В 1950 году я окончила Иркутский медицинский институт и выбрала основной своей специальностью хирургию. Слово это с греческого переводится как "рукодействие", и в те времена на хирургов смотрели, как на спасителей от всех недугов, особенно в глубинных отдалённых районах, где всегда не хватало узких специалистов.

На специализацию по хирургии меня направили в старинный город Усолье-Сибирское, расположенный в 60 километрах к северо-западу от Иркутска. Хирургическим отделением единственной в этом городе больницы руководил Борис Михайлович Кривицкий. В Иркутском облздравотделе мне его рекомендовали как опытного, знающего своё дело хирурга, у которого "будет чему поучиться".

В больнице меня встретили приветливо и радушно. Там, кроме меня, стажировались ещё два начинающих хирурга. Заведующий отделением, полноватый, невысокого роста, средних лет мужчина, Борис, как звали его сотрудники, поинтересовался, что меня более всего интересует в предстоящей стажировке.

- Разумеется, экстренная хирургия, - ответила я. - Ведь мне предстоит работать в отдалённом районе.

На что Борис мне сказал:

- Хорошо. Но забудь всё, чему тебя учили в институте. У нас тут свои понятия о том, из чего состоит человек и как его лечить. Этого ты не увидишь нигде.

Борис любил пошутить, речь свою пересыпал такими фразами и словами, как "почисти ему животик", что означало "нужна клизма", или "подлей ему солёной водички", то есть "введи ему внутривенно физиологический раствор поваренной соли". Но когда Борис, как он говорил, "попадал в живот" больного, он был сама сосредоточенность и серьёзность. Нас всех поражала его мгновенная реакция и собранность, сообразительность, быстрота и ловкость рук. Как повар с картошкой, он расправлялся с желудком, выбрасывая всё, как он говорил, "некачественное".

Во время операции Борис никогда не повышал голос на ассистента, а только с укоризной смотрел на него из-под маски своими большими карими глазами. После каждой операции, особенно многочасовой, в хирургическом отделении и операционной была творчески-шутливая атмосфера. Борис любил выпить, как он говорил, "остатки спирта" за здоровье пациента и за то, что "этот жить будет". А если он не надеялся на благополучный исход операции, то быстро убегал из операционной. Но результаты у него, за редким исключением, бывали благоприятными.

Меня удивило то, что в предоперационной комнате всегда находились учебники и пособия по хирургии. Борис внимательно рассматривал ход предстоящей операции, приговаривая: "Век живи, век учись". То же самое должны были проделать и мы, его ассистенты. Иногда на тумбочке у операционного стола, хотя это было категорически запрещено правилами асептики, он оставлял открытой книгу с описанием какой-нибудь редкой операции. Изучая рисунок, Борис мог сказать:

- Вот профессор, а дурак. Я сделаю по-своему.

Больной, конечно, поправлялся, а после выписки из больницы, исчезнув из поля зрения Бориса, страдал функциональными недостатками операции. Что мог предвидеть профессор, не мог предвидеть Борис. Но многие его приемы мне пригодились-таки в моей дальнейшей практике.

Занимался Борис в основном экстренной хирургией, а больных хроническими заболеваниями отправлял в клиники Иркутска, ссылаясь на перегрузку. В его ведении были и акушерско-гинекологические операции, поскольку этим отделением руководила его жена, не умеющая оперировать.

Когда моя специализация уже подходила к концу, в один из рабочих дней должен был состояться плановый обход заведующего. Борис долго не появлялся. Не вышла на работу и его жена. А жили они в доме на территории больницы. И когда пришли к ним в дом, то обнаружили полуоткрытую наружную дверь, разбросанные по комнатам вещи, пустые шкафы. Кругом валялись книги, посуда, одежда. Хозяев не было видно.

Причина их отсутствия прояснилась в отделе кадров больницы. Как оказалось, всё началось с распоряжения Минздрава СССР о проверке наличия дипломов у специалистов медицинского профиля. Выяснилось, что у Бориса отсутствовало вообще какое-либо медицинское образование и, соответственно, диплом, разрешающий ведение медицинской деятельности. Как, впрочем, и у его жены. И эта пара исчезла из города в неизвестном направлении.

Все были шокированы этим известием. Просто по-человечески о них жалели и сотрудники больницы, и жители города. Да и как специалисты они были у всех на виду. Опытного хирурга, к которому все стремились попасть, в городе не стало. А мне было совершенно не понятно, как такое возможно, вообще не обучаясь медицине, диагностировать заболевания и владеть техникой хирургических операций и манипуляций. Я переняла от Бориса редкие и только ему известные приемы операций, которые потом мне очень пригодились. У меня надолго засели в памяти его слова: "Слушай сюда, ты нигде больше этого не увидишь и не прочтёшь. Это только я могу..."

