Родилась и провела свои ранние годы я в Прибайкалье, в Баргузине. Там моя Родина. Незадолго до войны здесь, как и по всей стране, советская власть вела непримиримую борьбу с врагами народа, вредителями, шпионами и всеми теми, кто просто посмел плохо о ней подумать, косо на неё посмотреть!
Память моя, конечно же, несовершенна, и многое из этой эпопеи мне рассказывали односельчане и мой папа, школьный учитель, сам едва не пострадавший от этого "большевистского изобретения". Многих из невинно пострадавших я знала сама. Так был осужден и отправлен в лагеря председатель колхоза Кузьма Шилкин, честнейший и порядочнейший человек. Арестован он был за то, что в засушливый и неурожайный год в его колхозе стал погибать скот. И все крестьяне об этом знали. Ведь это их скотина была согнана в колхоз в первые годы коллективизации. Видели они, как голодно скоту, как страдают ни в чем не повинные животные, и как могли подкармливали своих коров.
Вот и тогда, чтобы сохранить хоть часть поголовья, Кузьма решил раздать скотину на прокорм по крестьянским дворам. Да и молоко бы они имели свое. Так думал председатель колхоза. За то он и пострадал, потому как думать в те суровые и роковые года право имел только райком партии, но там думали о другом.
А нашего соседа, бригадира этого же колхоза Василия Скосырского, забрали за то, что не вывез с поля стога сена, накошенного ещё летом. В тот год весь июль и август шли проливные дожди, и то, что толком не высушенное сено оказалось в воде, не его была вина. И знало высшее начальство, да и судьи понимали, что вывезти сено можно было только по санной дороге зимой, тогда как летних дорог по залитым водой болотам и кочкам вообще нет. Но уперлись они: почему не спас сено? Почему не вывез к назначенному сроку? И знали, и понимали они бессмыслицу своих претензий и приговоров суда, но ведь и свою вину в бескормице им как-то оправдать было надо. Даже вот такую ересь напридумывали, заявив, что председатель колхоза и бригадир заговор против народной советской власти замыслили и реализовали.
И кого только в те страшные годы не забирали в моём селе, раскидывая по бесконечным лагерям и тюрьмам. Фельдшера, только что прибывшего в район и даже не успевшего приступить к работе, забрали тут же. Он, видите ли, много что скрыл в документах, а на деле сыном раскулаченного оказался. Озверевшая орда НКВД прибирала к рукам и загоняла за колючую проволоку всю более или менее грамотную публику, которой и без того в те времена не хватало в наших краях. Не пощадили они даже двоих уже пожилых людей, бывших политических ссыльных, попавших сюда ещё по указу последнего царя и агитировавших тогда за свержение самодержавия. Их предусмотрительно арестовали, как бы, мол, не начали они, имея такой опыт, агитировать теперь уже за царя, наглядевшись на зверские современные порядки. Зачищали поле. На всякий случай. Органы составляли списки, а райком их списком же подписывал, отправляя массы честных людей в пасть государственной карательной машины. 
Долгие годы отбывали свои сроки и не появлялись на родной земле наши односельчане. Но вот после смерти "Родного отца и друга всех народов" по приказу свыше начали освобождать невинно осужденных. И стали они возвращаться из тюрем да лагерей. А ведь понаставлено по всей Сибири этих "исправительных учреждений" было великое множество, мелких и крупных, и особенно там, где нужны были бесплатные рабочие руки. И начали их тут закрывать за ненадобностью.
Приятели наши - Кузьма Шилкин и Василий Скосырский - срок свой отбывали в одном и том же лагере под Нерчинском. Они-то и рассказали, как лагерь их быстро и в одночасье был ликвидирован. Лагерное начальство появилось в казармах, зачитали длиннейшие списки с приказами о пересмотре наказаний, выдали на руки справки об освобождении, разом свернули лагерное хозяйство и повыгоняли всех лагерных обитателей за колючую проволоку кто в чем был. Хорошо ещё, что время стояло летнее, ведь иначе бы померзли все к чёртовой матери в этом лагерном рванье.
