Всё-таки странное создание человек: когда кому-то хорошо, другому становится плохо. От подобных завихрений и поступки нелепые рождаются. И хочется тогда сотворить зло счастливчику. Ну хочется - и всё тут. Вы спросите, почему? Думаю, кроется за всем этим обыкновенная человеческая зависть. Вот у соседа есть, а у меня нет! И психологически нет сил терпеть такую несправедливость. Навязчивые и злые мысли рождают собой дурные действия. У меня нет, так пусть и у него не будет! А ведь именно об этом в давние времена Конфуций говаривал: "Если у тебя нет дурных мыслей, то не будет и дурных поступков".

Вот только не всегда зло творящему эти дурные поступки удовлетворение приносят, он потом ещё и себе навредит, и осмеян бывает. Одно такое событие, произошедшее с нашей семьёй, жившей в небольшой деревеньке на берегу прибайкальской реки Баргузин, связано в моей памяти с неприятными воспоминаниями. Понимаю, что может быть не совсем этично сегодня писать об этом, ведь мало ли что странного происходило в те далёкие довоенные годы в таёжных деревнях с их поголовной нищетой, уродовавшей психику людей и во многом довлевшей над их поступками. Бывало и такое, что после сенокоса в полях сжигали стога сена. Могли засыпать песком ручьи-канавки с живительной влагой для полива огородов. А то и дымоход в домовой печной трубе завалить камнями. И чаще всего было это не простое хулиганство, а выражение черной зависти и нестерпимого желания сотворить зло тому, у кого в хозяйстве всё ладится.

Жила у нас в деревне в своём стареньком домишке одинокая пожилая женщина по имени Евдокия, Дуня. Часто бродила она по деревенским закоулкам в своем длиннополом пальто, скрывавшем её короткие кривые ноги. Росточка она была небольшого, но в меру упитанная. Лицо свое она прятала под длинными седыми волосами, свисавшими из-под суконного платка. Выражение его было у Дуни всегда угрюмое, недовольное. Да и чем ей было быть довольной, ведь дом и подворье разваливались, а мужских рук, способных где и что нужно подлатать в её хозяйстве, не было. Муж Дунин ещё в молодости сгорел от вина, а сын обитал неизвестно в каких краях, давно уже не подавая о себе вестей. И всего-то забот было у Дуни - это корова да собачка, которая всегда и всюду бегала за ней. Её-то Дуня берегла пуще всего. Всё-таки живое существо рядом. А вот корова не приносила ей ни радости никакой, ни достатка. Одни заботы. Чахлая она была, понурая. Пастух деревенский не хотел её даже в стадо брать. Вечно она либо отставала, либо в сторону забредала. Бегай за ней да ищи потом. А уж молока Дунина корова давала сущую малость. Иной год и стельною не была. И тогда хозяйка отдавала её на летний выпас в бурятские улусы. Но и оттуда её корову пригоняли так и не нагулявшей тела. А забить её на мясо Дуня не решалась. На какие деньги ей потом новую-то купить? А без коровы в деревне вообще не жизнь.

И мучил-донимал Дуню этот вопрос. Ну почему у соседей по всей округе их коровки разгуливают и резвые, и упитанные, и молока дают по ведру за день, как, например, у нас? Наша мама, хозяйка хорошая и расчетливая, его ещё и продавала. Та же Дуня у неё его и покупала. А мама и масло сбивала, и сметану, и творог делала, и крынки с простоквашей в погребе у нас стояли. И, что самое-то главное, наша корова телят приносила ежегодно. А Дунина корова после отёла своего телёнка выкормить не могла. И ведь траву на одних и тех же лугах косили, и пастбище общее за околицей, но вот, поди же ты, молока она давала мало.

Но Дуня не знала того, что свою Пеструху, так звали нашу кормилицу, отец купил в дальнем бурятском улусе у тамошних бурят-скотоводов. И была она из породы молочных. И сам он перед покупкой удостоверился, какой богатый у Пеструхи удой. Да и пригнал он её к нам домой не одну, а с теленком, сразу после отела. И травки витаминные ей в пойло добавляли, и кормили обильно, и стайку её утепляли на зиму, а в самые-то морозы накрывали корову старыми одеялами. Потому и породистая Пеструха наша выглядела ухоженной и голову рогатую свою несла гордо.       

И до того Пеструха этой своей коровьей добротностью и довольством доняла Евдокию, живущую неподалёку, что та всей своей негодующей и уязвлённой душой решила насолить нам. И как! Возомнила или таки действительно обнаружила она у себя особые экстрасенсорные способности, долгое время ею от всех утаиваемые. И по какой-то причине настал момент, когда накопленная злость переборола внезапно лопнувшее терпение. И порешила вдруг эта озлобленная на весь белый свет женщина, что полегчает ей, если наведёт она порчу на нашу Пеструху, отняв у ней молоко, и поднимет тем самым продуктивную способность своей собственной неказистой бурёнки. Так сказать, "приворот" она решила сделать. Что-то у неё с головой случилось, ибо посчитала Дуня, что Силы Небесные овладели ею и подталкивают к этому. Идея эта стала у неё настолько навязчивой, что зациклилась она на ней, на данной Богом экстраординарной своей способности. В тот момент это стало философией и целью всей её жизни.

