того самого, который ты дала мне с собой в дорогу. Да, душа моя, я в самом деле приготовился слушать его историю, а что может быть лучше чужой истории под стук колес, под унылый пейзаж за окном, под прихлебывание чая с его всегдашним веничным привкусом на дне стакана.
Что может быть лучше?
А ведь может. Может быть лучше, и еще как - я знаю, да и ты тоже. И то, что рассказать об этом невозможно.
- Так вот, - он вздохнул, - рассказчик, надо сказать, из меня никакой, но это и к лучшему. Потому что события, которые произошли со мной, с нами, они настолько невероятны, что без всяких там прикрас даже лучше, иначе вы совсем запутаетесь. Поэтому я просто расскажу по порядку, как оно все было, одно за другим. Согласны?
Я кивнул и молча пододвинул к нему блюдце с сушками.
- Все началось тем пасмурным летним утром в конце июля, почти ровно одиннадцать лет назад. Я, видите ли, с самых детских лет относился к женщине, как к божеству - далекому и прекрасному. Может быть, виной тому была моя семья, любовь к чтению, особенно увлечение поэзией, трудно сказать. Рос я в доме моей бабушки по матери, где кроме нас с мамой и самой бабушки, жили еще две ее сестры - чинные и весьма благообразные старушки. А вдоль стен громоздились бесконечные книжные шкафы, в которых, как я думал, было все. Все, и как оказалось впоследствии, ничего, потому что детство все-таки заканчивается, и настоящая жизнь наступает, не постучав деликатно в дверь, а распахнув ее ударом сапога, и... Да вы ведь и сами все это знаете, не так ли? Единственное, что осталось с тех пор - мой несколько старомодный язык, но тут уж ничего не поделаешь, да и зачем?Любовь моя к чтению была так сильна, что никакого иного образования кроме гуманитарного я для себя не мыслил и по окончании школы поступил на филологическое отделение университета. И очень быстро, почти сразу, тот божественный образ женщины, который я носил в себе, подвергся испытанию. Все мои короткие связи с однокурсницами или просто сверстницами заканчивались, как вы понимаете, полной катастрофой и разочарованием, ведь ни одна из них в него совершенно не вписывалась. Но я был настойчив, продолжал искать и со временем прослыл на курсе настоящим ловеласом, хотя сам к этому абсолютно не стремился. Ну и, конечно же, писал стихи - мы все тогда писали стихи. Просто время было такое, что без них не прожить. А стихи мои, они... Что же, они были неплохими, да, неплохими, но, увы, не более. Хотя меня потихоньку начали печатать, сначала в университетской газете, потом в районной многотиражке, в городской, и в один прекрасный момент, скорее всего поэтому, я решил ехать в Москву, - он умолк, взял с блюдца сушку и стал вертеть ее в пальцах. Пожал плечами, хмыкнул и произнес:
- Знаете, я ни разу ни с кем об этом не говорил, а ведь сколько лет прошло. Только вот сейчас с вами, я и сам не знаю, почему. Может, потому, что скоро расстанемся и больше никогда уже не встретимся, как сейчас, за чаем, да и вообще не встретимся.
- Как знать? - банально возразил я. - Пути господни...
- Нет, нет, - покачал он головой, - поверьте, я знаю, о чем говорю. Так оно и будет. Только не подумайте ради бога, что я собираюсь свести счеты с жизнью, вовсе нет. Дело совсем в другом, совсем в другом...
- Белье будете брать? - дверь купе открылась, и снова заглянула проводница. - Или так поедем?
- Давайте, - сказал я. - Будем.
- А я нет, - извиняющимся тоном произнес мой собеседник. - Я, знаете ли, схожу раньше, мне не нужно.
- Знаю. Билет ваш у меня, - она бросила белье на мою полку. - Разбудить вас или сами?
- Сам, сам, не беспокойтесь.
Проводница кивнула и вышла.
- Я-то решил, мы с вами вместе до конечной станции, думал история ваша долгая, время в дороге пролетит незаметно.
- Вот и я о том же, предполагаешь долгую, веселую дорогу, а на поверку выходит... Впрочем, я повторяюсь, а времени в самом деле не так много. На чем я остановился?
