Несмотря на то, что Прибайкалье и Иркутск были территориально далеки от европейского театра военных действий, экономическое напряжение воюющей страны сказывалось здесь самым серьезным образом. Голод и разруха сопровождали моё детство и юность все военные и первые послевоенные годы. 

Незадолго до окончания Великой Отечественной войны в Иркутский медицинский институт поступила моя старшая сестра, а ровно через год его студенткой стала и я. Путь наш от родного поселка до Иркутска был непрост. Баргузин расположен в юго-восточной части Прибайкалья, и попасть отсюда в Иркутск мы могли, только переплыв озеро Байкал на единственном в ту пору грузо-пассажирском пароходе "Комсомолец". И хотя по молодости весь этот маршрут мы считали относительно терпимым, но все его этапы, включая ещё и несколько пересадок, были отнюдь не лёгкими. С другой стороны, какой иной путь у нас был? Да никакого! Вот основные его этапы. Вначале мы добирались 45 километров до Байкала в Усть-Баргузин. Там грузились на катер. Он вывозил нас на рейд к пароходу. C катера перегружались на высокий борт "Комсомольца", который пересекал Байкал, отмечаясь в ещё нескольких портах по берегам озера, после чего прибывал в конечный порт Байкал. Оттуда нужно было ещё 60 километров добираться по железной дороге до Иркутска. Здесь требовалось пересесть на городской трамвай, довозивший до общежития. И всё было бы терпимо, если бы не столь трудоёмкие пересадки. Проблема заключалась в нашей тяжелой поклаже. Теперешними глазами всё это даже представить невозможно. Но мы были не из слабых. А главное, выбора у нас не было. 

Если уж начинать вспоминать военное время, то нам и в Баргузине доставалось немало, жизнь испытывала нас на прочность постоянно и всесторонне. И у себя дома с детских лет мы сталкивались с массой трудностей, когда требовалось продемонстрировать свои физические возможности, в том числе и при дальних поездках. Ездить нам приходилось верхом на лошади и в телеге, на плотах и в лодках. И всегда с каким-то грузом, ведь не порожняком же ехать! И в горы за орехами мы ходили с тяжеленными мешками за плечами. И казалось, что нет нам равных и все нам было по плечу.
Так что сам по себе институтский наш груз был бы вполне подъёмным - чемодан да узел с постелью и кое-что из зимней одежды. Но время-то ведь было голодное-преголодное, и при всех тех высоких целях, ради которых мы стремились в Иркутский медицинский, во время учёбы надо было как-то ещё и прокормиться!  И каждый из нас волок с собой по пятидесятикилограммовому мешку картошки. 

Все мы должны помнить, что Сибирь наша, да и вся Россия, думаю, тоже, выжила лишь благодаря этому неприхотливому, но сытному и полезному корнеплоду. Картофель спасал нас от голода во все времена: и предвоенные, и военные, и послевоенные. Порой, когда для посева не хватало семенного материала, народ резал клубеньки на несколько частей, а то и вовсе в дело шли очистки с глазками, прораставшими на кожуре. Голь на выдумку хитра! И это изобретение тех голодных времен давало неплохие урожаи. 
И родителям нашим было спокойнее, когда мы увозили с собой немного этого спасительного продукта. Представлялось им, что хоть на первое время это поможет нам устоять в борьбе с голодом в совсем незнакомой обстановке. Ведь денег-то у нас было негусто, чтобы покупать провиант в городе. Послевоенный Иркутск изобилием продуктов питания не славился. Мы и сами сознавали важность этой части нашего багажа. И готовы были тащить на край света эту нашу любимую, вкуснейшую, выращенную на песчаных почвах с естественными удобрениями картошечку. Я и сейчас помню её изумительный вкус, вкушая здешнюю, отдающую химическими добавками.

