О детях, их взрослении и судьбе в годы сталинских репрессий написано много. Вот и я, живя теперь здесь, в Америке, хочу поделиться своими воспоминаниями о них. Работая в качестве врача и побывав в разных районах Сибири - Якутии, Бурятии, Иркутской области, на Дальнем Востоке, я видела и общалась с ними лично и до сих пор помню многие события и моменты. Они глубоко и ярко врезались в мою память своей трагичностью. Многое рассказал мне мой родственник, оказавшийся с юношеских лет в колонии малолетних преступников за свои высказывания. Рассказывали о себе и сотрудники больниц, где я работала. 

Почему пишу о детях? Да потому, что я их люблю. Они - наша радость, ради них мы живём, заботимся о них, видим, как они, оказавшись в беде, ищут помощи, участия и внимания у нас, взрослых, а вырастая, помогают и нам. Дети умеют сохранять душевную чистоту даже тогда, когда их жизнь с ранних лет проходит в невзгодах, горе и бедах, когда они не знают ни ласки, ни праздников, ни домашнего уюта. Это малолетние сироты и жертвы сталинских лагерей, где жили они в полной изоляции от родных и близких в окружении каторжников, воров и убийц, где видели до смерти забитых на их глазах сокамерников. А им хотелось доброты. И казалось, что вот этот добрый дядя встанет, погладит по голове, поправит постель, научит терпению, а то и обедом поделится, поможет распрямить их плечики, скрюченные от работы на холоде при продувных ветрах, по пояс в воде в поисках крупинок золота, где велика ещё и опасность отравиться свинцом и мышьяком в свои 7 лет. И долго хранили они в памяти имена своих насильников и душегубов. Так Советская власть, её правоохранительная и карательная системы долгие годы корёжила их жизни. С ранних лет познали они суды, обыски, процессы, милицию, НКВД, ОГПУ, аресты родителей и соседей, расстрелы невинных, пересыльные приёмники и этапы в колонию. Дети в этой круговерти пережили ещё и всю трагедию ВОВ.
Преступный режим компартии определил несколько категорий детей, которые так или иначе могли представлять для него потенциальную угрозу. Так, "идеологически обоснованными" были аресты детей, живших на оккупированных фашистами территориях СССР в период ВОВ, детей, вывезенных ими на работу в Германию, детей осуждённых "врагов народа", "шпионов", учёных, деятелей науки и других "преступных элементов". Арестам подвергались дети, совершившие такое "тяжкое преступление", как кража булочки в магазине или курицы с подворья богатого односельчанина. Страшная кара ждала их за это, вплоть до расстрела. Помню, как в годы ВОВ нас, школьников, отправляли на поля собирать опавшие колоски ржи после уборки урожая, но предупреждали, чтобы не съели ни одного зёрнышка, - тюрьма будет! Но не удержался один 13-летний мальчик из многодетной семьи, всегда голодный, тощий и больной и... съел! Подумать только! Целую горсть зёрен! Узрел это распорядитель, тут же увёл его в милицию и сдал органам ОГПУ. Не дали даже этому мальчику зайти домой, сразу осудили на 7 лет, чтобы "другим неповадно было", и отправили по этапу. Хлопотали мы, школьники, учителя и родители за него. Не помогло! Так и сгинул он где-то в тюрьме, и следы его затерялись. И был он не один такой!