На место Бориса нам прислали из Иркутска нового хирурга, виртуозно владеющего техникой хирургических операций, в том числе и плановых. Вот тут-то я почувствовала большую разницу в проведении отдельных, особо ответственных этапов операций. А вновь прибывший кричал на нас:

- Да кто же вас такому научил? Разве так можно? ? и было обидно за Бориса и за себя.

Специализация моя по хирургии в Усолье-Сибирской городской больнице закончилась, и меня направили в один из северных районов Иркутской области ? Казачинско-Ленский, расположенный на реке Киренге, притоке Лены, в двухстах пятидесяти километрах от северной оконечности Байкала. Сообщение с этой обширной, но удалённой местностью было только самолётом из Иркутска.

Нет большой необходимости описывать всё убожество Казачинской районной больницы. Упадок и нищета всех медицинских учреждений страны в ту послевоенную пору общеизвестны. Я была единственным хирургом на весь Казачинско-Ленский район.

Шел 1952 год. В стране решено было начать всеобщую диспансеризацию населения. Необходимо было выявить больных, нуждающихся в лечении. И медицинским работникам приходилось бывать в самых отдалённых, глухих и заброшенных деревнях района. Транспорт был простейший: сани зимой, а летом верхом на лошадях. Изредка в телеге, а то и на лодках или плотах по бурной Киренге, богатой на пороги и водовороты. Чтобы добраться в самые дальние пункты района, приходилось вызывать самолёт из Иркутска. Грунтовые дороги были только в Казачинске ? районном центре. Да и то с колдобинами и выбоинами. А дальше, по тайге и болотным кочкам, добирались верхом на лошадях по узким конным тропам, на которых двум всадникам сложно было разъехаться.

В одном из посёлков, связь с которым была только по санному пути зимой, мне предстояло осмотреть всё население и взять на учёт жителей, страдающих любой хирургической патологией. Так было предписано инструкцией по диспансеризации. Отправили меня туда поздней осенью, не дожидаясь зимней санной дороги, поскольку сроки проведения обследования населения уже поджимали.

В сопровождение мне выделили молодого парня, хорошо знавшего эту дорогу, и, как оказалось, бывшего жителя этой деревни. В Казачинском колхозе он выбрал двух не особенно тощих лошадей, послушных и легко управляемых. Попутчик мой оказался ещё и хорошим собеседником. На мой вопрос, кто забросил людей в такую глушь, он рассказал, что в поселке живут потомки Донских казаков, сосланных сюда на Лену за бунты и другие провинности во времена ещё аж Екатерины Второй. Отсюда и название самого районного центра ? Казачинск. Чаще всего прибывшие ссыльные казаки, сами конфликтовавшие и преследуемые местным населением ? русскими, бурятами и тунгусами, уходили и убегали в леса.

В таких таёжных поселениях скрывался также всевозможный каторжный сброд: убийцы, беглые воры, политические преступники. Из поколения в поколение выработался тут свой особый жизненный уклад. Но живут, и разговаривают, и одеваются, и молятся по-казацки.

- А вот советской власти тутошки никогда не было, - добавил собеседник. - Трогать их все боятся, посему живут они по большей части охотой. В лесу по округе - пропасть всякого зверья и птицы. Летом навалом грибов и ягод. Окромя того и скот держат, и птицу разводят. А кто по тропкам скрытным разным дорогу сюда знает, тот в летнее время приезжает и скупает меха. Вернее сказать, выменивает их на табак, порох, соль, спички. А вот зачем ты, докторша, туда едешь, тут мне, хоть убей, не понять. Тутошний народ - он травами лечится. А когда надо, то шаман у них тут свой имеется, порчу заговаривает. Да ещё в магазинчике есть беглый один, он тоже людям хорошо помогает. Случись что, сразу угадывает, где что болит, травознахарь неплохой, а жена его снадобья варит, как кого-то припечёт. Хорошие люди.

- А вот скажи: школа и милиция здесь есть? - поинтересовалась я.

- Какая тут милиция?! Откуда? Она сюда и показаться-то остерегается. В этой деревне казацкий староста правит. Его на эту должность, понятно, никто не выбирал, просто силён и грозен. И все его боятся! И пьёт он вместе с шаманом, так они-то на пару и порядки свои наводят. Если кто из детей учиться захочет, то живут по знакомым в Казачинске, а старики наши, так они и читать-то не умеют. И почта, вот скажем, она нас тут тоже не радует. Если летом кто, вот как мы с тобой, сюда отважится ехать, то они и привозят письма, и увозят. И лекарства - тоже они. Но тут ведь дело-то какое: на коне много не увезёшь. Да и место это заколдованное - люди и не болеют совсем. Зачем ты-то туда едешь? - повторил свой вопрос мой попутчик.