Но вернемся к началу нашего пути к вершинам науки. От дома и до Байкала мы добирались конной тягой, загрузив поклажу в телеги. Нас было много таких, молодых и рвущихся к знаниям, и каждый вёз, кроме необходимого багажа, ещё и мешки с картошкой. Оплачивали возчику на паях, вскладчину. Очень редко, но удавалось нанять грузовую машину.

И вот мы в Усть-Баргузине, куда по расписанию должен прибыть пароход. Добираться сюда следовало заранее, чтобы не опоздать к назначенному времени. Ведь мало ли что может случиться по дороге с нашей перегруженной телегой. Но вот все трудности этого этапа путешествия позади, и мы ждём прибытия парохода на небольшой деревянной пристани. Разумеется, если погода хорошая. А вот при холодных штормовых ветрах и дожде уже и пароходу приходилось прятаться и пережидать погоду где-нибудь в закрытой тихой бухте. Тогда мы пристраивались на постой по знакомым. И сопровождалось такое дело повторным перемещением нашего бесценного груза к временному пристанищу, а потом - снова на берег.

Из-за прибрежного мелководья пароход бросал якорь далеко в море. И нас, пассажиров, доставляли к нему катером. Это был самый тяжелый этап нашего путешествия. Сперва перегрузиться с берега на катер, а потом с катера - на высокий борт парохода. И все это происходило в людском столпотворении, когда на первую катерную ходку попасть было практически невозможно. Большинство имело при себе всякий скарб. Да и нас, студентов, собиравшихся со всех близлежащих сёл, было множество, а ведь каждый ещё и нагружен своей картошкой. Иногда удавалось нанять баркас, перевозивший продукцию здешнего рыбозавода. Делалось это, конечно же, за отдельную плату, но зато крепкие и сильные мужики, заводские рабочие, помогали нам перебросить наш груз прямо на палубу парохода. И было это для нас, девчонок, просто спасением, потому что, когда предстояло делать это нам самим с борта качающегося на волнах катера, в кулак приходилось собирать всё, что было за душой! Все силёнки, всю смелость и порою даже отвагу! Ведь небольшой по размерам катерок, раскачиваемый осенним ветром, бился о корпус парохода. Перегруженный вещами и людьми, он низко проседал в воде, которая, накатываясь с волнами, заливала нас и нашу картошку. Нам казалось, что шквалистый байкальский ветер вообще способен перевернуть неустойчивое суденышко. Требовалась масса сил, чтобы устоять или даже усидеть в катере. А старый пароход при высокой волне издавал протяжный и жалобный стон и, кренясь на бок, то расходился с катером, то наваливался на него всей своей тяжестью.

Посадка и погрузка производились по узкому деревянному трапу. И как при такой погоде можно было устоять и сохранить на нём хотя бы шаткое равновесие? Ведь каждой из нас приходилось затягивать одновременно намокший мешок с картофелем, чемодан и узлы с поклажей. Тут и без груза-то на таких волнах ничего не стоило свалиться за борт. Но мы справлялись и с этим. Сестра, становясь на трап, тянула мешок на себя, а я подталкивала его снизу. Иногда, глядя на нас с ней, на помощь приходили геологи, группы которых почти всегда находились на пароходе.

Затянув свои мешки на палубу, мы подтаскивали их к общей картофельной куче. Команда, занятая своими делами, на нашу возню внимания не обращала. Но когда посадка заканчивалась, они покрывали эту свалку брезентом, не давая мешкам хоть немного подсушиться на холодном ветру. Иногда мешки развязывались, и тогда выпавшие клубни катались по грязной палубе, перемешиваясь с каменно-угольной пылью. И палубная команда сбрасывала эту смесь за борт.