Знала я детей, которых больше месяца везли через всю страну в товарных вагонах из Германии в самый День Победы прямо в Сибирь, в мой край. Так вот попали они из одной каторги, немецкой, на свою родную, русскую. Не убили немцы, так убьют свои! Не давали им даже повидаться с родными, разыскать их. За этим строго следили сопровождавшие их спецотряды, а в других товарняках везли прямо на Север, в Карелию, немецких детей - долг платежом красен, пусть и они на нас поработают. Но сбегали наши, кто попроворнее, когда ещё только границу пересекали. Кучковались, прятались в лесах. Их и там ловили, судили, удваивали срок ещё и за побег. Так вот отсидел 14 лет в тюрьме завхоз одной из больниц на севере Иркутской области, где я работала. Его выловили в лесу. Не помнил, откуда он родом, из каких краёв. "Хорошо, хоть не расстреляли, а вместо 7 лет дали 14. За это ведь и расстрел давали, как и за кражу булочки, когда в тюрьме свой срок отсидишь до своего совершеннолетия", - с болью в душе рассказывал мне этот совсем ещё молодой человек. Настолько жестоким был этот закон. Помнил он своих сокамерников, приговорённых к расстрелу, этих несчастных, считавших дни и месяцы до дня рождения, до конца своей юношеской жизни. "Жуткая это картина была, когда за ними приходили для исполнения приговора. Они цеплялись за койку, плакали, звали маму, клялись верно служить Советской власти. Но любящая их власть, её карательная система были неумолимы и делали своё "благое дело". Возмущаясь, со слезами, по старой привычке озираясь по сторонам, чтоб не услышали, говорил мне этот человек: "Отсидели дети свой срок, но стрелять-то зачем?! Да еще на глазах у тех, кого ждала такая же участь. Какое зверство! А ещё говорят - Советская власть, её русский народ самый гуманный! Сбежали бы эти смертники из зоны, но из неё не убежишь: дозорные на вышках, надзиратели с собаками, заборы с колючей проволокой. Поэтому считали за счастье работать на лесоповале, изучали возможности побега, этого спасительного варианта. Всё какая-никакая надежда на жизнь, тайга всех спрячет. Вот и ждали они своего попутного ветра. Помогали им те, кому до расстрела оставалось год-два: собирали им обувь, одежонку, сухари". А больше всего - это я сама слышала из рассказов таких детей - их предпочитали брать с собой сбегавшие из лагерей взрослые, используя себе во благо для разведки, кражи еды или так просто, на побегушках. Поэтому такие дети, сидящие в лагере, никогда не чувствовали безысходности ситуации. Сбегая, как могли, спасали и себя сами. Прячась в тайге, собирались группами и перебивались временным заработком: на выселках пасли у крестьян коров, помогали на сенокосе и заготовке дров, а те прятали их в зимние морозы и подкармливали. Для крестьян это было не просто утешение для их души - они глубоко сочувствовали тяжёлым условиям жизни этих детей. Об одной такой группе подростков я слышала от своего родственника, руководителя геологоразведочной экспедиции на Алтае. В ряде удалённых от крупных поселений мест к ним приходили мальчики, помогали ставить палатки, переносить вещи, собирать дрова, ухаживать за лошадьми, рыбачили, охотились в лесу. Было заметно, что они хорошо владеют топорами и пилой, ориентируются на местах по следам на траве, вмятинам от падения человека или зверя, по местам стоянок. Одеты они были в грязную, порой рваную одежду, с расчёсами на теле, мозолями на руках и ногах. В их лексиконе преобладал лагерный жаргон и проскальзывала нецензурщина. Играть не умели, если только в ножички и карты. Не были они отпетыми хулиганами, а просто так вот неумело входили в новую свободную жизнь. И члены экспедиции хорошо это понимали: прятали их в морозы и проливные дожди, делились одеждой, лечили, учили грамоте, беседовали на разные темы, расширяя их кругозор. Смеялись подростки, когда речь шла, к примеру, о нотной грамоте: они фортепиано-то никогда не видели. Днём охотно общались с экспедицией, доверяли её начальству своё беглое положение, а к ночи, если погода позволяла, сбегали в лес. Им больше по душе была вольная жизнь. Воля! Что может быть лучше для таких, как они, переживших застенки. А я помню и такое: когда, находясь в бегах, подростки заболевали - чаще всего это была простуда, ведь суровая природа Сибири никого не щадит, обращались в больницу, рассчитывая на сочувствие и понимание. И мы по-отечески им помогали: лечили, подкармливали, прятали от милиции. Нам, сострадательным людям, было тяжело смотреть на этих детей, и мы никогда не упускали возможности утешить их, подбодрить, помочь хоть чем-нибудь. Нам хотелось, чтобы они, как другие дети, свободные, ходили в кино, на танцы, получали письма от родных и близких, пели, отмечали праздники. Они и сами этого хотели, но будучи уязвимыми во всём, потеряли веру в себя. Потому многие собирались в бандитские шайки, грабили, убивали своих же, делили между собой зоны влияния и обитания. Но это всё беглые подростки и примкнувшие к ним дети-сироты. Несколько по-иному вели себя те, кто был освобождён из лагерных тюрем по бериевской амнистии.  