Незадолго до Великой Отечественной в поселке нашем байкальском случилось нечто чрезвычайное, дотоле невиданное и неслыханное. Жила-была у нас там одна бедноватая семья - муж, жена и сын-подросток. Домишко у них был старый и обветшалый. Хозяйство при нём небогатое. Как все в округе, хозяйка сажала картофель и овощи, держала птицу, а хозяин - рыбачил и в меру охотился. Звали его Ксенофонт Кондаков, а промеж односельчан проходил он под именем Фоха. Был чалдоном, дальним потомком донских казаков, выселенных за бунты ещё в прошлом столетии царскими властями в Сибирь.

Настоящего донского казака в наших краях Фоха встретить не мог, но кое-что знал о них, слушая с детства рассказы местных стариков. И, измыслив в своём воображении этакий героический и легендарный казацкий образ, поступил он для окружающих непонятно и неожиданно - соорудил себе казацкую шашку. Упросил Фоха местного кузнеца выковать стальное лезвие, приполировав и выточив его, приладил в качестве рукояти олений рог, когда-то подаренный ему тунгусами. И, как ничем другим в серой и безрадостной своей жизни, гордился Фоха этой своей шашкой. Ведь была она одной-единственной на все наше немаленькое село.

Годами Фоха смотрелся лет эдак на 35. Высокий и слегка сутулый, щупловатый, но нагловатый и чересчур уверенный в себе. Носил набекрень самодельную баранью папаху, отрастил длинные усы и даже залихватский чуб, торчавший из-под неё наружу. Но при всей своей худоватости и бедноватости, не зная меры, пил всё без разбора: и водку, и самогон. Странное это было зрелище. Напьётся Фоха и несётся на своей бедняцкой и заморенной лошаденке вдоль по деревне, размахивая шашкой и выкрикивая проклятья всем, попадавшимся ему на пути. Селяне отмахивались от него, как от надоедливого местного сумасшедшего, и уходили с улицы по домам.
Лошаденка у Фохи была тощая, послушная, легкоуправляемая. Но помогала его семье выживать в те трудные времена. Всё он на ней возил: и дрова из леса, и сено с покосов, и рыбу с Байкала. А вот коровы в семье его, как водилось у большинства окрестных крестьян, не было. Но ведь это когда по уму живут. Тут ведь сена-то уже и на корову, и на лошадь накосить, насушить, сметать и привести на сеновал самому хозяину нужно. А вот как раз работать-то Фока не любил. И все, даже мелкие деньги, которым случалось изредка завестись у него в кармане от продажи дoбытых пушных зверьков, Фоха пропивал, доводя себя почти всегда до вполне скотского состояния. Поэтому и в доме у него зияла беспросветная бедность.

Да ещё и вредная его натура выпирала в такие времена из него наружу. Жена Фохи, худенькая, небольшого роста женщина, не раз битая им и потому сверх меры запуганная, в дни его запоев вместе с сыном пряталась у соседей. Она, бедолага, всё лето, не разгибаясь, гнула спину в огороде. К осени созревали у неё там огромные кочаны капусты, брюква, картофель, лук-чеснок, всякая зелень. Высокой стеной стоял у забора горох. Но всё это до очередного запоя мужа.

Бывало, напьётся Фоха до бесчувствия, завалится на грядки и спит там в забытье или влетает, размахивая шашкой, в огород и начинает в хмельном угаре рубить там всё подряд. И летят в разные стороны капустные кочаны и вся огородная зелень. А то, что он не дорубил, утаптывали в землю лошадиные копыта. И оставляло после себя это побоище перемешанные с землей овощи и порушенные, размётанные грядки. Но этим печальным зрелищем "удаль" Фохи не кончалась. После баталии в огороде вваливался Фоха верхом на лошади ещё и в свой дом, круша своей железякой всё, что попадало под руку, а главное - многократно им уже побитую реденькую мебель и бедняцкую утварь. При этом издевался и над конём, заставляя его подниматься на скамью или гарцевать по комнате и кухне вокруг кирпичной русской печи, стоящей посередине строения в каждом крестьянском доме. И снова вывалившись на улицу, носился Фоха, счастливый в своем сумасшествии, размахивая над головой огрызком железа, именуемым им казацкой шашкой! И не попадайся тут никто ему под руку! Да, пожалуй, никто и не стремился его укротить, ведь "на Руси пьяный - он, что юродивый", - и с рук ему сходило почти всё!