После такой погрузки нас покидали последние силы, и нам было уже не до мешков. Хотелось одного - поскорее забраться в трюм, согреться и отдохнуть. Но и там, внизу, надо было успеть вовремя занять место на скамье, желательно в углу, где поспокойнее. А если уж совсем повезёт, то рядом с тёплой паровой трубой. Спали мы либо вповалку на полу, либо сидя на чемодане, обняв узел с вещами. Персональные каюты - это было не для нас. Трюм освещался тусклыми настенными фонарями, было темно, неуютно, бегали тараканы и пароходные мыши. Но после мытарств с ожиданием на берегу, с такой посадкой в этом прибежище уже ощущался рай.

Днем, в более тихую погоду, отдохнув и придя в себя, мы выбирались наверх, на палубу, где подолгу стояли, любуясь красотами байкальских берегов. Наш пароход гудком приветствовал рыболовные суденышки, мы с интересом наблюдали за подъёмом и опусканием якоря в других портах, за выгрузкой и загрузкой товаров и материалов, а также за погрузкой каменного угля - пароходного топлива тех далёких времён.

И помнится мне это ощущение какого-то особенного счастья, когда мы, уже обустроившиеся на борту, смотрели сверху, как другие студенты, такие же бедолаги, грузятся и носятся со своими картофельными мешками, всё более и более увеличивая эту подбрезентную кучу. А на острове Ольхон, где пароход вплотную подходил к высокому причалу, мы даже могли на короткое время сойти на берег, чтобы почувствовать твердую почву под ногами. В море, даже при небольшом волнении, нас с непривычки укачивало до тошноты.

На третьи сутки пароход швартовался в порту Байкал в 60-ти километрах от Иркутска. Это был пункт назначения в нашем нелёгком, почти морском плавании. Причал тут был уже поблагоустроенней, без катера и злосчастного узкого качающегося трапа. И выгружались мы с палубы прямо на широкий дощатый настил, по которому нам предстояло дотащить наш груз до ближайшей железнодорожной станции, где прибытия парохода ожидал грузо-пассажирский поезд. 

Грузовых колёсных тележек тогда и в помине не было, и картина движения этой толпы с парохода к поезду выглядела драматически потрясающей. Сотня студентов, прибывших в разные вузы Иркутска, да и просто пассажиры с нашего парохода - торговцы вяленой рыбой, больные и инвалиды - все они тянули свой груз вдоль широкого щелеватого тротуара, густо усеянного угольным шлаком. Народ пользовался всевозможными подручными приспособлениями: лотками, кусками брезента, картонными коробками. А кое-кто по старинке тащил груз на собственном горбу. А навстречу нам такая же толпа тянула свою поклажу для погрузки на пароход.

Тут уже помощи ждать было не от кого, и мы с сестрой, кооперируясь с другими студентами, преодолевали этот трёхсотметровый переход мелкими перебежками. Отнесём часть груза на 50 метров вперёд и бежим обратно за второй, третьей и так далее. И так раз за разом перемещаем свое имущество все ближе и ближе к платформе, где стоял поезд. Пассажирские вагоны этого поезда штурмовали пришедшие сюда раньше нас пассажиры, и мы туда даже и подходить не пытались, а старались найти более свободные, товарные, прицепленные где-то ближе к хвосту состава. Прорываться к ним нужно было через железнодорожные пути по шпалам, спотыкаясь о высокие рельсы, перетаскивая через них свою непростую и нелёгкую поклажу - картошку, чемоданы и узлы. Вагоны эти были неопрятны, разумеется, не имели проводников, предназначались они для всяких случайных грузов. Но в них ездили чаще всего всевозможные приблудные люди, безбилетники. Они-то обычно и помогали нам втащить мешки, а затем втягивали и нас самих на высокие приступки вагонов.