Освобождали в основном политических заключенных и мелких нарушителей советских законов. Тех же, кто сидел за убийство и другие тяжкие преступления, куда-то поувозили загодя. И самым интересным в этом деле оказалось то, что вместе с освобожденными зэками выгнали и всю лагерную обслугу, надзирателей и конвойных. Кто-то из них, почувствовав опасность, быстро сориентировался и подался в свои края. А тe, кому ехать было некуда, остались, разместившись в пустовавших лагерных бараках. Так из бывших колоний и мелких лагерей выстраивались целые деревни. А почему бы и нет? Есть крыша над головой, какие-никакие, но дороги, дрова на зиму сами себе заготавливали, да иногда и грузовые машины в хозяйстве брошенные стояли. Так и доживали там свой век бывшие зэки вперемежку с бывшими своими надзирателями и угнетателями. Не сказать, чтобы дружно сосуществовали, но как-то худо-бедно ладили. Ещё ведь и в соседних деревнях многие из них осели.
Осужденные, чувствуя, что правда оказалась на их стороне, смело возвращались в свои края. А вот куда было деться низшим исполнителям наказаний на зоне? Что было делать мелкому лагерному начальству, не имевшему ни навыка в руках, ни специальности. Но кому уж совсем было невмоготу, так это тому зверью и хамам, кто особенно лютовал в издевательствах над заключенными. Ведь где бы они ни появлялись, их бывшие подопечные легко могли узнать своих мучителей и устроить им "сладкую жизнь". Такую мразь народ нутром чует!
*       *       *
К возвратившимся в наше село осужденным никакой неприязни со стороны населения не было. Им помогали. Их жалели. А они, измученные и обозленные на весь мир, таили в душе злобу и обиду на неправедную власть, искалечившую их судьбы. Такое не могло пройти бесследно. И для Кузьмы, и для Василия, который рассказывал, что снится ему еженощно умерший сокамерник, очень добрый малый, отморозивший руки и ноги, когда изверги надзиратели продержали его полуодетого на страшном морозе, наказав за пустяковую провинность. А самого Василия однажды какой-то из надзирателей заставил снять рубашку в осеннем лесу и натянул её на себя, оставив его голым на съедение комарам и осеннему гнусу. До сих пор он ощущает эту телесную невыносимую боль и просыпается от ночных кошмаров, замешанных на пережитом. На веки вечные запомнил он этого надзирателя.
А Кузьма Шилкин вспоминал, как на лесоповале к его телу привязывали бревно, и он должен был, как лошадь, волоком и на плечах тащить его через пни и коряги. Если падал, подходили и били деревянной палкой. И так - каждый день. Разве можно всё это выбросить из головы?! Разве можно было такое забыть?
Да если бы только эти издевательства! Не лучше бывало и в казармах. Страшные своею жестокостью сокамерники-уголовники могли довести до смерти любого.
Вернулись наши односельчане из тюрем и лагерей в свои дома, в свои семьи. Вот только семей-то тех уже не было. Постарели жены, выросли и разъехались дети, поумирали родители, развалились без хозяев дома и оскудело подворье. Обиднее всего было то, что несмотря на их наказание, в жизни села и в колхозе все осталось, как и прежде. Тот же падёж скота и бескормица в животноводстве, да ещё дефицит продуктов - голод и нищета. Выходит, от чего ушли, к тому и пришли.
Долгое время технический прогресс и цивилизация не приходили в дальние сибирские деревни. Все оставалось по-прежнему. На лесозаготовках - топор и пила. В колхозе - серп, плуг и лошадь. Кое-где имелись трактора, так и то постоянно стояли в ремонте. Труд был ручной, в жару и в холод все тяготы волокли на своём горбу. 
Приказ об амнистии был, как бальзам на душу, обозлённым зэкам. И не только в плане освобождения, но и как возможность мщения своим лагерным угнетателям. Наш сибирский народ неизменен в своих принципах "платить за добро добром". И все вопросы этой проблемы обсуждались и прорабатывались ещё в казармах. Собравшись в группы, люди внимательно присматривали за теми, кого намерены были "отблагодарить".
По заранее продуманному плану после освобождения зэки подкарауливали своих мучителей в тайге, на тех же тропах, по которым их самих гнали по этапам много лет назад. А других ловили на ближних станциях железных дорог, отыскивали в ближайших селах, где те прятались, ощущая за собой эту охоту. А потом под девизом "Жизнь или смерть" зэки привозили карателей в свои села и города. Жестоких сокамерников убивали на тех же глухих тропах или других потаенных местах.
Многие из лагерных надзирателей и сами особо не отказывались быть под крылом своих зэков, считая, что хоть какое-то пристанище на первое время у них будет. На местах знала о них и милиция, догадывался народ. Да и справки у них на руках на всякий случай были о том, что "обслуживали лагерь", только они их в тайне держали. Но начальство местное притихло, никто не вмешивался в происходящее. Мало ли разных бродяг по свету белому шляется да по найму работает.