Не раз просыпался он в милиции, где ему давали протрезветь, а поскольку супротив советской власти он себе выступать не позволял (пьяный-пьяный, но тут он соображал!), то отпускали его восвояси, потрясaя перед носом указательным перстом. Но чаще все-таки заваливался Фоха в сарае или на сеновале, а лошаденка его сиротливо оставалась стоять подле дома или разгуливала по огороду, завершая там лихую битву своего непутёвого седока с овощами. И так ходила она, бродила, до тех самых пор, пока сынишка её не пожалеет - напоит, почистит, разнуздает, сена задаст.
Дом наших родителей стоял напротив дома Фохи, и не раз ночью будили нас стук копыт его лошади, крики и плач жены и сынишки. Стремясь утихомирить бузотёра, выбегали на улицу соседи, но, как правило, это не помогало. А однажды под утро услышали мы шум и говор собравшейся на улице возле нас изрядной толпы, громкие смех, ругань и крики.

Человек около двадцати собрались около дома Фохи и что-то возбужденно обсуждали. А случилось в эту ночь следующее. Фоха во время очередного загула и пляски на коне в домe по прогнившему полу едва не угодил в погреб. Да что там "не угодил", таки именно что угодил, но не донизу. Всякий раз во время его пьяных безумств полусгнившие доски пола расшатывались под тяжестью коня и всадника, сдвигались, трескались и оседали. В эту же ночь нарушилось крепление их к перекладине, и, рассыпавшись вниз и в стороны, они не удержали на себе всадника и коня. Круп и всадник повалились в погреб, и лошадь повисла на центральной перекладине.

Тут надо отдельно сказать несколько слов о том, что же такое прибайкальский крестьянский погреб. По причине неслабых сибирских морозов рыли погреба глубиной не менее трёх метров. В них хранились аж до самого лета овощи и картофель, бочки с соленьями - рыбой, грибами, огурцами и квашеной капустой. Правда, в подполе у Фоки, кроме малого количества кое-каких овощей и нескольких мешков картошки, толком ничего и не было.

Долго билось и крутилось в этот день несчастное животное. Конь испуганно ржал и умоляюще, с надеждой смотрел на людей. Вспоминал, наверное, как стреноженный гулял он по полю, пощипывая сочную зелёную траву. А сейчас, несчастный, висел на рёбрах, не имея никакой опоры под ногами. А Фоха, сидя верхом, только дёргался, ругался и орал, усугубляя и без того непростые страдания коня. При этом умолял окружающих вырубить доски и, расширив пролом, снять его с седла. В голос плакала, стоя рядом, испуганная и беспомощная его жена, не зная и не понимая, кого надо спасать раньше. Суетился около попавшего в беду друга несчастный мальчишка. Это он обежал по темноте деревню и созвал на помощь мужиков. Он всегда жалел и любил коня, заботился о нём. То травки зеленой где-нибудь нарвёт, то на реку сводит. А там помоет его и расчешет гриву, даст напиться и поговорит. Вот и сейчас ходил вокруг и гладил своего бедолагу, отгоняя любопытствующих и бездействующих. И казалось мальчику, что конь смотрит и молит о спасении только его.