Когда, как говорили эти же дети, "исдох их друг, простолюдин и изувер". Тогда же реабилитировали и беглых детей. Но и тем и другим о полной свободе оставалось только мечтать: они были приписаны к проживанию "в местах не столь отдалённых от больших городов", за ними был установлен гласный надзор тех же органов НКВД и милиции. Всё-таки неблагонадёжные! Местное население, само страдавшее от произвола властей, старалось их не замечать. Им, детям, надо было самим выживать, разобраться в нюансах новой жизни, её причудах, поменять облик замученных, показать, что и они, как все. Так, к примеру, не купались, будучи в тюрьме, в открытых водоёмах, и бросались в воду, не умея плавать, а если и плавали, то просто по-собачьи, стуком по воде. Был случай: прыгнул в водоворот реки подросток и не вынырнул. Ждали его те, кто на берегу: пионеры и комсомольцы, но никто не бросился в воду спасать его - кому он нужен, этот каторжник. По нему и плакать никто не будет! Хотел, видите ли, показать, что он нам ровня!
    Многие подростки не знали, откуда они родом, не помнили даже своих матерей. А те, кто родился и вырос в лагере, помнили только короткие встречи с ней на свиданиях, которых матери долго и упорно добивались. Дети ждали этих встреч, во сне звали маму, были рады, что всё-таки она у них есть. Мама - это драгоценное существо! Им хотелось излить ей свою душу, почувствовать блаженство тёплого прикосновения её рук, услышать от неё моральную поддержку: "Держись, мой мальчик, будет и свобода". Они видели их слёзы, когда ещё в местной тюрьме сидели, когда матери хлопотали за них и долгими часами стояли в очереди с передачей еды и одежды. И хранили в своей памяти все годы отсидки в тюрьме её прощальный поцелуй и объятие натруженными усталыми руками. Многие и отца лишились рано - либо его тоже настигла тюрьма, либо того хуже - расстрел. С ранних лет предоставлены были сами себе, плохо и вяло учились в школе, пропускали уроки. Манила ватага таких же ребят, нецелованных малолеток. А вот сейчас их, беспризорных, власти определяют в детские дома и приюты, заставляют посещать школу или рабфак, техникум, приобрести профессию. Дети и сами стремятся к этому. Школа! Этот храм грамоты и знаний, о котором многие только слышали. Конечно, на уроках было заметно, что они по уровню своего психологического и культурного развития отстают от остальных и, запуганные, чтобы не вызвать насмешек, боятся спросить учителя o непонятном им, но хорошо известном всем остальным ученикам. К примеру, о крупных писателях и учёных, об истории своей страны, её регионах и природе. Период адаптации, приобретения нового жизненного опыта и новых знаний в школе давался им с большим трудом. Но они были старательными в классе, где обучалось одновременно 40-50 человек, а это буряты, монголы, русские, евреи. На фоне тамошней и тогдашней жизни они выглядели не хуже в смысле приобретения новых знаний. Правда, их нестабильные психика и поведение - приблатнённый жаргон, развязная походка, стиль речи - выдавали их тюремное прошлое. Эти "неслухи" на уроках жевали жмых, в столовой старались урвать себе побольше еды, выпрашивали у одноклассников их домашний завтрак. Видно, помнились им лагерный суп из протухшей селёдки и длинные очереди за пайкой хлеба. На переменах не играли, не танцевали на школьных вечеринках, всегда держались вместе и кучкой стояли в сторонке. В воскресные дни пытались подворовывать на базаре, прячась в закутках от милиции. Зато на заготовке дров для школы умело валили и перетаскивали деревья. Власти же в общежитиях, где жили эти школьники, всячески обустраивали их быт: выдавали одежду и обувь, даже немного денег на карманные расходы. Медработники присылали мыло, зубной порошок, щетки, учили гигиене, дезинфицировали одежду и постель. Это была обязанность властей, и дети это ценили.