У власти на местах ещё оставались и те, кто вершил аресты в те страшные годы. Они и сами побаивались возвратившихся. А былые несправедливости и аресты преподносили как величайший гуманизм. Якобы они так их "в войну от пуль сберегли". Так повторял известнейший своим зверством на всю округу НКВДешник: "Пусть они мне спасибо скажут, что живы остались!"
Вот только по селу ходили разные слухи о вновь прибывших. Своих-то сразу узнавали и принимали радушно, а к незнакомым долго присматривались, но тоже не обижали, считая их "несчастными, которым и приткнуться некуда". Но только одни наши мужики, отбывавшие сроки под началом этих "несчастных", знали, чего они стоят.
Двое-то из пришлых с тех самых соляных копей были, где трудились бок-о-бок с нашими. Только наши мужики в снегу по пояс лес валили и волоками его к дорогам на себе тащили, в каменоломнях, в шахтах и забоях кирками породу рубили-долбили, да на тачках возили-выкатывали. А эти только понукали и командовали, будучи ко всему ещё самыми жестокими из всех надзирателей. Потому наши их с собой и прихватили.
Третий пришлый, пойманный в лесу, тоже с одного лагеря с нашими был. Поначалу, проходя как осужденный, сумел он в лагере доносами на сокамерников к начальству примазаться. А потом и в надзиратели вышел. И тут уже он с особым усердием доказывал свою преданность "великому делу перевоспитания" зэков. Четвертый примкнул ко всей этой компании сам. Он проживал до службы в лагерях в другом районе нашей округи, но, памятуя грехи свои тяжкие в роли надзирателя, в родные края возвращаться боялся. Потому и пристал к компании "единоверцев", считая, что под такой охраной жить на воле будет ему безопасней. Предусмотрительно отрастил бороду, принял патриархальный невоинственный вид, даже голос изменил, приглушив командные интонации, и жесты умерил. И куда только исчез весь этот его начальственный тон. Но чуть позже был он опознан, и до народа дошло, из каких он "страдальцев". А бывшие зэки быстро и с охотой определили его на перевоспитание.
Наших амнистированных односельчан на первую пору в этой группе собралось шестеро. Этого, конечно, было мало для такого благородного дела, как расквитаться с помянутыми четырьмя. Но в тех краях было вдоволь и других, отбывавших свои сроки в разные времена. И надо сказать, что "подавив вшей" на зоне, за решеткой и колючей проволокой, они просто не могли уже вписаться в нормальную жизнь на воле. Обозлённые на советскую власть, свою неприязнь ко всему происходившему вокруг они демонстрировали самыми разными способами. Уходили в леса, грабили обозы, угоняли из колхоза скот. У местных бурят отнимали стада овец, которые "по диким степям Забайкалья" отгоняли на продажу к монгольской границе. Некоторые из них, более умелые и предприимчивые, "золото мыли в горах", сбывая намытое пройдошным китайцам. То же самое делали они и с добытой в тайге пушниной. И такие вот решительные люди присоединились к нашей группе. Короче, отряд собрался немаленький. Постепенно обзавелись оружием, как говорится - на всякий случай. Всё было сделано более или менее цивилизованно, по-людски и без изощрённых издевательств.
Но как же жилось "дружкам", как стали называть теперь бывших надзирателей и конвойных? Процессом перевоспитания руководил Кузьма Шилкин. Сразу по прибытии всех их спрятали в тайге, в дальнем зимовье, куда и солнце-то едва проникало, да и зверья никакого, кроме мелкого, не было. Одни только любопытные белки да зайцы. В таких зимовьях всегда останавливались охотники, а иногда укрывались беглые. В тайге было множество таких потаённых уголков, куда власть никогда не совалась.
На ночлег наши местные уходили в село, возвращаясь, приносили с собой порох, спички, соль, водку, еду для себя. А сторожами оставляли остальную братию. В зимовье спали поочерёдно, привязывая "дружков" на ночь к скобам в стене или к бревну, чтобы не ушли в бега. Тайга ведь всё спрячет, ищи их потом!
А еда? Конечно же, на откорм этих четверых не ставили, но и голодом не морили, чтобы всё по-людски было. Что оставалось от наших, то "дружки" и доедали. А ещё они сами себе супы варили, но ворчали, бывало, что "похлебка жидковата". Чаще, однако, ели всухомятку, наворачивая за обе щёки любую еду. Ловили и ели даже ворон. Этому Кузьма Шилкин не препятствовал. Даже однажды праздник им устроил, привел к зимовью старую умирающую лошадь. Сам-то знал он и помнил, как дорого обходится человеку недосып и недоедание. Бывшие зэки ели вдоволь, но вид их всё равно вселял жалость. И долгое время ещё выглядели они истощенными и понурыми, приговаривая, что "на усталых костях мясо не нарастает".