Машинист поезда был терпелив и человеколюбив, и состав трогался только после того, как последние из пассажиров забирались в какой-либо из его вагонов. Давал он при этом два предупредительных гудка и трогался только по третьему, отправному. Прозвище у поезда было необычное - УЧЕНИК. И основными пассажирами его были в это предосеннее время студенты. Путь до Иркутска занимал более трёх часов, и всё это время мы, усталые и пропыленные, стояли в тесном, забитом под завязку товарном вагоне. Останавливался наш "экспресс" через каждые 5-10 километров, где выгружались и загружались по разному упакованные казённые грузы - коробки, ящики, связки и мешки. Добирали заодно и разную торговую публику, поражавшую своим нищенским видом. Время-то, как вы помните, было тяжёлое, послевоенное.

 Наконец прибывали в долгожданный Иркутск. Но это было ещё далеко не всё! И для того чтобы благополучно добраться до общежития, требовалось выгрузиться из вагона, перетащиться перебежками по шпалам и мусорным завалам до платформы к голове поезда, выйти в город и пересечь широкую привокзальную площадь, пройдя до трамвайной остановки. И вот после этого нужно было в трудной очереди и давке загрузиться в трехвагонный трамвай и доехать до нужной остановки. Оттуда оставалась уже сущая ерунда - мелкими перебежками переместить груз к тому зданию, где располагалось общежитие. Но такое счастье, да с первого захода, выпадало далеко не каждый раз. Не попав в первый трамвай, нам приходилось ждать второго, а иногда и третьего, и четвертого. Случалось ждать и по 2-3 часа. Изредка пытались мы поймать грузовую машину, но удовольствие это было для нас, студентов, крайне дорогое. Поэтому чаще всего, терпеливо дождавшись трамвая, стояли мы на тамбурных площадках, раскачиваясь и на поворотах придерживая свой груз.

Но вот мы и у нашей конечной цели. Остановка трамвая на улице Красногвардейской, и совсем уже недалеко маячит на горке наше общежитие. И от места последней сумасшедшей выгрузки до него остается всего-то ничего - средней крутизны длинная и широкая лестница. И вот мы подтягиваем свой груз к её подножью. Впереди последний этап, последнее испытание при наших порядком уже оскудевших силах. От верхней ступени до общежития остается всего 150-200 метров, которые тоже требовалось преодолеть.

И помнится мне, как вдруг на почти уже середине лестницы лопнул многажды промокший, истрепавшийся за дорогу холщёвый мешок! Драгоценная наша картошка покатилась по лестнице, рассыпаясь внизу по тротуару. Собрали, конечно же, всю до единой. И до входа в общежитие доволокли. И осталось только-то занять комнатку нашу на первом этаже, уложив картошку под койку.

Но тут заартачился вахтёр, озабоченный тем, что вновь прибывшие завалили мешками весь коридор. Не в силах безмолвно смотреть на такое вопиющее нарушение порядка, он закричал:

 - Да что ж это такое!? Вы мне тут муравьёв и крыс наплодить решили!

Он, конечно же, был прав. Живности этой у нас по комнатам хватало. Помню, когда, невзирая на его вопли, мы затащились и расположились в комнате, сестра моя, бессильно повалившись на койку, расплакалась. Конечно же, не от великой радости. Просто устала. Какое-то опустошение ею овладело. Может быть, припомнился ей первый год пребывания здесь и то, как одна она тащила такой же груз всю эту длинную безумно тяжелую и изматывающую дорогу. А может быть, зримо увидела эту узкую комнатку с печкой в углу, которую нам с ней предстояло топить пыльным несортовым углём, вставая по ночам и подбрасывая каждый раз новую порцию, и ощутила царящий, несмотря на это, вечный промозглый холод. Я как могла бросилась её утешать. Нельзя было допустить, чтобы завладела нами подавленность и безрадостность. Нам предстояло ещё осваиваться и жить, учиться медицине и просто существованию в этом незнакомом и далеком от родных мест городе. И тут сибирская наша закваска дала о себе знать. Мы просто рано вышли из детства и повзрослели. Сила воли и душевная устойчивость, упорство и привычка к труду, умение постоять за себя и выживать в трудных ситуациях - всё это служило основой нашего неисчерпаемого оптимизма. Поэтому никогда более ни у неё, ни у меня не возникало тоскливого чувства полной безысходности. Трудные времена у всех и всегда случаются, но семейная наша закалка, полученная от родителей, выражавшаяся в настойчивости и терпении, упорстве и выносливости, нас поддерживала и выручала. И приобретённый нами опыт оказался крайне ценным для всей нашей будущей жизни. А пока, преодолев неимоверные трудности многоэтапного нашего пути от дома до института, мы могли быть уверены, что никакой голод нам уже не грозит. С нами была наша спасительница - картошка! Наша! Та самая, которая вкуснее и сытнее любого торта! И мы не обменивали её даже на копченую оленину, которую нам предлагали студенты-якуты. Они бы и сами прихватили по мешку картошки, если бы с ним их пустили в самолёт. Да и портилась эта оленина быстро. Холодильников в общаге нашей тогда и в помине не было! В первый послевоенный год купить в магазинах что-либо из продуктов было практически невозможно. Ведь буквально в эти же самые дни закончились последние бои на войне с Японией и по городу шли первые отряды военнопленных.