Выехав спозаранку, мы только к вечеру добрались до селения. На самой окраине я увидела пожилую женщину, одетую по-старообрядчески. Была она в укороченном пальто с поясом вокруг тела, укутанная в шаль.

- Марья! Собери завтра народ у Стёпки, доктора я привёз! - крикнул парень.

Она в ответ приветливо махнула рукой и заторопилась вдоль домов.

Жалкое зрелище являла собой эта деревня. По одну сторону улицы стояли старые, вросшие в землю строения, полусгнившие, покосившиеся ограды. По другую сторону улицы тянулось заросшее бурьяном кладбище, по которому разгуливали собаки и одинокие коровы. Кругом безлюдье. И чувствовалось, что время достаточно поработало над поселком. Дома покосились и обветшали. Близился вечер, сгущался мрак, и удручающее впечатление от всего увиденного ещё более усиливалось.

В конце более чем десятичасового пути верхом у меня болело всё тело. Перекосило спину, я не могла встать на ноги. Устали и лошади. Да и было от чего устать и им, и мне, столь "опытной" наезднице. Путь наш пролегал по узкой конной тропе, заросшей сухой колючей травой. Большую часть пути копыта лошадей вязли в подмёрзших болотах или им приходилось с трудом переступать с кочки на кочку. Мне очень трудно удавалось сохранять равновесие, приходилось заваливаться с боку на бок. Иногда же лошади просто вязли в грязи. На открытых местах порывы ледяного осеннего ветра и холод сковывали руки и тело. И всё бы это ещё можно было вытерпеть, если бы не большая сумка, которую я всегда возила с собой. В ней были и мои личные вещи, и медикаменты на экстренный случай. И как я только её не пристраивала, но сумка била меня по ногам, она все время соскальзывала со спины лошади. Проезжая под нависающими кустами, я с трудом удерживала этот злосчастный груз, чтобы он не остался позади, зацепившись за ветки кустов.

К вечеру зарядил унылый осенний дождь, и мы промерзли до костей. Но, к счастью, путь наш уже заканчивался, и мы подъехали к магазину, такому же покосившемуся домишке, как и все остальные в деревне. И я спросила парня:

- А где здесь можно будет переночевать?

- Да вот здесь и заночуешь,- ответил он.

С трудом спешившись, мы вошли внутрь.

- Эй, хозяева! Где вы? Михаил, принимай, я тут доктора привёз, - крикнул мой проводник.

Покупателей в магазине не было. На наш зов из-за стойки появился средних лет мужчина с чёрной седеющей бородой.

- Примем, примем! Не каждый день у нас здесь доктора появляются! Вот только с ночёвкой проблема, но как-то устроим!

Мы поздоровались. И, присмотревшись получше, я узнала в нём Бориса, моего наставника и учителя по хирургии из Усолья-Сибирского. Его сразу выдавали бархатные карие глаза, которые во время операций с усмешкой смотрели на меня поверх повязки, и характерные интонации в голосе. Догадка моя ещё более утвердилась, когда из кладовой появилась Розалия, его жена.

Надо было видеть их изумление и испуг, когда они узнали меня. Борис долго смотрел на меня, а потом незаметно поднёс палец к губам, что надо, мол, хранить молчание. И вслед за этим представил свою Розалию:

- Это вот Анна, моя жена.

Мой попутчик ещё топтался в магазине, разглядывая скудные товары на пустующих полках.

- Не густо тут у тебя торговлишка идёт, но скоро зимник подмёрзнет, ты мне скажешь, что тебе нужно, и я подброшу.

На этом он вышел из магазина. А мы поздоровались и обнялись, как старые друзья. И я сообразила, что они поменяли свои имена в целях конспирации.

Жили Борис с Розалией в пристройке к магазину в двух небольших комнатах, обставленных более чем убого: два узких топчана с соломенными матрасами, столик, сооруженный из двух ящиков, поставленных один на другой, с пожитками, разложенными внутри. Небольшая кухонька с керосинкой и плитой для готовки и обогрева.

