... Старший брат Абрама, Соломон, закричал:

- Ефим, ты с ума сошёл! Куда ты тащишь больного старика, неграмотную старуху и трёхлетнего ребёнка?!

- Как куда!? Да куда угодно, Гитлер на подходе! 

- Ой, я тебя умоляю! Меньше слушай большевичков. Да, Гитлер-таки а гройсер койлер (большой убийца - евр.), но где он и где мы? Война будет где-то там, на Украине, в России, а сюда вернутся румыны, будем жить, как раньше, - как-то крутиться, вертеться... Почему нас вдруг тронут в 41-м, если не трогали до 40-го? Говорят, у Антонеску жена еврейка. Тебе, конечно, надо бежать, потому что румыны возьмут тебя пониже спины - ты красный офицер. А ведь я тебе говорил: иди в Наркомместпром, и всё было бы хорошо. Но ты был умнее всех, полез в НКВД. Вэй измир! (горе мне - евр.). А ид (еврей) - и в НКВД!

Второй брат Абрама, Рувим, поддержал Соломона:

- Ефим, Соломон прав. Мы всю жизнь прожили в Бессарабии, это наша родина, куда и зачем мы должны бежать!? В чём мы виноваты? Посмотри вокруг, все остаются! Оставь своих родных, беги, а мы им поможем, чем сможем. Переживём!

- Антонеску союзник Гитлера. И здесь, как во всех других странах Европы, которые завоевала Германия, евреев сперва ограбят, а потом уничтожат! Вы что, не понимаете!? Это Гитлер!!

Соломон и Рувим переглянулись, пожали плечами.

Терпение Ефима лопнуло. Грохнул кулакам по столу:

- Так, всё. Вы, конечно, умнее всех! Оставайтесь, а они уедут. Хватит бегать! Собирайте чемоданы - и на вокзал. Быстро, быстро!

О, характер Ефима был известен! Соломон подхватил свою жену и ретировался, за ним рысью помчался Рувим, а Штейны 1-го июля уже сидели на открытой платформе: Бела, бабушка Хана, 13-летний Пейсах, Абрам, Лев и Сима. Янкеля мобилизовали на трудфронт. Демобилизуется он в 48-м году, вернётся в Кишинёв. И это о нём всё.

Конечно, воспоминания Льва сумбурны и отрывочны - ребёнок! Поэтому все последующие события восстановлены из рассказов Белы, бабушки Ханы и Симы.

... НКВД перевели на казарменное положение, сформировали истребительный батальон. Ефима назначили начфином, выдали сейф, деньги и ящик с документами. Батальон собрался ловить дезертиров, шпионов и паникёров, но однажды, проснувшись утром, Ефим узнал, что кто-то пустил сплетню (а может, и правду!), что на них движется немецкая танковая колонна. Батальон разбежался вместе с начальством, бросив его. На дороге творилось что-то несусветное - немцы такую ситуацию называли "блиц-драп" (молниеносное бегство - нем.). Никому не было дела до какого-то начфина! Ефим вытащил наган, вышел на дорогу. Увидев офицера в форме НКВД, да ещё с револьвером, водитель остановил полуторку с солдатами. Ефим приказал погрузить сейф и документы, держа шофёра под прицелом, чтобы не удрал. Километров через 50 они догнали штаб - вернее, то, что от него осталось. Капитан арестовал полуторку и передал её Ефиму. Самое смешное здесь то, что эта машина с водителем служила ему, и когда он стал начфином полка, аж до 44 года. Когда много лет спустя Ефим дома со смехом рассказывал эту историю, он вспомнил, что его револьвер не был заряжен! Его хотели даже наградить, но когда выяснилось, при каких обстоятельствах он сохранил деньги и документы, передумали. Так Ефим остался без награды, о чём мало жалел. Это потом, потом он получит 5 медалей, но носил их только на праздники. Э, железяки!

... Июль, жара. Спрятаться от жалящего солнца на платформе негде. Лев сидел рядом с Абрамом, от которого шёл невыносимый смрад - он уже не мог встать. Если бы он умер, его пришлось бы сбросить с платформы, как издохшую собаку, - со Штейнами ехали еще две семьи. К счастью, этому поезду удалось избежать бомбёжек. Эшелон шёл неровно: иногда проскакивал без остановки две-три станции, иногда стоял 3-4 часа, пропуская на Запад воинские поезда, а на Восток - вдупель раздолбанные эшелоны. Никто не знал, сколько поезд будет стоять, поэтому с платформы не сходили. Мучили жажда и голод; на станциях, где поезд останавливался, водокачки были разбиты, базаров не было.