- Вы решили ехать в Москву.
- Да, да, в Москву, совершенно верно. Именно так все и произошло. То есть, конечно, не так быстро, случилось немного и обычной человеческой жизни. Я закончил университет, успел года три поработать в школе, в литературной редакции на местном радио, где-то еще. Успел даже жениться и развестись. Неизменными оставались только стихи. Они переполняли меня, слетались ко мне отовсюду - из окон проходящих трамваев, птичьих гнезд, окрестных булочных. Они звенели во мне, переливались, сводили с ума. Я подал документы в Литературный институт и был зачислен с легкостью, поразившей всех, а больше всего меня самого. Понадобилось всего лишь полчаса, чтобы собрать чемодан и сделать несколько телефонных звонков. Бабушки мои к тому времени уже умерли, мать была занята устройством личной жизни, и провожать меня вышел только город - летний, непутевый, родной. Я просто махнул ему рукой и вошел в вагон, уверенный, что проживу долго и счастливо, что стихи - мое единственное призвание, и что Москва, а может, и весь мир ждут меня. В ту ночь в поезде я не сомкнул глаз. Второй такой в моей жизни не было никогда.
На Казанском вокзале было бестолково, шумно, пыльно. Меня встречали. Я знал лишь, что ее зовут Марина, и она моя дальняя родственница, то ли троюродная сестра, то ли дважды двоюродная племянница, это все, что я помнил еще со слов покойной бабушки. Как она выглядит я, само собой, тоже не представлял, и единственно, что оставалось, ждать пока схлынет толпа приезжих и встречающих в надежде, что и она догадается поступить так же. И она догадалась. Я увидел одиноко стоящую на перроне худенькую, темноволосую девушку с бледным лицом и прической хвостиком. На вид ей было года двадцать два. Шарфик вокруг шеи, ничего особенного - вот тебе и Москва.
"Марина?" - я все еще не был уверен.
"Да. А вы Костя?" - она заулыбалась и расцвела, и обрадовалась. Хотя казалось бы, ну что я ей?
"А я так боялась, что не узнаю вас... тебя. Что вы... ты потеряетесь. И надо же, я тебя... вас именно таким и представляла".
"Каким?"
"Мама рассказала, что вы стихи пишете, и я решила, значит, у тебя обязательно должно быть доброе лицо".
"А что же все остальные - злые что ли?"
"Нет," - засмеялась она и стала вдруг такой юной и отчаянно красивой, вот будто солнцем плеснуло на асфальт, и он сразу, в секунду белый-белый и яркий, и слепит.
"Нет," - засмеялась она. "Самые обычные".
Марина, Маринка-Малинка моя...
Уже потом, гораздо позже, ночами я разглядывал ее лицо, склонившись над ней так низко, так близко, словно желая всю ее выпить до дна, до дня, до ночи. Желание это было так же непогрешимо верно, как глагольная рифма, как гомеровский гекзаметр, как солнце в растрепанных липах у подножья Воробьевых гор. Знаете, зачем я вам все это рассказываю? - он замер, уставившись невидящим взглядом на подстаканник и сжимая его побелевшими пальцами, потом поднял голову и сказал:
- Чтобы еще раз пережить. И еще, и еще - без конца. Десять последних лет я рассказывал эту историю бессчетное количество раз сам себе. Именно поэтому, - он вздохнул и продолжал:
- Жили они с матерью в старом двухэтажном доме, и, к моему удивлению, не на окраине, а в центре, у самой Москвы-реки, на набережной. Дом был не просто старый, а очень старый, может быть, даже дореволюционной постройки. Стены его уже не держали, и он был напичкан изнутри деревянными колоннами-подпорками, только благодаря которым еще не развалился окончательно. Как вышло, что жильцов до сих пор не расселили, а дом не снесли? Не знаю. Помню, все называли его "номера мадам Петуховой". Почему? Зато он стоял так близко к воде, что даже с их первого этажа была видна река и, конечно, облака над ней, воздух, корабли. Чего же было еще желать? Вы ведь писатель, поэтому не сомневаюсь, что когда-то и вы задавались вопросом: что есть любовь? Почему люди вдруг притягиваются друг к другу, как магниты, а по прошествии времени так же и отталкиваются - с той же непримиримой силой? И что есть боль, как не средоточие такой любви? И почему одно невозможно без другого? Я мучил себя этими вопросами всю предыдущую жизнь - без конца. А как только встретил ее, Марину, сразу повзрослел, в одночасье. И вопросы кончились. Начались ответы. Оказалось, все очень просто. Оказалось, что любви нет. Так же, как и обстоятельств, обязательств и чувства долга. Все гораздо страшнее и проще: есть инстинкт и право собственности - мое! И запах крови. Счастлив в своем неведении тот, кто сумел этого избежать. Меня настигло. Хотя об этом еще рано, я опять забегаю вперед. Вы не обессудьте, что я так беспорядочно говорю, я ведь до сих пор его чую - запах этот. Хотя реже, конечно, особенно в последнее время, в последние дни. Потому что все, наконец... Смотрите-ка, а чай уже совсем остыл, я не заметил даже. Холодный. Рассказ мой дольше оказался, чем я думал, увлекся, ничего не поделаешь. Ну да ничего, уже немного осталось. А вы-то сами хоть чаю попили? Я, знаете ли, когда рассказываю, обо всем забываю. Вот и о вас тоже. Так вот... Я учился, учился с удовольствием. Поначалу мне дали комнату в общежитии, а когда осмотрелся, попривык немного, сам комнату снял, благо кое-какие сбережения от прежней жизни были. Правда, подрабатывать все равно приходилось - сперва в типографии ночами, а потом в редакции довольно известной газеты - охранником, курьером, а через год и внештатным корреспондентом. А Марина, Маринка-Малинка моя, она, понимаете, как-то очень быстро стала моей. Я даже и припомнить не могу, кажется, что увидели друг друга, и сразу. И не только в физическом смысле, а как будто мы уже две тысячи лет вместе были, но потерялись, что ли, а теперь снова встретились. И расстаться уже никак невозможно. Вдруг появилась в моей жизни женщина, с которой никогда не скучно. Согласитесь, такое довольно редко бывает, я бы сказал, исчезающе редко. Марина работала медсестрой, и мы подгадывали наши смены, чтобы видеться как можно чаще. Она приходила, пахнущая больницей и лекарствами, и этот запах был мне милее и дороже самых изысканных ароматов. А когда я дотрагивался до ее плеч в лунном свете, комната моя начинала кружиться так, что становилась круглой на самом деле. На наши восторги слетались птицы, а ветер по ночам забирался между створками окон и укладывался там, как пес у двери, сторожить ее, мою любимую. Тело ее было... Тело ее было моим, и оказалось, что в этом и есть тайна. Наше с ней "раньше" рассыпалось и разлетелось, его не стало. Наше "сейчас" казалось навсегда. По воскресеньям мы на целый день отправлялись на Воробьевы горы. Забирались повыше, находили укромный уголок. Я ложился на траву и клал голову ей на колени. А она шевелила мои волосы, рассказывала невероятные истории и невыдуманные радости, рассказывала про свое беспечальное детство, которого на самом деле не было, как оказалось потом. Она казалась мне сказочной, воздушной, марципановой. Чувству нашему не было ни предела, ни объяснения, казалось, мы оба сошли с ума. Еще она учила меня летать, да-да, летать. Я вовсе не шучу, нет, хотя вижу, конечно, вы удивлены. Мы с ней брались за руки и сбегали вниз по мягкой шелковистой траве. Она говорила, что раньше уже пробовала, и несколько раз у нее получилось - взлететь и парить, раскинув руки, как крылья. И не знаю, почему, я ей верил.
"У нас обязательно получится снова, вот увидишь. Надо просто найти подходящее место, чтобы поле и клевер, и клен внизу. Ты веришь мне?"
"Конечно. Разве можно тебе не верить?"
"Когда мы взлетим, ты поймешь, сразу поймешь, зачем. Там удивительно. Там можно никого не бояться и ни о чем не грустить. И даже ни о чем не жалеть. Правда, здорово?"