А мужиков собралось у дома Фоки чёртова уйма. Бежали они на помощь, а потому - каждый со своим инструментом. Кто с пилой, кто с ломом, кто с топором, а кто и с кайлом. По необходимости, хотя он того и не стоил, в первую очередь занялись Фохой. Чуть пораскрошив гнилые доски пола, освободили его ноги и сняли с коня вместе с седлом. А потом уже стали думать, что им делать с конём. Мыслей, как всегда, было множество. И самая большая их часть касалась центральной перекладины - вырубить её и доски по краям. Но более дальновидные возражали - как бы конь не разбился, провалившись вниз с такой высоты. А как его потом оттуда вытаскивать? Это уже третьи возражали и подсказывали. И предлагали они подмостить что-нибудь снизу, чтобы было коняге от чего оттолкнуться. И четвёртые, самые опасливые, говорили, что брыкаться ведь начнёт конь и все, что намостим, пораскидает!

Но голь - она всегда на выдумку хитра, и наиболее расторопные спустили-таки в погреб две скамейки, поставив их одна на другую. Благо, вход в погреб прорублен был в стороне, где вела в него свысока крутая лестница, а потому спустить скамьи труда не составило. Приладили там внизу ещё и чурки, доски, стулья, соорудив подставку до самых лошадиных копыт. И четверо мужиков держали по бокам всю эту конструкцию. И сверху стали тянуть коня за узду.

Тут же стало видно, что идея эта ничего хорошего не сулит. Как только конь почувствовал опору и рванулся, опершись на неё копытами, все детали сооружения развалились в разные стороны, едва не придавив там внизу спустившихся в погреб мужиков. Конь, видимо, с испугу, почуяв опору под ногами, проявил невероятную активность и неимоверную силу.

После этого народ продолжал думать и обсуждать варианты этого непростого дела. А сосед Гришка Сорокин, всегдашний зачинатель и соратник Фохи по пьянке, выдал ещё более дурацкое, а потому более заманчивое предложение: подвести под брюхо коня веревки и упряжь и вытянуть его кверху. Как порешили, так и сделали, не приняв в расчет суждения более трезвой части общества о том, что коняга, какой он не задохлый, но полтонны весом, а то и поболее потянуть должен. По обе стороны коня поставили высокие лавки, на которые встали по двое мужиков с каждой стороны, и принялись тянуть. И всё бы было ничего, если бы были они потрезвее и хоть чуток бы понимали в том, за что так яростно взялись. При каждом их потяге бедняга-конь начинал в страхе биться и только ещё глубже проваливался в подвал. Именно этого и боялись более путные и трезвые. 
- Как же его потом из погреба доставать будем? - спрашивали они.
 
И до самого вечера конь оставался подвешенным в этой дыре, куда загнал его пьяный герой-хозяин. Порой он начинал ржать и биться, порой, обессиленный, затихал и сникал. Кто пожалостливей, несли ему овёс и сено, поили водой. А на том и оставили несчастную животину на ночь. И все разошлись по домам, дорогой бурно обсуждая такую необычную проблему. Даже милиция несколько раз подходила, стояла, смотрела удивленно и уходила. И только мальчик с мамой его просидели около коня всю ночь, гладя и подкармливая, уговаривая потерпеть и поддерживая в нём силы. Хозяин коня, Фоха, по дикости и глупости своей загнавший его в эту дыру-ловушку, решил, что утро вечера мудренеe, и куда-то ушел в поисках где бы и с кем выпить за успех намеченного на завтрашний день дела.

Рано поутру народ собрался сызнова. У путных мужиков в хозяйстве с утра дела всегда найдутся. А вот беспутные, да с похмелья, стянулись заново к Фохиному двору. И, посудив-порядив, решили всем своим непутёвым советом опустить коня в погреб как он есть, целиком и в добром здравии. А вот как его выводить потом из погреба на белый свет, никто из них об этом с бодуна и не думал. Задача стояла - спасти коня! Он весь измучился и ослаб. Даже у много чего тут повидавших мужиков щемило в душе от жалости.

Чтобы конь не грохнулся прямо вниз с такой высоты, подвели ему под брюхо вчерашние ремни с упряжью и верёвки, и, умудренные вчерашним провалом, поставили по обеим сторонам коня уже по трое мужиков, выбрав тех, что поздоровее. Подпилили центральную перекладину и стали, упираясь и придерживая, опускать конягу вниз.