Повсюду зияли пустотой торговые прилавки, а если что-то и выбрасывалось в кооперативной торговле, то цены были высокие, да и постоять в очередях требовалось немало времени. Особенно за хлебом, где с самого раннего утра выстраивались огромные очереди. По улицам бродили нищие, повсюду попрошайничали калеки и инвалиды, вернувшиеся с войны. С ужасом на всё это мы смотрели. Мы ведь к такому не привыкли, потому как по жизни с этим просто не сталкивались. В селе-то нашем такого отродясь не было, пусть картошкой, но накормят, пусть на сеновале, но приютят. А уж больного да увечного - тем более. Да у нас даже собак бездомных не было. И там, в селе, все это происходило на фоне общей несладкой жизни, граничащей с нищетой и голодом, когда и воронами не гнушались и старых, отработавших свой век лошадей на мясо пускали.
Помню, как однажды зимой к ограде нашего дома притулилась старая лошадь. Долго она стояла, мы подумали, что еды просит. Поспрашивали вокруг, люди подходили, но хозяина так и не нашли. От сена, водички и овса лошадь эта несчастная отворачивалась. Так и стояла, пока вдруг не опустилась на колени, а потом медленно завалилась набок. Все поняли, что животное издыхает. Так и забили её, пока ещё жива. Сейчас об этом даже вспоминать трудно и больно, но в то голодное время конина, да ещё с картошкой, считалась деликатесом. И лошадь эта даже смертью своею поддержала жизнь многим людям, послужив им в последний раз.

Немного позже в городе Иркутске стали появляться торговые точки для распродажи продуктов голодающим по уже не столь высоким ценам. Продавалась даже красная икра, стоившая 17 рублей за 100 граммов. Стояла она в больших деревянных бочках, от которых исходил какой-то особый прелый запах. Цена была доступной даже для нас, студентов, и из своей стипендии в 140 рублей мы могли себя этим лакомством побаловать. А ещё в ту пору в продаже появился маргарин. Это было незабываемо: ломоть хлеба с маргарином и икрой и под картошку! Что могло быть прекраснее и вкуснее для полуголодного студента!

Но это было лакомство к празднику. Ведь стипендия у нас была настолько мизерной, что покупали для повседневного питания самое дешёвое. В основном же мы использовали свою картошку для приготовления супов, по 1-2 штуки в кастрюльку. И так хватало её нам аж до весны, почувствовав приход которой, драгоценная картоха наша начинала прорастать, пуская длинные белые ростки, которые мы то и дело обламывали.
Студенческая столовая предлагала нам одно-единственное блюдо - жидкое варево без приправ и соли, носившее название "вермишель". За неё тоже надо было платить. Огромный котел стоял посреди столовой, и дежурный разливал её черпаком каждому в тарелку, выдавая к ней ещё и кусочек хлеба. 