Кто его знает, может, и было в нашей Евдокии что-то такое мистическое. Существуют же люди-вампиры, чисто психологически использующие энергию других? Знаю одно: односельчане наши опасались её, и ходил в народе слух об этих её ужасных колдовских делах. Даже ведьмой её промеж себя соседи называли. Считали странной, темной, боялись сглазу, порой даже перебегали улицу, издалека завидев её. Народ судачил, что она татарка по происхождению, что, может быть, кровь далеких предков в ней заговорила. Короче, деревня - есть деревня. Там и не такое по причине почти полной неграмотности в те времена могло случиться. А Евдокия, и сама поверив в свои якобы колдовские чары, была уверена в успехе задуманного, рассчитывая так, что если даже её собственная корова молока не прибавит, то наша-то всё своё потеряет, это уж точно. По теперешним понятиям дикость несусветная, но тогда... другие были представления о природе вещей, да и отношения между людьми были иными.

Но не заладилась у неё задача, и навредила Евдокия тем самым себе самой. В таких случаях говорят: "Не рой другому яму, сам в неё попадёшь". Да и зло, если вдуматься, не всегда легко и гладко творится.

А дело было так. В ту пору была уже поздняя сибирская прохладная осень. И вот, когда стемнело и деревня затихла, решила Евдокия пробраться в стайку к нашей Пеструхе. Но пошла она не воротами, которые во двор ведут, а через заднюю стенку стайки со стороны темного, заросшего у забора густой травой проулка. Прихватив из дому топорик, раздвинула она им две доски, сняв их с нижних гвоздей, развела в стороны и пролезла вовнутрь. Потом уже все удивлялись, как это она смогла втиснуться своим округлым телом в такую узкую щель. Но вот смогла, пролезла. Охота пуще неволи. И не успела она в темноте и шага сделать, как споткнулась обо что-то и упала. Ну, упала и упала, с кем не бывает. Говорят же мусульмане, что не падает только Аллах. Но вот если бы знать, где и как упадёшь! Не видела она, что в стайке стояли лопаты и грабли, ведра и коромысла и всякий иной крестьянский инструмент. Была там и небольшая куча навоза, что собирали, чтобы огород удобрять. Пеструха стояла чуть дальше, переминаясь с ноги на ногу в своём стойле с сеном. И, слава Богу, было довольно тепло от её тела и теплого дыхания.

На этот раз отец, почистив земляной пол от сенных колючек и соломенной трухи и навоза, спокойно ушел домой, закрыв стайку снаружи на засов. Дело деревенское, привычное.

Успела ли Дуня приступить к своему "спиритическому" сеансу, сейчас не так уж и важно, но только в темноте она споткнулась то ли о мамин стульчик для дойки, то ли о кучу подмерзшего навоза. И так грузно присела она на свои шаткие ноги, что сломала одну из них, аккурат в щиколотке. И подняться на ноги уже не смогла. И цеплялась за всё, что рядом стояло, и на четвереньки вставала. Но, как говорят, лёгкость ума - ногам в тягость. И так на всех четырёх и сползла она к задней стенке стойки, но наперво сгребла под себя охапку соломы, прихватила дерюгу, которой накрывали в морозы Пеструху, и стала ждать утра. И так замерзла Дуня под утро, что когда Пеструха легла, подползла она к ней поближе и прижалась, вся дрожащая, к её тёплому телу.

А утром пришла мама с подойником. Она почувствовала, как пахнуло на неё необычной прохладой, расслышала хлопанье на ветру досок, сорванных с гвоздей, и какое-то постороннее шевеление в стайке. И приглядевшись в полутьме, разглядела и узнала Дуню с колючками и соломой в длинных её седых лохмах, накрытую старым одеялом поверх изнавоженного пальто. Мама всего только и сделала, что спросила Дуню, что она тут делает и давно ли сидит. И сразу побежала за отцом.

Увидев расхристанную, перемазанную и несчастную Дуню в нашей стайке, отец был поражен. Особенно когда Пеструха поднялась со своего ложа. А Дуня смотрела на родителей снизу вверх, дрожа всем телом, но не плакала и не каялась. Намерение её выдавал непримиримо злобный взгляд.

- Здорово же ты с досками поработала, - сказал отец, поднимая с земли её топорик. - Хоть бы доски-то назад придвинула. А то ведь дует на тебя, вижу. Поди околела вся?

Но говорить с ней было практически бесполезно. Да родители и не испытывали к ней враждебных чувств - ненависти или просто неприязни. Ведь, как и вся деревня, слышали они и раньше о её дурных делах. Верит человек в силу своих чар, и пусть себе верит. Лишь бы только от её "вывихов" вреда никому не было. Хорошо, хоть пожар она в стайке не устроила или другой какой ущерб не нанесла.

Отец подал ей руку и спросил:

- Что домой-то не ушла? Покалечилась, что ли?

Дуня покорно начала приподниматься, но, сорвавшись, так и не смогла встать на застывшие и онемевшие ноги.

- Что с ногами-то твоими? - допытывались родители. - Ослабела?

И уже оба вместе, преодолевая брезгливость и отвращение, подняли её, вывели со двора и почти волоком дотащили до её дома, где их лаем встретила собачка.

Так родители наши и не узнали, добавилось ли у Дуниной коровы молока. Им важнее было то, что Пеструха наша удои свои не снизила. А Дуня ещё долго не появлялась на деревенских улицах. Навещали её соседки, из сочувствия человеческого помогали управляться с коровой, иногда приносили ей, как и наша мама, свежего молока.

К весне же от коровёнки своей Евдокия избавилась. Поговаривали даже, что пала она у неё, видать, с самого начала была хворая.