Но вот наконец поезд остановился на какой-то станции. Водокачка была цела, и возле неё виднелся небольшой базарчик! Паровоз свистнул, его отцепили. Значит, имелось 20-25 минут, пока его заменят. Сима, Бела и Пейсах схватили чайники и помчались... Но как только они скрылись, паровоз опять свистнул, дал задний ход, зацепил эшелон и помчался! Мчались почти 3 часа. Наконец поезд остановился на какой-то станции. Здесь ещё царила мирная жизнь; приехала скорая, Абрама сняли с платформы и увезли в больницу. Хана сдала вещи на хранение, и они поплелась в посёлок, который виднелся неподалёку.

Их положение было ужасно: без документов, денег и надежды, что Бела их разыщет: в бешеной круговерти войны, бомбёжек, паники и бестолковщины разыскать нигде не зарегистрированных старуху с ребёнком было абсолютно невозможно.

Еле волоча ноги, они плелись по улице неизвестно куда. Лёва упал и не смог подняться - неделя почти без пищи и воды. Из калитки выбежала какая-то женщина, схватила Лёву на руки, завела Хану к себе во двор. Усадила. Дала им по кружке молока с краюхой хлеба, и пока они ели, подмела какой-то сарайчик, бросила охапку сена. Охала, ахала, качала головой и цокала языком. Поев, Хана и Лев рухнули и вырубились. 

Двор Марии (так звали хозяйку) был по советским понятиям зажиточным. Стоял кирпичный дом, имелся огород с небольшим садом и десятком ульев, скирда сена, по двору гуляли куры и гуси, в сарае мычала упитанная корова. Появился муж Марии, здоровенный усатый казак Анисим. Сперва он выругал Марию за самоуправство, но потом взглянул на Льва, вздохнул, вернулся в дом и вынес здоровенную краюху хлеба с маслом, на которой было несколько капель мёда. Вкуснее лакомства Лёва не едал! Появились и сыновья Марии: близнята лет 18-ти.  Они все работали в депо. Два дня бабушка и Лёва приходили в себя, отдыхали. Потом бабушка упросила Марию сводить её в больницу. И выяснилось, что Абрам скончался ещё вчера и похоронен в братской могиле, поскольку никаких документов у него не обнаружили.

... А бабушка и Лёва жили у Марии. По утрам и вечерам - кружка молока или чая с хлебом и маслом, днём Мария наливала им миску густого супа или борща. Лёва целыми днями гонял по посёлку с местными ребятишками. Так прошло две недели.

Но война приблизилась и к станице Новосёловка, от неё не убежишь! Началась эвакуация. Призвали в армию Анисима с близнятами; отца - на трудфронт, ребят - просто на фронт. Потом проходящая мимо часть реквизировала корову на мясо, двое солдат увели её со двора. Мария бежала за ними, цеплялась за корову, та мычала... Солдаты молча делали своё дело. Вскоре они вернулись, волоча Марию. Она была зверски избита, одежда изорвана. Солдаты бросили её посреди двора и ушли. Бабушка с помощью соседок внесла её в дом. Раздела, обмыла и уложила. Мария только стонала.

Крепкое хозяйство развалилось сразу. Куда-то исчезли куры и гуси, скирда, подохли пчёлы. Кто-то ночью обобрал сад, выкопал картошку. Мария целыми днями сидела у раскрытого окна и выла - не то пела, не то рыдала, и от этого воя заходилось сердце. А Лёва и бабушка стали голодать. Бабушка ходила в центр посёлка просить милостыню, но подавали мало. Лёве иногда доставались полусгнившее яблоко или груша, отварная картофелина или сухая горбушка. Он уже не бегал с ребятами, лежал в своём сарайчике, пил из чайника воду, которую ему оставляла бабушка. И если бы не понос, ему было бы хорошо. Есть уже не хотелось, у него распухли живот и ноги... Бабушка, глядя на него, потихоньку утирала слёзы. К кому бы она ни обращалась - её или не понимали, или просто выгоняли: кому была интересна старуха с ребёнком без документов, да ещё и бормочущая что-то непонятное (бабушка говорила только на идиш и по-румынски)! Шла эвакуация, ожидали бомбёжек, что-то рыли за посёлком, ловили шпионов...

