|
Случай из практики
(Из серии рассказов "Из жизни сибирской глубинки")
Каждый человек неизменно вспоминает своё прошлое. Вот и у меня появилось желание мысленно вернуться в те годы, когда только начиналась моя хирургия. Надо сказать, что этот вид врачебной деятельности нелегок, крайне ответственен и требует бесстрашия. Ведь хирург, стоя у операционного стола со скальпелем, по сути, держит в своих руках доверившего ему свою жизнь пациента. Условия для работы в начале 50-х годов прошлого века в отдаленных районах Сибири, где я начинала свою практику, были аховские - приходилось точить этот скальпель бруском, даже для глазных операций. Тогда брусок как важный инструмент возили с собой. К счастью, всё это в прошлом. Сейчас достижения современной медицины таковы, что желудок можно удалить эндоскопом через минимальные разрезы и проколы брюшной стенки. Честь и хвала такой хирургии! Но и хирургия тех времен, о которых я пишу, - это не только мастерство, но и геройство, когда ты один на один с больным, а совета спросить не у кого, и всю ответственность за исход операции ты берешь на себя. Потому и запомнились мне неординарные события и случаи из моей практики. В 1950 году, после окончания Иркутского института по специализации "Хирургия", я поехала в Якутию, в посёлок Усть-Нера, где работали две мои родные сёстры: одна - лор-врач, другая - хирург. Захотелось и мне присоединиться к ним, чтобы жить одной семьёй. Но вот официального направления у меня не было. Меня приняли на работу как вольнонаемную и исправно платили зарплату. Правда, приняли с условием, что только я буду обслуживать вызовы по району, и мне приходилось выезжать и в проливные дожди, и в лютые морозы. Ведь посёлок Усть-Нера находится в зоне полюса холода Оймяконского района Якутии. Пользовалась любого вида транспортом: верхом или в телеге на лошадях, на розвальнях оленьих упряжек, порой и самолётом. В этот раз главному врачу поступил необычный экстренный вызов: в один из посёлков в 70 км от Усть-Неры срочно потребовался хирург, и обслужить его надо было, как позже выяснилось, не самолётом, а по-тихому, "без шума и пыли". Это был тот самый случай, когда пациент ценой своей жизни отказывался лечиться в благоустроенной больнице, чтобы сразу, малость поправившись, "слинять" в неизвестном направлении, да так, чтобы не загреметь снова в ГУЛАГ, да ещё с удвоенным сроком за побег. Я не знала, что за вызов мне предстоит обслужить, и недоумевала, почему через болота и топи, что на пути к этому посёлку, я должна ехать в тряской телеге, когда хирурга туда всегда доставляли самолётом. Дали мне ямщика, и мы чуть свет выехали на этот вызов. Стояла середина лета, жара, донимали комары, было боязно подхватить малярию. За всё время пути видели только одиноких охотников-якутов. Когда до посёлка оставалось километров 15, к нам в телегу вскочил мужик лет под 50, бородатый, неряшливо одетый. Он нам объяснил, что едем мы к его "корешу", и он будет нас охранять. И я сразу не поняла, от кого охранять. Тут же рядом положил охотничий лук, пояснив, что "это лучше ружья, бьёт без промаха, выстрела не слышно, пороха не просит и летит куда надо". Забросил на телегу добытую им птицу и добавил: спасёшь, себе возьмёшь. Как будто это был мешок с алмазами-золотом, которые здесь же и добывали. Он хорошо знал дорогу и помог ямщику выбрать короткий путь. Мужчина поведал нам, что в прошлом он юрист, но в тюрьме "окончил другие университеты". Раньше людей защищал, чтоб "всё по закону было", а себя вот защитить не смог, "клепанули" ему две статьи, семья неизвестно где, вся жизнь пошла кувырком, потому и бежал. Всё какая-никакая, а воля. Спасибо якутам. Добрый это народ, беглые с ними дружат. Они и спрячут, и обогреют, и накормят, хоть и сами живут трудно, делают это не за страх, а по своей природной доброте. Незаметно за разговором въехали мы в посёлок. Наш попутчик показал нам больницу - деревянное здание барачного типа. За ней - небольшой аэродром. Во дворе стоял закрытый фургон для обслуживания вызовов в округе. Врач в больнице не числился, его обязанности выполнял фельдшер-якут. Он нас и встретил. Поторапливая, - я едва успела оглядеться - повёл меня по длинному коридору больницы в дальнюю палату с выходом во двор. Показывая свои