Дружков испытывали на прочность любыми доступными способами. Не только физически, но и психологически. Настолько было велико желание отомстить им. Хотелось поиздеваться над ними. Наши, сидя в стороне, наблюдали, как работают их "неутомимые труженики" - тянут на своём горбу мокрую траву из болота при покосах. Или волокут на себе в лесу брёвна, спотыкаясь и падая на пнях и таёжных завалах. А новые хозяева жизни сидели, развалившись, в сторонке, баловались самогоном, поднимая тосты "за их успехи", покуривали. А иной раз и поторапливали, подгоняя грозным окриком. Да и ружьишко с патронами рядом держали, как бы напоминая, что "это мы теперь начальники, а вы - зэки!" И требовали от "дружков" полного послушания и подчинения.
Зимой хозяева сидели в тепле или заходили на обогрев в зимовье. А эти - работали на морозе с утра и до темна. Пилили, кололи дрова, чистили снег, возводили дворовые постройки. А иной раз и ремонтировали своим прямым "начальникам" дома, копали погреба. Правда, к зиме, в самые морозы в дополнение к телогрейкам выдавали им теплые рукавицы и шапки, стеганые ватные штаны и валенки. Ну, как захворают - кто лечить будет?!             
Вот и поменялся ролями Кузьма Шилкин со своим мучителем по части перетаскивания брёвен. Взваливал лесину тому на плечо, а тот тащил, куда ему Кузьма укажет. А хозяину и его товарищам радость большую доставляло смотреть, как бывший их погоняла в крайнем изнеможении, тяжело дыша и кашляя, заваливался на бок, утопая в сугробе.
- Ох и отвел же я душу! - говаривал Кузьма. - Он у меня, надо - не надо, все бревна перетаскал.
Всё выполняли послушные "новые зэки", но прощения не просили. А в оправдание своё говаривали так, что, мол, мы ж не по своей воле, так нам начальство приказывало. Изредка, взбунтовавшись, кричали, что "работа дураков любит", но трудиться потом всё равно покорно шли.
Условия содержания "дружков" хозяева также старались приблизить к лагерным. Если ночевка планировалась не в зимовье, то опускали их на ночь в погреба, укладывая спать на соломе или хвое. И конечно же, не на топчанах, а на земле или голом полу. 
Надо сказать, что эти "наемные рабочие" в целом не бедствовали и в бега не пускались. В самые лютые морозы их работать не понуждали. Так что какой-никакой, но иной раз отдых им и перепадал. Это было не то же самое, что в лагере, где и зэки, и надзиратели должны были мерзнуть в лесу или забое. Одежка, правда, была у этих команд там разная. Но здесь о "клиентах" заботились, пожалуй, лучше. Да и понимали "дружки", что ни человеческого обращения, ни легкой жизни им тут никто не обещал. Привезли их сюда не за тем. Это было мщение! Это была расплата! За муки выживших и за смерть сгинувших в неволе.
Рассчитавшись, хоть и не в полной мере, со своими мучителями и надзирателями, мужики наши решили от них избавиться. Содержать тех такое долгое время, одевать-обувать, кормить и караулить было уже просто не под силу. А тут ещё и милиция стала к ним ко всем приглядываться.
Думали долго. Отпустить их просто на волю, так они же ещё и мстить начнут, да и не заслужили они, сволочи, такой доброты. Убить - лишний грех на душу, хотя на селе бы никто их и не пожалел и не хватился. Вроде как поработали и ушли, кто дальше в бега, а кто на другие заработки.
И по-крестьянски рассудили они так, что "дружки-то" наши, они тоже под топор этой эпохи попали, и действовали по её зверским законам. Правда, и на этой работе старались и выслуживались они очень уж чересчур. А мы вот тут отомстили им немного, показав, что наказание Божье неминуемо за любые человеческие грехи. Но всем спокойнее и лучше будет убрать этих нелюдей с глаз долой самым, как они посчитали, наиболее гуманным образом. Ведь в любом краю Сибири мщения им не избежать, наверняка где-нибудь их прихватят и заново "весёлую жизнь" устроят.