Далее пошли такие приключения, что и в романе не опишешь! Как-то, сама не зная зачем, Хана забрела на почту - и вдруг услышала, что две женщины разговаривают по-еврейски! Она подошла к ним и заговорила. Это были тоже беженки, из Киева. Чем они могли помочь! Но хоть выслушали, не прогнали. Одна спросила, есть ли у бабушки деньги? И бабушка, дама весьма прижимистая и осторожная, видимо, от отчаяния, рассказала посторонней женщине, что у неё есть заначка - 100 рублей. На эти деньги ещё можно было купить буханку хлеба и продлить агонию; неизвестно, каких ещё более тяжёлых дней она ожидала. Деньги были в конверте; женщина спросила, откуда письмо, и бабушка рассказала, что после воссоединения Бессарабии Ефим, муж дочери, и Борис, его брат в Москве, нашли друг друга и организовали переписку, обменявшись десятком писем. Борис обычно писанием обратного адреса себя не затруднял; писал: г. Москва и размашисто расписывался. Но это письмо, видимо, было одним из первых, и обратный адрес был: Москва, ул. К. Маркса, 22, кв. 138.

И женщина предложила абсолютно безумный план: дать Борису телеграмму, и если Бела тоже догадается сделать то же, он наведёт её на Новоселовку, ул. Будёного, 55, где в сарайчике обитали бабушка и Лёва. А если не догадается? А если даже и догадается? Почта советская и в мирные времена работала скверно, а во время войны?! Телеграммы - одна или даже обе могут пропасть. А если Бориса в Москве нет - мало ли куда он мог подеваться - война! Но бабушка с помощью женщин дала телеграмму, истратив почти все деньги. Но, видимо, им выпала карта: жить! Борис в день получения телеграммы как раз выписался из больницы, и Бела догадалась связаться с ним, и телеграммы не пропали, и он "навёл" её на Новосёловку. Она с семьёй была неподалеку, всего в сотне километров. Чудом попала на попутную военную полуторку, примчалась, схватила Лёву на руки и, не слушая советов соседок остаться на пару дней и подкормить ребёнка, побежала на вокзал. Там она получила вещи (бабушке их не выдавали - у неё не было паспорта). Сели на первый же товарняк - он оказался одним из последних: через день немцы вошли в Новосёловку.

Бела кормила Лёву жиденькими кашками, овощными супчиками, картофельным пюре - она знала, что твёрдую пищу давать ему нельзя. Один Бог знает, каких трудов это стоило в эвакуации! Но Лёва постепенно оклемался. 

Совершенно случайно семья Штейнов попала в немецкий колхоз им. Тельмана. Немцев уже не было, их спешно выселили в Сибирь, они бросили всё. О, каким наслаждением после месяца скитаний в грязи, жаре, копоти и пыли было принять душ, постирать, переодеться в чистое, спать в тёплом доме на кроватях, гулять во дворе с клумбами, садом и беседкой - немцы жили зажиточно! Лёву даже попытались отдать в детсад, но он ревел, отказывался от еды. Эту идею пришлось бросить... Но счастье длилось недолго - всего две недели. Вскоре фронт приблизился и сюда, чёрт побери! Железной дороги здесь не было, но Беле как жене офицера выдали повозку с парой лошадей. И городская женщина, видевшая лошадей только на улице, с помощью Симы, Пейсаха и попутчиков научилась запрягать, кормить, поить. Бабушка опасливо косилась на этих зверей... А Лёвчик ехал на повозке в сене. Ночевали по-цыгански. Варили на костре нехитрую стряпню, кипятили чай, спали покотом на ковре, укрывшись чем попало, - ночи были холодными. Как-то один из зверей отвязался и стал жевать бабушкины волосы, приняв их, видимо, за солому. Крик бабушки наверняка разбудил Гитлера. А Лёва на повозке спал плохо. Его пугали лучи прожекторов, он плакал и ныл: хочу домой, в Тельман! Попутчик Семён шутил: вырастет - прожектористом будет. Как в воду глядел... На четвёртый день приехали в какой-то посёлок, здесь поезда ходили. Бела сдала лошадей и повозку - и ту-ту! В Среднюю Азию. Выгрузились на станции Чу, сняли глинобитный сарайчик у казашки Таштай. Бела работала в колхозе сразу бухгалтером и кассиром, Сима валялась под грудой тряпок, трясясь от озноба, - малярия, а Пейсаха уже не было: потерялся. Бродяжничал, бежал из детдомов, подрабатывал, подворовывал. В Кишинёв он вернётся в 48-м году, уже взрослым мужчиной, мастером по перетяжке матрасов. И это о нём всё.