небогатые познания медицинских терминов, объяснил, что мне предстоит оперировать в брюшной полости из-за огнестрельного ранения, что ассистирует он сам, а палатная сестра будет за операционную, что наркоз этому пациенту не нужен, "так можно". Я вошла в палату. В воздухе стоял тлетворный запах годами не мытого тела. Мужчина лет 40-ка лежал голым на левом боку, с поджатыми к животу ногами, не мог повернуться, обескровленный, бледный. Поздоровался, поблагодарил за приезд и не забыл спросить фельдшера, где его подельник. Успокоился, когда из коридора донеслось "Здеся, здеся!" В палате горела электрическая лампочка, и я заметила, что электричество, подававшееся больничным агрегатом, "то потухнет, то погаснет", но, к счастью, гаснет ненадолго. Я спросила, как в операционной обстоит дело со светом. Ответили: "Есть фонарь". Как и положено, я начала собирать анамнез: чем болел, что и когда с ним случилось. Выяснила только, что мужчину давно треплет малярия, что его кусала змея и лечился он травами у якутов, что "сердцем он здоров". А потом прокуренным голосом рявкнул: "Хватит снимать допросы, много не разговаривай, будешь много знать - состариться не успеешь!" Вот и весь разговор. У меня ёкнуло сердце. Но всё-таки я выяснила у него, что вчера в него "бабахнул дробью один дружок, упёрся в бок своим дулом и дал по мне, что терпел весь день, а к ночи стало плохо, даже сознание терял". Я тут же спросила, знает ли милиция. Глупость, конечно, с моей стороны, но сразу последовал ответ: "Попробуй только, сам уложу!" Показал увесистый кулак и тут же добавил: "И давай коли меня скорее, что у тебя там есть. На наркозе я спать не буду и водяры, а лучше спирту дай". Я ходила по операционной, как загнанная в угол. Выбора у меня не было. Всё это кардинально отличалось от общепринятого подхода к такого рода операциям: чтоб без наркоза, без консервированной крови и запаса новокаина. По всей клинической картине, позе больного и расположению огнестрельных ран в левом боку я поняла, что ранена селезёнка. Селезёнку мне не приходилось удалять, знала только, что есть здесь определённые технические трудности. Меня это особенно страшило. Медлить было нельзя. День подходил к концу, от тряской езды в телеге по жаре, искусанная комарами, я очень устала. Организовав капельницу с глюкозой и сердечными препаратами, я приступила к операции. По вскрытии брюшной полости сразу хлынула кровь. Я тут же собрала её в банку, чтобы перелить её же хозяину. Селезёнку, дряблую от малярии, кровоточащую, с разорванной капсулой, пришлось удалить. Я привлекла весь запас своих знаний по технике этой операции и с задачей справилась. Удалила ещё несколько свободно лежащих дробинок рядом. Надо сказать, что пациент вёл себя безукоризненно, не ерзал по столу, иногда только скрипел зубами и стонал. Не обошлось и без мата, уж не знаю в чей адрес. После операции потребовал ещё "морфию и спирту". Я же 2-3 раза в день его навещала, опасаясь падения кровяного давления. Боялась я и нагноения в швах и в животе, поскольку мой уважаемый ассистент был не только абсолютно пассивен на операции, а ещё позволял себе нарушать правила асептики, постоянно через тонкую марлевую маску вытирая свой нос. Когда настало время снимать швы, мой пациент заявил, что торопиться с этим не следует, и дал понять, что видимся мы с ним в последний раз. И наутро следующего дня я его в палате не нашла. А фельдшер, облегченно вздохнув, сказал, что это сделает в землянке ГУЛАГовец, доктор, что сестра дала ему с собой бинт и марлю. А мне подумалось: вот уж поистине поражает сплоченность и взаимовыручка этих людей, попавших в НКВДшную молотилку. За несколько дней после операции у меня с пациентом сложились добрые доверительные отношения. Я полностью представляла себе его положение беглеца и сочувствовала ему. Он признался, что он крупный ворюга, грабитель и убийца охранников лагеря "и ещё кое-кого", что он главарь банды и что за ним давно охотится НКВД, что выстрел получил от такого же главаря за владение этой территорией, что оба сбежали из Индигирского ГУЛАГа, где строили Магаданскую трассу и добывали золото, что сейчас он не опасается особо за то, что его выдадут властям жители деревни или сотрудники больницы, но всё-таки лучше пораньше убраться