Михал Михалыч задумчиво посмотрел на пронёсшуюся мимо с ревущими сиренами машину скорой помощи с надписью Ambulance. Потом безотносительно к нашему разговору сказал:

- А я ведь, Боря, один раз хирургом был. Пришлось. Выхода у меня не было, вот и пришлось. И ревели не сирены. Ревела и орала простая деревенская баба, которой я без всякого наркоза зашивал рану льняными нитками.

Я угостил Михал Михалыча сигаретой. Он с удовольствием затянулся и продолжил:

- Я был молод тогда и в самом деле верил, что молодым везде у нас дорога. И почему мне было не верить? Я был оставлен на кафедре и писал диссертацию с мудрёным названием: "Версия происходящего как элемент сюжета в прозе Пантелеймона Романова". Кроме всего, я читал курс русской литературы XVIII века, и это мне нравилось. Мне дали отдельную комнату в общежитии. И если купить двести граммов дешёвых конфет вахтёрше, в эту комнату можно было безбоязненно привести девушку. Жизнь была прекрасна и удивительна. Но, Боря, любая красота имеет и свою безобразную изнанку. Через год с небольшим меня пригласили в партком, где человек с тусклым лицом поинтересовался, знаю ли я, что моя научная работа противоречит идеологии партии на современном этапе. Мне бы согласиться, признать ошибки, покаяться и жить спокойно. Но я был наивен, как младенец, и начал спорить, крича, что сейчас свобода и что все мы скоро будем жить при коммунизме. В результате непродолжительной дискуссии мне объяснили, что в коммунизм меня не возьмут, моя тема была закрыта, с кафедры я уволен и лишён места в общаге. Можно было бы вернуться в свой городишко к папе и маме. Но это было так унизительно - возвращаться неудачником, что я и думать об этом не хотел. У меня началась депрессия. Я чувствовал себя никчемным и бездарным. Запил. Но запой только ухудшил моё состояние. И я всерьёз начал подумывать о самоубийстве.

И вот однажды, сидя в пивной, я вспомнил, что где-то в глухой деревеньке живёт моя тётушка. И что тётушка эта даже иногда присылала мне письма, которые писала соседская девчонка: сама тётушка была безграмотна. Я порылся в своих бумагах, нашёл письмо с обратным адресом, занял у друзей денег и устроился на полке плацкартного вагона.

Я вышел в пыльном районном городке, из разговора со скучающей кассиршей автобусной станции выяснил, что до нужной мне деревни около шестидесяти километров, что автобусы туда не ходят и никогда не ходили, и взял такси.

Мрачный таксист высадил меня у развилки, объяснил, что дальше дорога говняная и машина не пройдёт. Потом он утешил меня тем, что до места мне осталось всего километров пятнадцать, развернулся и уехал.

Уже вечерело, когда я, присев на кочку, стал рассматривать вожделенную деревеньку. В ней-то и домов было всего около пятидесяти. Нет. Не домов, а хатёнок, крытых соломой. Я послушал, как кричит козодой в поле, поднялся и уже через полчаса был в объятиях тётушки. Постелила мне она на сеновале. Было душно. Мне не спалось, и я слушал, как шуршит в сене нечто незнакомое. И жизнь вокруг тоже была незнакомая и непонятная.

На следующий день после завтрака только я сел покурить на завалинке, как прибежала молодая женщина. Она стала кричать, что они стоговали сено, что Мария была на стоге, что кто-то неразумный поставил к стогу вилы зубцами вверх и что Мария, съезжая со стога, села на эти вилы. Закончила эта женщина свой монолог странной фразой:

- Побежали, профессор! Мария уже в хате. За Ефимом, еёным мужиком уже послали. Давай быстрей, а то крови много ушло.

Я сказал ей, что мне до профессора, как до луны пешком, но, похоже, она меня не поняла. Тогда я подумал, что я единственный образованный человек на всю деревню и не могу бросить эту несчастную Марию без помощи. Просто не имею права. И я пошёл. По дороге я представлял себе распоротую вилами вагину, и мне было очень не по себе.

Мария лежала на столе, прикрытая тряпками. Девочка веткой отгоняла мух. Бабы теснились в углу. Я поднял тряпьё, осмотрел раны, и мне стало легче на душе. Эта Мария была везучей невероятно. Четыре рваных глубоких борозды кровоточили у неё на заднице. Остальное было незатронуто. Я постоял минуту, другую и распорядился вскипятить воду, принести мне ножницы, опасную бритву, спринцовку, штопальную иглу, льняные нитки, несколько велосипедных ниппелей и бутылку самогона. Потом я послал девочку с веткой нарвать побольше тысячелистника, который в этих краях величали кашкой. Девочка приволокла охапку этой кашки, вода вскипела, и я заварил траву. Затем процедил и остудил котелок в ведре с холодной водой.

Это, Боря, я вам так подробно рассказываю, потому что мне приходилось придумывать ход операции на ходу. А это было не так уж и просто.

Я дал Марии стакан самогона в качестве болеутоляющего, перевернул её на живот и начал злодействовать. Из спринцовки я промыл раны отваром тысячелистника. Потом бритвой начал обрезать бахрому мяса по краям ран. Вот тут-то Мария и начала орать. Я не успел закончить, как в хату вбежал мужик с топором в руке.

- Издеваетесь, суки! Зарезать хотите? - заорал мужик. - Всех на хрен поубиваю!

Я, обернувшись, приложил ему правым прямым. Мужик сел на пол и выронил топор. Уже боковым зрением я видел, как его подхватили бабы и поволокли.

А я продолжил. После того как я обработал раны, остались пустяки. Я изогнул иглу и начал зашивать раны, вставляя вместо дренажей резинки от ниппелей.

Через полчаса я уже сидел на лавке возле дома и курил. Подошёл мужик, что с топором бегал, и сел рядом. Скрутил козью ножку, прикурил и сказал:

- Ты, профессор, не обижайся. Это я понарошку с топором... Люблю я её - вот и расстроился. Спасибо тебе. Вечером приду - бутылку разопьём.

Вот так, Боря, началась моя сельская жизнь. Днём я помогал тётушке по хозяйству, вечером сидел с мужиками возле нежилой хаты, служившей чем-то вроде клуба, покуривал и слушал разговоры о том о сём. В основном о том, что жить становится всё трудней и трудней.

Ночами ко мне на сеновал пробиралась бойкая девка Настя. У неё были горячее дыхание и прохладные бёдра.

И жизнь снова была хороша. И в этой прекрасной жизни было и мне место.

Через две недели, когда я шёл по глинистой непроезжей дороге к большаку, мне уже было ясно, что коммунизм не наступит никогда. Потому что не может быть социальной справедливости, пока существует рабство, называемое "колхоз". И от этого понимания мне почему-то было хорошо. Да, Боря. Частенько бывает человеку хорошо только от осознания того, что кому-то хуже, чем тебе.

Я вернулся к родителям, а через два дня пришёл в райком и написал заявление с просьбой отправить меня на ударную комсомольскую стройку.

Михал Михалыч говорил, а я думал, что приврал он несколько. Точнее сказать, приукрасил. Уж очень много странного было в его рассказе.

А потом я решил, что ничего страшного в этой лжи нет: это была его жизнь. Это было его, и только его, прошлое. И он вправе сочинить об этом прошлом миф. Причём, такой, какой захочет.