Чтобы сварить свой домашний супчик, в общежитии приходилось выстаивать длинную очередь, а дождавшись и поставив кастрюлю на горячее место, стоять и караулить, чтобы хотя бы до закипания её не сдвинули на кирпичный ободок плиты. Топилась плита казённым углем, который был жестко нормирован, и его могло не хватить до полного приготовления обеда. 

Все эти трудности и неурядицы подтолкнули нас к тому, что, начиная с третьего курса, мы перешли на съём комнаты у частников. Причем дешевле это было сделать за Ангарой, в предместье, называемом Глазково. Из двух наших стипендий одна полностью уходила на оплату квартиры. Зимой отсюда мы ходили на занятия через реку напрямик по льду. Здание нашего института возвышалось на противоположном берегу. Там же на набережной располагался Иркутский государственный университет, где мы могли ещё и недорого пообедать по дороге домой.

Но переход через реку был связан с трудностями особого рода. Чаще всего из-за осенних ветров река замерзала мелкими ледяными торосами, и ходить по ним в снегопад становилось крайне опасно. Морозы стояли до минус 35 градусов, постоянно слышен был гулкий треск крошащегося льда, возникавший по мере ухода зимних вод из-под ледяного покрова.

Но никакого общественного транспорта, идущего в город из Глазково, в те времена не существовало, и альтернативой "ангарской ледяной тропе" в этих условиях был мост через Ангару, переброшенный несколько в стороне. Поэтому пешая наша дорога в институт в несколько раз удлинялась. Кроме того, мост был крутоват на подъеме и спуске, мощный боковой ветер сбивал с ног, а в холода образовывался сильный гололед, на котором скользили люди и буксовали машины. Это также не украшало нам "путь к знаниям". 

Многое вспоминается из нашей студенческой жизни тех трудных послевоенных лет. Иркутский медицинский институт готовил специалистов для огромного сибирского региона, включавшего Иркутскую область, Бурятию и Якутию. Поэтому и студентами его были "дети разных народов". Среди них можно было встретить и якутов, и бурят, и русских, и евреев, и тунгусов, и монголов. Многие из них, разумеется, прошли фронт, вернувшись с той страшной войны на костылях, с протезами, с повязками на незаживающих ранах. Их принимали в институт с одним-единственным экзаменом по русскому языку. Представители малых народов и народностей также сдавали один экзамен. Конкурса на поступление в институт в те времена почти не было, поскольку пережившей такую войну стране, потерявшей в ней многих лучших и образованных своих граждан, нужны были кадры. Но, как оказалось, представители этих малых народов, не выдержав интенсивной учебной нагрузки, после первой же сессии покидали институт. Их учебу затрудняли слабое владение русским языком и сложности в изучении латыни. В этом никаких поблажек, скидок или снисхождений для них не было. А многие, побывав в анатомичках, прекращали учебу из религиозных соображений. Те, что попредприимчивей, устраивались на разные работы в городе, другие же, кто послабее, возвращались домой, как тогда говорилось, "к своим оленям".

Время учебы в институте до сих пор вспоминается мне самыми разными своими сторонами. И кроме полуголодного существования, помнится ещё и полное безденежье. Родители нам помочь не могли - дома оставались пятеро детей и старики, их родители. Молодость - время, когда душу распирает от невыполнимых желаний. И как нам хотелось прилично одеться! На первом курсе фронтовики ходили на занятия в военной форме, а эвенки или якуты - в меховых, расшитых национальным орнаментом унтах. У нас же на ногах были грубые ботинки или сапоги, а зимой - валенки. Доходило до смешного, когда некоторые особо заковыристые девушки, пока они сами не разобрались, что и к чему, щеголяли вместо платьев в немецком нижнем белье с ажурными кружевами. Мы с сестрой носили трижды перешитые мамой жакеты и юбки.