      Обучаясь в школе в одном классе с этими бывшими узниками сталинских застенков, я заметила их более чем уважительное отношение к нам, еврейским детям. Они как будто охраняли нас от тех, кто пытался нас зацепить или обидеть. Об этом же рассказал мне мой родственник, активный тимуровец, отсидевший за свои старания на этом поприще 5 лет в тюрьме. Сокамерники давали еврейским детям русские имена. Запомнился ему сын раввина, с которым он дружил. Сидел этот мальчик всегда в углу камеры, сжавшись в комочек, одинокий, болезненный, и на иврите читал поминальную молитву по убитым товарищам, а может быть, и о себе, загодя. Очень добрый и грамотный был этот еврейчик и учил всех доброте. "Добро - это счастье для того, кто его творит", - говорил он и цитировал высказывания великого князя Владимира Мономаха, правившего на Руси с 1113 г., из его известного "Поучения детям". Этот мудрый владыка простил даже врагов своих, убивших его сына, протягивая им руку примирения: "Так было надо в бою". Детей он наставлял: "Ни правого, ни виноватого не убивайте, скажите всякому доброе слово, больного посетите, гостя угостите, накормите; всегда приятнее отдать, чем взять". И друзья "нашего раввинчика" - так они его называли - понимали, что только доброта придаёт человеку силы, если ему трудно живётся. И это верно: eщё Р. Эмерсон говорил: "Сколько в человеке доброты, столько в нём и жизни". Учиться доброте можно и у детей, и на детях. Тюрьма тюрьмой, но она обогатила внутренний мир этих бывших зэков, научила отличать правду от лжи, познать торжество справедливости, чтобы, не творя зла, быть полноправными гражданами нашей жизни. Вот найти бы чуткость и сострадание, то самое ДОБРО, о котором мечтают. Их энергия и трудолюбие требовали поддержки взрослых. Благо, стимул есть!
      В этом контексте не могу не рассказать о мальчике, беглом, которого мой отец обнаружил утром спящим на завалинке нашего полуразвалившегося дома, откуда поддувало тепло. Лет 13 ему было. Отец завёл его в дом, а он кричал: "Не гоните, я буду на вас работать!" Помыли, переодели, сожгли его завшивленную рваную одежонку, накормили, согрели. Узнали, что он родился в тюрьме, мать умерла. Понравился он нам своим трудолюбием и кротостью. На семейном совете решили его усыновить - где семеро своих, там и восьмой не в тягость. Отец определил его в школу, да и мы, дети, учили его читать и писать. Прожил он у нас 2 года, этот любознательный и способный мальчик. Но прознал про него наш местный богатый золотодобытчик. Взял он его в свою семью, отблагодарив щедро отца за потраченное. Спорить с ним было бесполезно, да и мальчик, соблазнённый обещанным богатством, не особо сопротивлялся. И случилось то, что случилось: новый покровитель забрал мальчика из школы, нанял ему учителей, а позже определил его в Иркутский горно-металлургический институт. 
      Прошло много лет, и наш бывший приёмыш, работая геологом в нашей округе, пришёл однажды к нам в дом с подарками. Не узнали родители своего Сашку - статного, красивого, при костюме. Долго в этот вечер сидели за чашкой чая в давно уже отремонтированном нашем доме с обустроенной завалинкой. Уверена я, что всю свою оставшуюся жизнь будет помнить Александр своих спасителей. Ведь добрые дела нетленны!