Но вес коня превысил их физические возможности, совсем невысокие из-за ночной пьянки, веревки начали поочередно вырываться у них из рук, и в конце концов перепуганный насмерть конь провалился вниз и повалился набок на истоптанный земляной пол. Герои во главе с Фохой толпой кинулись в погреб, где в истерике ржал и всем своим телом бился конь, просто неспособный подняться на ноги. То ли у него ноги ослабли за эти сутки, то ли воли не было уже никакой, а может, просто страх одолел. Так он там на дне погреба и пролежал до полудня. А потом уж, немного отдохнувший и с посторонней помощью поднялся, переступая шаткими ногами по подполу. А давешние "умники", собравшись гуртом, начали решать, как выводить коня на свет белый. В плане у них было, во-первых, разобрать стену дома. Под неё прокопать под уклон широкий проход, а в нём сгоношить настил из досок с перекладинками, по которому уже и вывести коня из подземелья на верх. И было это их последним и окончательным решением.

Из тех, кто пожелал принять участие в таком "созидательном" деле, а тут ведь ломать - не строить, выбрали наиболее крепких и сильных. А не, обратите внимание, наиболее умелых и толковых! И пошли на приступ! Больше всех старался Фоха, громко командуя и орудуя ломом и пилой. И вскоре в стене дома зияла дырища шириной чуть больше туловища коня. Под ногами скрипело битое стекло, рассыпано было множество опилок, щепок и камней. Был уклоном отрыт выход снизу наверх, выстеленный досками с набитыми поперечинами. Настроение у всех было боевое и приподнятое дополнительным возлиянием за предстоящий успех. И все с нетерпением ждали появления коня. 

А конь долго и нерешительно переступал ослабевшими ногами по земляному полу погреба, а на настил вставать не желал. Впечатление было такое, что, обретя твердь под копытами, он вовсе не собирался уже покидать подвал. То ли страх его одолел, то ли настил показался узким. А может быть, конь уже вообще не понимал, что хотят от него эти ненормальные люди, которые ввергли его в такое сокрушившее все силы несчастье. И даже когда к нему спустился сам хозяин и пытался говорить с ним на им одним понятном языке, конь отводил голову в сторону от сивушного его дыхания и, недоверчиво кося пугливым глазом на Фоху, на настил идти отказывался и упирался. И как его за узду ни тянули и как его сзади ни подталкивали, конь стоял на месте. Но вдруг, когда на него уже почти махнули рукой, что-то в сознании у животного прояснилось, и конь, подняв свою понурую голову, увидел солнечный свет и голубое небо. Он рванулся вверх и, подгоняемый и поддерживаемый людьми, вырвался из подвала.

Толпа перед домом вoзликовала. А конь стоял, покачиваясь от усталости и ослабев от пережитого страдания. Он являл собой жалкое зрелище - весь перепачканный в пыли и земле, скорбно и испугано смотрел на окружавших его людей.

Плакали от радости и бабы, и дети. Все они принялись счищать с него грязь, поили водой, принесли овса. И больше всех ликовал и радовался мальчик, сын Фохи. Он трепал гриву коня, очищал копыта от земли и навоза. А Фоха будто даже прощенья у коня просил и гладил по выступающим ребрам. Ведь сколько лет стоит деревня, но такого тут ещё не видели! Чтобы коня, да в погреб! Всё, как везде и у нас бывало. Из болот коней вызволяли, из горящих конюшен выводили. А однажды, во время наводнения, от нашей бурной реки всего можно было ожидать, снесло и сорвало с тросов паромную переправу вместе с людьми и лошадьми. Так что всех вытащили на берег, всех до одного спасли.

А Фохин конь прожил после этого всего неделю. Стоял он у привязи возле местной чайной, где пировал Фоха, в сотый уже раз пересказывая проезжим людям, подливавшим под хороший разговор ему в стакан, свою "героическую" историю. А конь вдруг опал на подогнувшиеся передние ноги и повалился набок.
 