В розничной торговле, если что и было, то крайне дорого. Вернувшиеся фронтовики и заезжие спекулянты торговали на рынках трофейными вещами, абсолютно недоступными нам с сестрой с нашими доходами. Из южных окраинных республик везли к нам диковинные фрукты. На здешнем рынке я и увидела первое в своей жизни яблоко. Им меня угостил продавец-грузин, видимо, усмотревший во мне из-за темных волос и смугловатости грузинку. И я долго держала этот его подарок в руках, не осмеливаясь съесть. Хотелось поделиться с сестрой. 

Трудностей в нашей тогдашней жизни было хоть отбавляй. Но так жили не мы одни, что облегчало ощущение и восприятие этих тягот. Несмотря на них, студенческая наша жизнь шла своим чередом. Были в ней и светлые пятна. Как и все вокруг, мы занимались в научных кружках, участвовали в художественной самодеятельности. В качестве общественных нагрузок ходили по рабочим общежитиям с лекциями по санитарной гигиене населения, подрабатывали в лагерях японских военнопленных, пополняя свои денежные ресурсы.

Учились мы с большим интересом. Преподавали нам эрудированные профессора и ассистенты. Желание познавать новое, получить нужную людям специальность поддерживало нас в наших усилиях. Изначальный оптимизм наш не иссякал. И мы, дети этой страшной и тяжелой войны, искренне верили в своё светлое будущее. Окружающий мир представлялся в перспективе безоблачно прекрасным. Самое страшное из того, что мы пережили, голод, нам уже не угрожало. Хотя бы на первое время нас должна была поддержать наша разложенная под кроватью картошка. Её наличие там до краёв наполняло наши души блаженным ощущением выполненной задачи.

Два года спустя нас, студентов уже третьего курса, стали отправлять в колхозы для оказания помощи в уборке урожая. И в награду выдавали немного драгоценной картошки. Поездки наши были ежедневными, работали мы там до глубокой осени и за это время умудрялись делать себе немалые подкроватные запасы на зиму. Да и на рынке цены стали падать. И больше мы из дома картошку с собой не привозили. Но любили вспоминать наш с сестрой героизм на этом невероятно тяжелом пути. Снова и снова замирали наши девчоночьи сердца, когда при почти живых ощущениях дрожащего на волне крутого трапа мы вспоминали, как однажды едва не упустили за борт тяжеленный намокший мешок с нашим вожделенным богатством!

И с какой благодарностью и любовью вспоминаю я сегодня допотопный пароходик "Комсомолец", бороздивший воды нашего "Славного моря", как нам казалось, целую вечность: и до войны, и всю войну, и много позже. Когда я впервые с боязнью поднималась по дрожащему трапу на его борт, мне он казался огромным и даже величественным. А многими годами позже, во время очередной поездки к родителям, увидела я вновь мой "Комсомолец" и растерялась от неожиданности. Где же он? Где тот гигант, на который мы взбирались, как альпинисты на горную кручу, по крутому трапу со своей тяжёлой ношей. И вспоминалось, как во время шторма наш корабль, раскачиваясь на волнах, скрипел всеми своими частями, готовый, казалось, развалиться и рассыпаться при очередном натиске стихии.

К этому времени, поплавав туристом по черноморским круизам, я уже побывала на тамошних комфортабельных судах, и мне было с чем сравнивать. И в таком сравнении "Комсомолец" критики не выдерживал. Однако, спустившись в трюм, я заметила, что и наш пароходишко немного преобразился и благоустроился. К услугам пассажиров появились удобные кресла, красивые и яркие светильники на стенах. В чистом и опрятном буфете можно было заказать чай с выпечкой или даже скромный обед. Вот только внешний вид работяги-судёнышка никак не совпадал с величественным образом из моей памяти. И было мне до слез жалко терять это яркое видение молодости. Осталось оно серым, убогим, с облезшей краской по бортам. В ту пору мы всех этих его недостатков попросту не видели.