"Здорово. На самом деле".
"Ты первый, кто мне верит. Мама всегда только смеется, а остальные..."
"А остальные?"
"Ничего. Совсем-совсем ничего. Я просто очень хочу быть с тобой, вот и все".
"Ты со мной всегда, остальных нет. Тебе некого бояться и не о чем грустить, слышишь?"
"Я слышу, я знаю, я верю тебе. Верю тебе...
Он вдруг замолкает, отворачивается, охватывает себя за плечи, словно ему зябко, хотя солнце еще высоко. Лето.
За окном нарастает грохот, стук, скрежет, это встречный поезд проносится мимо. Вслед за ним с криком разрывается воздух - на слова, междометия, гласные и согласные звуки, пока, наконец, не падает на рельсы, затихает. Мой попутчик вздрагивает, будто после долгого сна, говорит, растерянно улыбаясь:
- Я слишком утомил вас своим рассказом.
- Что вы, ничуть. Наоборот, вы замечательный рассказчик. Редко кого я слушал так. Продолжайте.
- Да, собственно, не так уж много и осталось - всего лишь одна разбитая жизнь. Одна на двоих, - он вздохнул. - Марина очень хотела быть врачом и собиралась ближайшим летом поступать в медицинский. Я обещал ей, что мы поженимся, что у нас непременно будет свой дом, маленький, но чтобы белые стены и плющ, обязательно плющ, и я буду писать стихи. Я все еще не понимал, что это не главное, а просто поле и клевер, и клен вдалеке, там, в самом низу, - он вдруг снова прерывается и смотрит на меня пристально. - Вы ведь уже обо всем догадались, да? И прикидываете про себя, что из этого получиться может? Просто рассказ, или даже на повесть потянет?
- Ну, что вы, зачем? Я слушаю, вот и все. Напрасно вы...
- Может, и напрасно. А впрочем, какая разница? Ведь и в самом деле, не бывает сказок со счастливым концом. Вы знаете, и я знаю. И все же последние несколько лет я провел с несомненной пользой для себя. Стихи, конечно, ушли - там, где  я был, не до них, совсем не до них. Зато сколько разных историй, судеб, жизней. Я даже иногда подумываю, не взяться ли за прозу? Как по-вашему? - он начинает смеяться громким скрипучим смехом, и я вдруг понимаю, что передо мной старик. Сколько ему? Судя по рассказу его, не больше сорока, если бы не этот смех...
- Ох, ну вот и посмеялись, и хорошо, правда? Осталось дорассказать вам самый конец моей истории, потому что мне уже совсем скоро, пора. Это был обычный весенний день, вернее вечер, поздний вечер. Я встречал мою Малинку с работы. Мы шли и держались за руки, я до сих пор помню это ощущение: ее рука наполняет мою ладонь и ее такой знакомый запах, и легкость во всем теле, и предвкушение ее, и весна... Не могу вспомнить, откуда они появились. Просто две тени. Наверное, откуда-то из подворотни, я не обратил внимания. Потом белая вспышка и все. Я пришел в себя от ее крика, вернее от того, что он вдруг оборвался, я точно помню. Я лежу на земле, один из них держит ее за руки и зажимает ей рот, а второй... Дальше только Маринкины глаза и мои руки, ставшие вдруг чудовищно длинными и цепкими - они тянутся к его горлу, того, который... Нет, я его не задушил. Просто сломал ему шею. Так мне сказал следователь. И то, что врач "скорой" несколько минут не мог разжать мои пальцы. Нас с Маринкой нашли без сознания. Я вышел из больницы, была судебно-психиатрическая экспертиза, следствие, суд. Непредумышленное убийство и превышение пределов необходимой обороны. Вину свою я не признал, сказал, что ни о чем не сожалею. Адвокат мой... Но я ничего не мог с собой поделать. Стоило только вспомнить ее глаза т а м. Срок... Она ждала меня долго, почти до самого конца. Писала. Любила меня по-прежнему. Потом письма перестали приходить, и я начал сходить с ума от волнения. Хотел даже уйти в побег, хотя оставалось сидеть всего-ничего. Но дотерпел, вернее отговорили. Еще вернее - не дали. Приехал, пришел прямо к ней домой, а там только мать, старенькая уже совсем, больная, но меня вспомнила, заплакала. Маринка, говорит, пропала. Полгода уже, пропала и все, и нет ее. Искали, говорит, не нашли. Только вот это и осталось, и сложенный лист бумаги из кармана вытаскивает и мне подает. Я, говорит, его всегда с собой ношу, потерять боюсь. Тебе она. Он вынимает из кармана сложенный лист бумаги, раскрывает его на столе, разглаживает, прижимает руками.