И долго ещё жила в народе эта история про Фоху и его коня. А тогда близилась уже зима. Помогать Фохе заделывать дыру в стене его дома никто не спешил. Глубокие трещины и щели прошили стены и потолок, из окон повыпадали стёкла. А в сенях дома пылились хомут с дугой, старое облезлое седло и вожжи. В сарае же догнивали сани и телега... Жена Фоxи вместе с сыном уехала в соседнюю деревню, а сам Фоха перебивался один по гостям у односельчан. Иногда же мог часами сидеть на крыльце своего дома, прислонясь спиною к покосившейся двери и, сняв папаху, курил, посматривая на дорогу, как будто бы ожидал кого-то.

Надо сказать, что Фоха, если не пьяный, был неплохим человеком. И, по трезвости отзывчивый и добрый, не раз помогал безлошадным крестьянам на покосе и жнитве. Не раз и нам помогал вспахивать огород. Понятно, что в благодарность все поили его водкой. Но вообще-то жил он с нами в дружбе. Нравилось ему на своём коне покатать моих братьев. Любил он попариться у нас в баньке. А с мальчиком его мы часто играли в дворовые игры. Да и конь Фохи, бывало, проломив чахлые ограждения нашего огорода, разгуливал там так же свободно, как и по своему.

Фоха нередко бывал у нас в доме. Отцу моему, бывшему школьным учителем, любил Фоха рассказывать всякие выдуманные им самим истории о казаках или о себе. Имел он обыкновение порассуждать о сущности бытия и засиживался с отцом до позднего вечера.

Особенно его интересовали последние новости в мире. Любопытствовал он и по поводу учебы сына в школе. А наша мама всегда наливала ему с собой склянку свежего молока для мальчика. Не прошло даром все случившееся с Фохой и для нашей семьи. Первые дни его жена и сын ночевали у нас. Да и сам Фока стал чаще бывать в нашем доме, приходил он со своей бутылкой, донимая разговорами "за жизнь" нашего непьющего отца, который никогда Фохе собутыльником не был. А мучила Фоху та же самая проблема, что гнетёт и изводит любого, такого, как он, горького пьяницу:

- Ты, паря, учитель, так научи жить, как все, чтобы и выпить-погулять, и чтобы все было хорошо и ладно.

Отец наш терпеливо его слушал, сочувственно кивал головой, советовал меньше пить. Но Фоха на эти его слова неизменно говорил, что без этого он и "вовсе не человек"! Обычная отговорка мелкого человечишки и безвольного алкаша. Но на завтра снова приходил "выпить за коня и снять грех с души", изводя себя и окружающих постоянным копанием в самом гадком в его жизни поступке, заставляя их вместе с ним самим искать ему в этом оправдание. Таким он и жил в это время - худой и тощий, с помятым лицом, обиженный на весь мир.

А потом наступил сорок первый год. И летом, когда началась война, Фоху призвали в армию. И когда он зашёл к нам проститься, видно было, что он воспринял это как долгожданное избавление от всех своих бед и горестей, законное прощение всех его бесчисленных грехов.
  
К концу войны в армию ушёл и его подросший сын. Но очень скоро на него пришла похоронка. А следы самого Ксенофонта Кондакова затерялись в те суматошные времена. Поговаривали, что он погиб на фронте. Жена его в нашем селе больше не появлялась. Дом их, развалившийся, одинокий и сиротливый, стоял ещё какое-то время, но потом был разобран на дрова.

Через 20 лет после этой истории мой младший брат, живший в Иркутске, побывал в родном селе - тянут родные места! Не узнал он нашего Баргузина. Появились новые улицы, дома, клубы, парки, аэропорт. Пролегли новые, пусть грунтовые, но дороги. И тайга вокруг, так же, как и раньше, играла своими непередаваемыми красками.
 
Всё изменилось, написал он мне, кроме одного - пьют, как и прежде.