А Лёвчик и здесь бегал с местной детворой и вскоре так усвоил казахский, что Таштай использовала его как переводчика при разговорах с Белой. Иногда казашка, сбивая масло, подзывала Льва и давала ему облизать ладонь с пахтой. Вкусно!

Бела списалась с Хаей (старшей сестрой Бориса), и Штейны Турксибом поехали в Сибирь, в Томск. Бела устроилась делопроизводителем в военный трибунал, Сима - телефонисткой на электроламповый завод. Трибунал занимал дом какого-то фотографа, семье Белы отвели веранду. Только стёкла защищали от суровых сибирских морозов. Топили целый день, ночью укрывались чем попало, но к утру вода в стакане замерзала.  Терпели, ждали тепла...

Два остальных года эвакуации Штейны провели в Томске. И здесь Лёва, конечно, носился с мальчишками, и именно здесь он выучил русский язык, который станет для него родным. А казахский забыл.

... Ефрейтор Сергей из соседнего дома, вернувшись с фронта с руками-ногами, но с металлической пластиной на голове и жуткими эпилептическими припадками, вечером помогал безногому инвалиду на доске с подшипниками Василию по доскам взбираться на крыльцо и потом - в тёплую прихожую. Инвалид там ночевал, а утром Сергей помогал ему уйти. Вечно пьяный, грязный, вонючий обрубок человека был страшен. Ему было 20 лет... Но вскоре Василий исчез: сибирские морозы не шутят.

Бела рассказывала, что большинство дел в трибунале составляли "отказники" - "ловкачи", не желавшие возвращаться на фронт. Это в кино герои рвутся из госпиталя на фронт, а в реальной жизни никто погибать не хотел, госпитали же имели план: 30 % вылечившихся раненых - на фронт. Имелся даже зам. главврача, обычно майор, пугающий выздоравливающих карами и уговаривающий ехать на фронт. Вот и крутились люди, как умели: кололись, травились, ломали себе руки ноги и т. д. Одним везло, другие попадали в трибунал. Да и просто дезертиров патрули и менты отлавливали... Смертные приговоры трибунал выносил редко - в основном убийцам, насильникам и пр. из числа военнослужащих. А из "ловкачей" и дезертиров формировались штрафбаты. Всё равно фронт!

В городе было несколько госпиталей, их обитатели часто сбегали в город за водкой, некоторые даже умудрялись спускаться с 3-го этажа на скрученных простынях. Их ловили патрули и менты, но им нечего было терять: или вновь на фронт, где, по словам замечательного писателя А. Быкова, их ожидал земотдел, или санотдел. Выбор был невелик... А "списанных" расталкивали кого куда. Потерявшие семьи или если семьи были ещё "под оккупацией", в большинстве своём ехали на юг, в Ташкент, Ашхабад. Там прокормиться было вроде легче...

В октябре 44-го Ефим прислал вызов, и Штейны вернулись в Кишинёв уже без Абрама и Пейсаха. В холодный, голодный и разрушенный город. Ефим и Бела попытались найти кого-то из родных или знакомых - тщетно. Погибли все. Погибла и Маня - гипотетическая мать Лёвы. Увы, очень многие евреи разделяли мнение Соломона и остались. В Кишинёве было одно из самых страшных гетто - погибло около 18 тыс. человек, спаслись единицы...

... Там, где когда-то шумела жизнь еврейского местечка, дребезжал на стыках трамвай, звонил в колокольчик керосинщик, проезжая со своей клячей, бегали дети, чинно шли в синагогу старики в чёрных лапсердаках и шляпах, осенью варилось сливовое повидло в медных тазах-"легенах", торговали магазины и лавочки, судачили у ворот женщины, аромат свежего хлеба рвался из пекарни, зазывал клиентов фотограф-"пушкарь", стучал молотком "холодный" сапожник - тишина. Лишь ветер шуршал бурьяном и лебедой, да стояли обгорелые стены как памятники ушедшей навсегда жизни.

Постояли-постояли среди развалин Бела с Ефимом, повздыхали и ушли...