отсюда. Похвалил меня за то, что я не сообщила властям про его огнестрельное ранение, зная о том, что за это можно и срок схватить. Надо сказать, что дружно хранили молчание все, кто имел к этому хоть какое-то отношение. Знал, конечно, и мой главный врач, направляя меня сюда по-тихому. Я в тот же день, когда исчез мой пациент, выехала той же телегой в Усть-Неру. Мой ямщик успокаивал меня тем, что это весьма благодарный народ, ценит каждую услугу и помощь, особенно такую. Но в то же время этот народ непредсказуем и стоит остерегаться противников моего пациента. А потому мне лучше уехать из этой округи куда подальше. К моему удивлению, эту же точку зрения разделял с ним и главный врач. Он сразу, как я приехала, поинтересовался, что это был за пациент (как будто сам не знал) и сообщили ли в милицию. Если же нет, то мне лучше уволиться. Свои тревоги подтвердил заготовленным заранее приказом о моём увольнении "по собственному желанию". О зарплате за этот месяц главный врач умолчал. А я же время измеряла расстоянием и в спешке выехала "подальше", в Иркутск. Поскольку меня, постоянную жительницу Забайкалья, всегда прельщал Север, в Иркутском облздравотделе я взяла направление на работу в северный район Иркутской области - Казачинско-Ленский, где продолжала свою хирургическую деятельность и снова периодически общалась с беглыми из ГУЛАГов, поскольку они держали под своим надзором всю Северную округу Сибири - Якутию, север Иркутской области, Забайкалье. Особенно много было амнистированных после смерти Сталина. Кто направлялся в свои края, а кто и доживал свой век в Сибири. Одним из них оказался и мой бывший пациент из Усть-Неры. Он был на пути к себе в Заволжье. Однажды в дверь моей квартиры постучали. Передо мной предстал мужчина, вполне прилично одетый, и спросил: "Не узнаёте?" Что-то знакомое было в его облике, и я стала припоминать. Тогда он, подняв рубашку, показал шов на животе: "А теперь?" Я, конечно, вспомнила его. Весь вечер мы просидели за чашкой чая, вспоминая события тех лет. Он уже не использовал лагерный жаргон, речь его была выразительной, грамотной и вежливой. Пояснил, что "крови-то особой на его руках нет, что успех любого дела решает золото; чтоб при обысках не нашли его где-нибудь в заначке, он его глотал дня за два до побега и "наглотался полное брюхо". А то, что в руке держал, отдал охране, "чтоб хвоста не было". Потому и в землянку после побега из больницы сыщики не заглядывали, они даже его стерегли. Вот что такое золото! И сейчас оно ему помогло оформить новый паспорт. Мы распрощались, шутки ради, языком зэков, он оставил мне на память меховую куколку якута и быстро вышел. Больше я его в посёлке не видела. Я была счастлива тем, что сохранила жизнь этому человеку. И вообще, что может быть величественнее - сохранить жизнь заключённому, отцу, матери, ребёнку, роженице. Среди моих пациентов были и яркие личности, и брошенные старики и дети, ездила по бедняцким деревням, оперируя в неимоверно жутких условиях, нередко в крестьянских домах. И здесь, в эмиграции, я с любовью вспоминаю своих пациентов, которые умели оценить мой тяжкий труд. На хирурга всегда надеялись, как на Бога, и разные встречались мне люди. Одни, родственники обреченных больных, которым уже нельзя было помочь, даже после похорон говорили слова благодарности, когда я последние минуты их жизни сгладила своим присутствием. А другие, уже поправившись, выговаривали мне, что не было надлежащего ухода, выискивали организационные недостатки, даже жаловались в районные органы и особенно злобно выступали, когда шла борьба с "врачами- вредителями". Но, зная условия работы врачей, начальство никаких мер не предпринимало. Вспоминается случай, когда я всё-таки схлопотала выговор. Это был парень лет 25-ти, загремевший в ГУЛАГ почти подростком. Он получил травму коленного сустава на лесоповале, так, что нога не разгибалась. "Выпрями мне ногу!" - и всё тут. Требовалась реконструктивная операция. Пожалела я парня, вызвала самолёт из Иркутска и отправила его в Иркутский ортопедический институт, за что и поплатилась, поскольку санитарная авиация обслуживала только экстренных больных. Мне вынесли выговор, и я была рада тому, что не заставили меня оплатить этот рейс из моей месячной зарплаты 60 рэ.
|
|