Меня пригласили на кухню, накормили супом с лососиной и напоили ароматным чаем, настоянным на травах. И началась наша беседа. В речи Бориса звучали малознакомые местные слова и обороты и даже лагерный жаргон. Он похудел, лицо стало бледным, не по возрасту морщинистым. Воспоминания давались ему непросто - они задевали его самолюбие. Мучили их с женой одиночество и отдалённость от цивилизации, от нормальных, обжитых мест. И мне показалось, что где-то в душе он надеется выбраться из этого Богом забытого таёжного угла.

Оба они, Борис и Розалия, засыпали меня вопросами. И прежде всего их интересовало, как был воспринят их побег в больнице и в народе, не ищут ли их, не полетели ли головы в отделе кадров больницы и многое другое.

И вот что Борис и его жена рассказали мне о себе. До войны он работал в рабочем посёлке под Воронежем заведующим сельским клубом, занимался просветительской деятельностью, "крутил" кино и никогда не испытывал тяги или любви к медицине. Даже крови боялся. Розалия же работала санитаркой в родильном отделении местной больницы, где ей иногда приходилось самой принимать роды.

С началом войны простым солдатом Бориса призвали в армию. Попав на фронт, он был зачислен в отряд санитаров, где и прошел первый инструктаж по оказанию первой помощи при ранениях. И мало-помалу как "человека с понятиями" его стали привлекать к работе в походных госпиталях. Вначале ? в перевязочных, а позже в самых критических ситуациях использовали для помощи хирургам при небольших операциях. Научили давать наркоз.

Частенько доверяли ему самому проводить обработку неглубоких ран, сопоставление "на глазок" переломов для транспортировки. А однажды случилось так, что во время операции при бомбежке был тяжело ранен хирург. И Борис закончил операцию сам. За это его произвели в сержанты и наградили боевой медалью.

И после этого уже стали привлекать его в качестве постоянного ассистента на серьёзные операции при проникающих ранениях в живот и грудную полость. Поскольку он всегда был под рукой в нужный момент, один из хирургов постоянно возил Бориса с собой, натаскивая и обучая во время операций.

По окончании войны Борису выдали справку о том, что он служил фельдшером во фронтовых госпиталях, и с нею он уехал работать на Урал, разумеется, в качестве фельдшера. Там он поначалу работал с хирургом поликлиники, который заметил его хирургические познания и перевёл в операционную больницы. Постепенно Борис ознакомился с методами диагностики заболеваний, самостоятельно выполнял небольшие операции, подтвердив тем самым звание хирурга. При переезде из Урала в Иркутск он получил документ о том, что работал хирургом в районной больнице.

В Иркутском облздраве Борису поверили на слово, что он закончил медицинский институт в год начала войны, но диплом получить не успел ни тогда, ни впоследствии, потому что архив института во время войны был уничтожен. В отделе кадров приняли во внимание справку, подтверждавшую, что он работал хирургом, и направили на заведование отделением в Усолье-Сибирское.

- В те времена я был не единственным "бездипломным" врачом, но понимал, что когда-нибудь это кончится, - признался Борис.

Такова была его история. И меня удивило, как это он смог постичь, хоть и не в полной мере, такую сложную отрасль медицины, как хирургия, не имея систематического образования вообще.

Разговор наш за чаепитием закончился глубокой ночью, и тогда хозяева отвели меня на ночлег к соседу Степану, пожилому человеку, который, узнав о цели моего приезда, улыбнулся в усы и сказал:

- Напрасно это вы затеяли, барышня. Ну, какой дурак к вам туда, в Казачинск, поедет? Выдать себя самому? Жить ему, что ли, надоело?

В конечном счете Степан оказался прав. Марья вечером у него уже побывала, и сам он тоже успел обойти весь поселок. И назавтра всего трое пришли ко мне на прием. Не столько показать свои болезни, сколько просто из любопытства - посмотреть на врача.

К концу дня я пришла к Борису с Розалией, и наша беседа продолжилась. Борис тоже посмеялся над целью моего приезда, сказав:

- Я тебе сам расскажу, что у кого болит.

Он начал с первого дома единственной здешней улицы, называя по именам жильцов и перечисляя их болезни. Почти у всех от физических перегрузок и холодов болели суставы, донимали проблемы со спиной, а кое-кто просто нуждался в операции. Меня поразила осведомленность Бориса о состоянии здоровья почти каждого жителя. Но я все-таки должна была обойти всю деревню и осмотреть всех до одного.

В домах поражала ужасающая нищета. Такого обнищания я не встречала ни в одном поселке района. Сколоченные из грубых, неструганных досок и брёвен столы и стулья, обшарпанные полы и стены. Бледнолицые и исхудавшие обитатели этих скудных жилищ ни на что не жаловались и не позволяли себя осмотреть. Детей практически не было видно, и лишь в одном из домов висела люлька под потолком.