И что придумали - сплавить команду "дружков" к Байкалу, на плоту по нашей бурной реке c порогами и водоворотами. И весной, после очередной заготовки дров, чтобы теплая память от "дружков" осталась, соорудили плот, который подтащили к реке, в тихой заводи, где побезлюдней. Сами "дружки" тот плот и построили, очистив брёвна от сучьев и коры, старательно увязав. И удивлялись тому, что нет на плоту поручней и уключин для вёсел. Да и самих вёсел или шестов каких тоже нет. А плот-то уже к реке тянут. 
- Кому ж это? - дивились они. - Скоту, что ли?
И активно сопротивляться начали лишь тогда, когда, согнав их на плот, наши стали привязывать каждого за руки и за ноги, располагая подальше друг от друга. Борьба была долгой и изнурительной. И те и другие понимали, что надежды уцелеть на плоту этом на бурной весенней воде мало. Но всё-таки, чем чёрт не шутит.
А мужики наши тешили себя тем, что, мол, не убили же мы их!? Так пусть и за это спасибо скажут. И не со слезами на глазах провожали этих невольных плотогонов, а под свист и гиканье и, конечно же, отборную брань. Однако хлеба им на дорогу подбросили, чтобы те доброту их помнили и песню "про Родину" пели бы, как тот бродяга в старинной сибирской песне.
И больше судьбой своих дружков-приятелей наши бывшие зэки не интересовались. Может, и доплыли те до Байкала, он и не таких принимал. Только вот прошел тогда в народе слух, что какой-то плот с людьми в водовороте под Лысой горой утоп. Такое там часто бывало. И все ругали бурную и строптивую нашу реку. А вот тот ли это был плот или не тот, зэки наши в данном случае не узнали. Но хотелось, чтобы был это именно тот самый. Очень хотелось.
Распрощавшись со своими лагерными мучителями, Кузьма с Василием стали чаще у нас бывать. Заходили они просто на огонёк, посидеть и поговорить по душам. Свои-то семьи оба они порастеряли. У Кузьмы осталась больная туберкулезом жена, а сын и дочь из села уехали. Он благодарил за помощь своей семье нашего отца, в школе у которого эти его дети учились. Отец с большим сочувствием относился к семьям арестованных, оставшихся в те трудные годы без кормильцев и хозяев. В их же колхозе он просил помочь семьям Кузьмы и Василия сеном, дровами, мукой. А в школе своей он старался поощрять хорошими оценками детей всех этих "оступившихся". 
До глубокой ночи засиживались у нас старые друзья. Вспоминая лагерную жизнь, всякий раз дополняли свои рассказы новыми подробностями. А мы их слушали, сочувствуя и сопереживая, как бы пропуская все эти события через себя. А мама наша угощала их свежим и наваристым куриным супом. И видны становились нам их лагерные привычки и навыки. Они никогда не ели сразу, а долго и вдумчиво вдыхали в себя суповой пар. И только уже потом приступали к еде. Чувствовалось, как соскучились они по домашнему. Мама с бабушкой в такие уютные зимние вечера, слушая гостей, пряли шерсть, вязали носки и не раз одаривали их такими подарками.
И было заметно, что оба они стали уже не те, здоровые, веселые и общительные, такие, какими мы знали их раньше. Надломленные, с потухшим взглядом и горестным выражением лица, с хриплой скорбью в голосе. Истории свои они рассказывали, постоянно подчеркивая нечеловеческую сущность системы наказания и жизни в лагерях. Совсем не такую жизнь они видели и строили в начале своего пути. Оба понимали при этом, что перспектив на нормальную человеческую жизнь нет у них никаких. Освободить - освободили, но ведь не оправдали же! Да и вместо паспортов в руки выдали какие-то липовые справки. Но душою они старались, и Кузьма, и Василий, оставаться самими собой, сохраняя личное достоинство в жуткой атмосфере того кошмарного времени.
Прошли годы. В наше село пришли новые отбывавшие свои сроки люди, также горевшие обострённым чувством справедливости. Но теперь уже только в мечтах они лелеяли возможность представить себе возмездие и расплату с лагерным начальством и судьями, по велению которых они многие годы изнурительно вкалывали и страдали в лесу, на соляных копях, в рудниках и угольных шахтах. И мысленно мечтали все они об одном:
- Вот их бы туда, всех до одного, от высших до низших! - и наивно успокаивали себя только тем, что расплата настигнет, что заслуженная кара падет на всех этих извергов, так безбожно изувечивших и изуродовавших свой народ. Должна она их настичь. Обязана!