- Это оно и есть? - спрашиваю я. - То самое письмо?
- То самое, а как же. Это и есть конец моей истории. "Я там, где можно никого не бояться, ни о чем не грустить, и ни о чем не жалеть. Ты ведь помнишь это место, правда? Я жду тебя, приходи". Он вздохнул, посмотрел на меня влажными глазами - грустно посмотрел, даже чуть испуганно.
- Только умоляю, ничего не надо говорить. Я не спрашиваю, поверили ли вы мне, это как раз и неважно. Я не хочу от вас советов или сочувствий. Да и ни от кого не хочу, ни к чему это. Я вижу, что история моя, пожалуй, действительно вас заинтересовала, пожалуй, даже вы, в самом деле, из нее рассказ сделаете настоящий, так я вовсе не против, пишите. - Он встал, подхватил свой немыслимый саквояж, шагнул к двери, но обернулся.
- Вот разве что... Если есть у вас любимая, ну, вдруг. Я понимаю, что это слишком большая редкость, но если вам повезло, и любит вас женщина - маленькая, светлая, улыбчивая, если не дождь. Так вы, пожалуйста, ей эту историю расскажите. Только не откладывайте, а прямо сразу, как приедете, расскажите. Может быть, моя история спасет ее, если вы не смогли. Обещаете? А мне пора. Знаете, есть за этой станцией поле, и там на самом деле клевер и клен. На самом деле. И я же обещал...
Поезд замедлил ход, вздохнул шумно, остановился. Вместе с ним остановились деревья - тоже передохнуть. И дорога остановилась, а облака наоборот заклубились толстыми бело-серыми боками, полетели кто куда, и, наконец, показалось солнце.
Мой попутчик вышел из купе, не оглядываясь. Вышел и тут же пропал.
Мне отчего-то не сиделось на месте. Поезд стоял и стоял и даже не думал трогаться. Пришлось взять сумку и выйти на перрон, оставаться в купе я уже совершенно не мог. Ноги сами понесли меня к зданию вокзала, в его тишину, прохладу и полумрак, где по не очень чистому полу шагали вперевалку и перешептывались на своем языке голуби, а сонные транзитные пассажиры подслушивали эти разговоры, ничуть не скрываясь.
Внутри у меня и снаружи была жара и лень, и прохлада вместе и сразу, хотя, конечно, так не бывает. Хмурая, заспанная кассирша в окошке сообщила мне, что ближайший обратный поезд будет только под утро.
- Быстрее уж долететь, - сказала она.
- Да, наверное, - согласился я. - Пожалуй, я так и поступлю.
Названия этой станции я даже не знал, но рассчитывал увидеть по другую сторону вокзала город и привокзальную площадь со стоянкой такси и ларьками мороженого, все, как обычно, а оказалось - поле и клевер, и вдалеке тот самый клен.
Сначала я шел медленно, потом все быстрее и быстрее, потом разбежался, раскинул руки и взмыл в воздух. А что мне оставалось делать? Ведь дома, в моем родном городе меня ждала маленькая женщина, светлая и улыбчивая, если не дождь. Она ждала меня и эту историю, а значит, надо было лететь.
- Не бывает. Так не бывает, - скажете вы.
- Не бывает, - соглашусь я, - но ведь на то она и небывалая сказка, - и полечу еще быстрее, только доем последнюю сушку из того самого твоего мешочка - хрустящую, с подсушенным золотистым боком и маковыми крапинками.
Сейчас. Вот прямо сейчас. Вот...