Вечером я снова пришла чаевничать к Борису, и наша беседа продолжилась. Мне очень хотелось узнать и понять, как это Борис и Розалия оказались в этом захолустье. И на мой вопрос он поведал мне ещё одну удивительную историю о себе.

Это случилось ещё в Усолье-Сибирском. Как-то летом в дом на территории больницы, где жил Борис, поздней ночью постучал человек и попросил о помощи. У него болел живот, и он сам поставил себе диагноз - острый аппендицит. Мужчина сразу признался, что он из беглых, был в плену у немцев, а таких сейчас преследуют, и он скрывается от властей. Борис, не раздумывая, взялся ему помочь. С одной стороны, пожалел он этого человека, а с другой - увидел и почувствовал "товарища по судьбе".

Борис пригласил ночного гостя в дом, после осмотра подтвердил диагноз и увёл в пристройку к больничному корпусу, где располагалась перевязочная. Оперировать в полевых условиях Борису было, как он выразился, "не привыкать", а здесь ему ещё и помогала дежурная медсестра, которую он попросил особо не распространяться об этой ночной операции, а закончив работу, он увёл пациента к себе в дом. А на седьмой-восьмой день снял швы и отпустил восвояси.

И даже в тех нелёгких условиях люди оставались людьми и, как все мы, испытывали друг к другу чувство благодарности за оказанную помощь. И иногда этот необычный пациент поздними вечерами навещал Бориса, так же чувствуя в нём "товарища по несчастью". А однажды Борис рассказал ему о надвигающейся облаве на "бездипломников", на что приятель предложил ему свой план спасения -спрятать Бориса в глуши. Чтоб "с глаз долой", как он выразился. Опасность оставаться на виду узрел он, главным образом, в том, что у него, бездипломного, как и у любого хирурга, бывали неудачные операции, и вот за них-то ему и можно было огрести очень большой срок.

Поскольку очень уж большого выбора у Бориса с женой не было, они согласились на побег. А решившись, за одну только ночь оказались они уже далеко от Иркутска. До Казачинска добирались всеми видами транспорта. И на телегах, и - по бездорожью ? верхом, и по воде - лодками и плотами. Путешествие такое взяло почти целый месяц.

В Казачинске их приятеля знали хорошо и почитали за человека солидного и порядочного. Бориса он местным жителям представил как фронтового друга-солдата, спасшего ему жизнь. Был друг якобы контужен и до сих пор страдает головными болями от городского шума. А сейчас пожелал пожить в покое и в природной глуши. Имена Борису и Розалии их попечитель предусмотрительно поменял.

И с тех пор живёт Борис здесь, в этом захолустье, и, похоже, уезжать никуда не собирается. На свое хирургическое прошлое смотрит, как на что-то случайное, доставлявшее ему удовольствие и удовлетворение от того, что спасал людям жизнь, насмотревшись на фронте на умиравших.

В конце же нашего разговора Борис спросил меня:

- А что, завхоз в больнице всё ещё работает?

- Работает, - ответила я. - Улыбчивый такой. Я его часто видела.

- Он ведь тоже из беглых. Бывший пленный. В Сибирь сбежал, но в городе пристроился. Всё лучше, чем "колымить на Колыме", - пошутил Борис и добавил: - А касательно диплома, так у завхоза его никто и не спросит. Умный мужик. А вообще-то поговаривают, что он профессор какой-то там, в биологии, кажется. Очень лошадей любит. Даже разговаривает с ними, как с людьми. А они иной раз ржут ему вслед, когда он уходит. Я сам такое видел...

Провела я в этом отдалённом селении три дня. Провожали меня Борис и Розалия. Собрали мне на дорогу узелок с провизией, о встрече нашей просили никому не рассказывать. Попрощались мы с ними, как близкие друзья. В обратный путь сопровождал меня всё тот же проводник. И я ему сказала, что съездила неудачно, врача тут отродясь в глаза не видели и лечиться не собираются.

- А я тебе когда ещё говорил, что зря ты сюда едешь! Им что тут, жить спокойно надоело?

Разумеется, что никто из выявленных больных в Казачинске так и не появился. А я долгие годы вспоминала друзей своих Бориса и Розалию. И грустно было у меня на душе. Хотя обещание своё никому о нашей встрече ни рассказывать я выполнила. И вот только сейчас, по прошествии более чем шестидесяти лет, да на другом краю света захотелось поведать об этих брошенных судьбой людях. И ведь не одни они такие были в те порожденные страшной войной времена и в тех спровоцированных властью обстоятельствах.

Images
Upload New Image: