Пути Господни неисповедимы.

 Апостол Павел

Хотя их дворы разделял высокий плетеный из березовых веток забор, семьи Хромовых и Сидорчуков дружили. Хромовых в деревне относили к "интеллихенции", потому что в 1920-х ее главу Егора Васильевича прислали к ним учительствовать - то есть расширять и углублять советскую власть на селе - из ближайшего Проскурова, который из местечка постепенно превращался в уездный город и уже считался на Волыни большим торговым и культурным центром, имел станцию и вокзал на железнодорожной ветке Жмеринка - Волочинск и своим масштабным экспортом зерна был даже известен за границей.

     К началу ХХ века половину населения города, на который проходились две синагоги, греко-русская церковь и католическая часовня, составляли евреи. Они были хозяевами или арендаторами сахарного и чугунолитейного заводов, многих бакалейных и табачных лавок, дантистами, страховыми агентами и провизорами. После революционных погромов число их значительно сократилось.

     Город был нацелен на индустриализацию, и Егор был в ее первых партийных рядах. Он окончил коммерческое училище, и это посчитали достаточным для несения знаний в широкие массы. Ему выделили пустующий домишко в деревне почти на окраине города, как раз рядом с Сидорчуками, и мужики стали общаться через низенькую калитку, какую вырезали в березовом заборе, чтобы поверх нее, не преступая границы своей независимости, стукнуться чарками за рождение детей или за мир во всем мире и закусить общим огурцом. Кто ж против?

     Но переехал Егор Васильевич не один, а прихватил жену, стройную большеглазую выпускницу местной женской гимназии Дашу, которая их растущий поселок называла не иначе как "предместьем Парижа" и к началу следующего учебного года родила ему дочку, чтобы потом не отвлекаться от учебного процесса.

     Книжная Даша сразила будущего директора школы своим вполне историческим рассказом о том, что в их Проскурове не так давно стоял Днепровский пехотный полк, в котором служил Александр Куприн, и события, описанные в его знаменитой повести "Поединок", происходили, может быть, даже на соседней улице. И затрепанную книжку дала почитать. Дочку она тоже назвала литературно - Катериной, в честь героини Островского, не ведая, через какие грозы придется пройти ее девочке.

     Так Егоров революционный романтизм получил неожиданную поддержку в лице этой хрупкой, но твердых нравственных убеждений девицы, готовой сражаться бок о бок с ним на ниве просвещения против мещанства и провинциальной пошлости.

    Во вновь отстроенной школе Егор Васильевич подошел к делу тоже по-революционному, сразу взял власть в свои руки и запросил подмогу из города, а пока суть да дело, они вдвоем с женой преподавали все необходимые предметы: он - математику и физику; она - уже в качестве Дарьи Ильиничны, с девичьей русой косой, стянутой на затылке в тугой узел, в непременной длинной юбке коричневого цвета, по ее понятиям, символизирующего близость к земле, - русский язык и литературу. Накупили книг и учебников и вместе со своими учениками сами с большим интересом постигали новую, советскую школьную программу, которую им спускали "из города".

     Следующим прислали преподавателя истории и географии, сурового Михаила Ивановича - он же военрук с широкими полномочиями, который основал в их поселке партячейку.

     Кроме него и Егора Васильевича, позже в нее вошел тоже присланный из города молодой специалист Григорий Маркович, преподаватель немецкого языка и большой знаток русской поэзии. Он снимал комнату у интеллигентной старушки напротив школы. Его отец был известный в городе врач, изучавший медицину не где-нибудь, а в Берлине, и передавший сыну гортанный берлинский диалект немецкого языка, которым тот очень гордился. Мама профессионально преподавала музыку. Сына они учили в Питере, и там он нахватался революционных идей и вернулся домой строить социализм. Желательно на селе, в отдельно взятой школе.

А здесь удобно: до города всего пару остановок на пригородном поезде, хоть и останавливался он на их станции, у продуваемой всеми ветрами ветхой будочки, всего на две-три минуты.

Но Григория это не страшило; он жил как бы на два дома и свободное время старался проводить в своей заваленной книгами комнате просторной родительской квартиры, чтобы не отстать от бешено скачущей вперед культурной жизни города.

     Прознав, что Григорий может что-то сыграть на фортепиано, Егор Васильевич привез из города старый беккеровский инструмент и поручил "маэстро" вести уроки пения, создав при школе объединенный хор всех классов. Дарья Ильинична тоже не ударила в грязь лицом, и ее драмкружок даже выступил на сцене проскуровского Дворца пионеров. Григорий помогал ей во всем: рисовал декорации, создавал шумовое и музыкальное оформление. Она называла его Гришей, приглашала домой, любила поговорить с ним о Блоке и Багрицком, раз уж Егору Васильевичу для этого недосуг. Зато повзрослевшая Катерина непременно участвовала в этих неспешных беседах.

    Григорий - длинный, рыжий и вихрастый, в роговых очках, брызжущий юмором, был кумиром старших школьниц: они весело смеялись его шуткам и легко запоминали стихи Гёте и Гейне, которыми он на свой страх и риск во многом заменил скучно-дубовую немецкую грамматику.

Я бы сказала, что этот молодой человек был типичен для этого провинциального города: таких образованных, интернационально настроенных и свято верящих в коммунизм еврейских юношей там и тогда было много.

Он знал о глубоких еврейских корнях этого города. Евреи всегда составляли активную часть населения Проскурова, своим трудом и деньгами способствуя его развитию. В городе действовали еврейская больница и общество помощи бедным; существовали частный еврейский театр и библиотека с читальней, где были книги и на русском языке. Значительная часть еврейской молодежи участвовала в общероссийском революционном движении.

Он читал о страшных погромах, выпавших на долю его соотечественников, о "проскуровской резне"; знал, что многим от неминуемой гибели пришлось спасаться за океаном. Но он свято верил, что это средневековье закончилось, вот ведь и европейский суд присяжных оправдал жителя Проскурова Самуила Шварцбарда, застрелившего Петлюру - признанного вдохновителя и организатора погромов на Украине.

Да, он свято верил в интернационализм большевиков и полагал, что только образование может способствовать воспитанию нового человека, без предрасcудков и суеверий.

     ... А город разрастался во все стороны, обещая со временем поглотить их живописный поселок, протянувшийся вдоль норовистой речки, которая летом мелела, а весной и осенью могла половодьем затопить всё окрест. Места красивые: по берегу ивы плакучие, кусты малины, камыши, а на другом, высоком берегу начинаются леса, густые и темные. Немногие из деревни решались отправиться туда, но Егор был потомственным охотником, с детства породнившимся со здешними лесами, и ружье у него было именное, по наследству от отца, погибшего в Гражданскую.

    Это и помогло семейству пережить советскую голодуху 30-х. Егор ходил на зайца, даже, бывало, кабана или косулю заваливал, но всё больше по болотам бил уток да диких гусей. Зато по грибы и ягоды брал с собой дочь - знавал места определенные, плодородные. Катерина была похожа на мать, такая же гибкая и порывистая, как лесная ящерка, а две ее русых косы, словно две несжатые пшеничные полоски, не давали покоя мальчишкам в желании дернуть и убежать. Наверное, поэтому братья Сидорчуки приняли на себя ее ненавязчивую охрану.

    Старший Василь как-то увязался за ними в лес да так прикипел душой к этим лесным паломникам, что попробуй не возьми - вплавь догонит. Таким небольшим табором и отправлялись они обычно летом и осенью на продовольственные заготовки. И главным следопытом и знатоком леса была Катерина. Каким-то почти звериным чутьем она находила потайные тропы, еле заметный родничок ледяной воды, по звездам и муравейникам определяла кратчайшую дорогу домой.

    Возвращались они, нагруженные дарами природы по самую макушку, чтобы потом целую неделю солить и сушить на всю зиму.

    На этой благодатной почве Дарья Ильинична тоже подружилась со своей соседкой, черноокой Аглаей Сидорчук, и только ее младший сын Микола не участвовал в этих маленьких семейных радостях. Он с детства боготворил Катерину, ходил за ней, как собачонка, выхватывал и носил за ней в школу портфель, а повзрослев, начал отчаянно ревновать ее к своему же брату, которому страшно завидовал, но еще больше боялся, даже больше, чем отца, потому что тот был на голову выше отца и шире в плечах. Отцу он мог нахамить и убежать, а Василь был самый большой, самый сильный и самый умный в семье и, может быть, в деревне, где мужиков становилось всё меньше. Кого в армию забрили, кого посадили, кто на заработки подался. Микола никогда не смеялся, всё время грыз ногти и, в общем-то, никого не любил, считая всех своими врагами. Да и Катерина его просто не замечала, двух лишних слов ему не сказала. Девчонкой она молча забирала у него свой портфель, как только за поворотом показывался школьный забор, а уж когда он связался со шпаной, она и вовсе обходила его стороной, от греха подальше.

     Главу Сидорчуков на деревне звали Эхандрюша: уж очень здорово пел он модную перед войной в тех краях песню Лещенко. Под стать этой разухабистой песне и ее мужу Андрею Аглая была непоседливой, прямо огненной, когда плясала гопака или пела частушки под его двухрядную гармонь тальянку, какую и во всем-то Проскурове не сыщешь. Из нее получилась бы шикарная шинкарка, да вот шинка, то есть кабака, советская власть не допускала, и приходилось Аглае создавать отменные сорта горилки у себя в подвале с применением собственноручно выращенного на огороде красного перчика. Это была некая "тайная вечеря", когда в сумерки к их дому стекалось немало страждущих, и Эхандрюша одухотворенно обслуживал их, быстро и качественно. Никаких очередей, жалоб или мордобоя, все тихо, отработано, без сучка и задоринки. И самое интересное - никто ни разу не донес.

     Андрей Сидорчук был красавцем, мимо которого не мог пройти ни один залётный живописец или фотограф, и их просторную мазанку, которую он сам добротно и творчески сработал, украшали его яркие портреты в золоченых рамах, на которые Аглая денег не жалела.

    Одно плохо: ходил он с превеликим трудом и враскачку, как пьяный матрос, брошенный дружками ночью в незнакомом порту.

     Случилось это еще в Первую мировую, когда их окрУга стала вдруг прифронтовой зоной и его, любознательного мальчишку, не желающего сидеть дома в такие судьбоносные времена, ранило шрапнелью. Видимо, что-то от тех шальных осколков еще блуждало в нём, вызывая временами приступы нестерпимой боли, и тогда Аглая растирала его своими перцовыми снадобьями и на люди показываться не велела.

    Он стал сапожных дел мастером. К нему приезжали из города: он тачал сапоги, прошивал детские мокасины, "ваял" вполне приличные дамские туфельки, а однажды даже выполнил заказ по обеспечению Дворца пионеров неземными балетными пуантами.

    Василь тоже был рукастым; всегда что-то вырезал и выпиливал, любая деревяшка у него в руках оживала, превращалась то в страшенного деда-домового, то в прекрасную царевну-лебедь. Его за такие поделки и на мебельную фабрику взяли учеником токаря сразу после окончания школы. Там он стал бригадиром и ждет не дождется, когда Катерина окончит медучилище и они сыграют свадьбу, которую уже назначили на начало июля, в аккурат когда у всех начнутся летние каникулы, ведь у них любовь чуть ли не с пеленок, и все к этому привыкли и даже перестали удивляться такой верности взаимной.

    А Микола оказался непутёвым: не хотел ни учиться, ни работать, хоть тресни.

    - Егор, - звал из-за калитки Эхандрюша, - идем выпьем!

    - И не проси, не могу я больше поперек своей совести идти и натягивать тройки твоему недоумку!

    Это был привычный рефрен, как песенный припев или повторяющаяся поэтическая строчка. Егор мужественно сопротивлялся, но все-таки по-соседски, как мог, тянул этого лоботряса с отсидкой второгодником в каждом классе и даже помог определить его в ремесленное, но оттуда его быстренько отчислили: кому ж нужны тунеядцы?

    Эхандрюша пытался самолично обучать стоеросового детину высокому обувному ремеслу, даже положил ему почасовую оплату за добросовестный труд. А за испорченные башмаки и колодки Миколе полагалось хорошего ремня, который показательно висел на стенном гвоздике. Но это тоже не помогало, и когда Микола раздробил себе палец в желании доказать, что эта работа не для него, отец потерял остатки терпения и выгнал его из дома в сарай - от каждого по способностям, каждому по труду! Таков был принцип тогдашнего социализма.

     Это было трагической ошибкой. Теперь Микола безнаказанно болтался по городу и очень быстро прибился к другому такому же оболтусу - известному в городе Пашке-живодёру, который будто родился с рогаткой в руках и пулял из нее куда ни попадя: в воробьев, приблудных кошек и просто по плохому настроению в окна лавок и магазинов. Он проживал с матерью - стрелочницей на железной дороге - в жалкой халупе, добывал себе пропитание воровством и уже отсидел срок в колонии малолетних преступников. Сам Микола не воровал, но с восторгом смотрел на своего патрона и молча следовал за ним повсюду, как в детстве за Катериной.

     ... Объявление о начале войны было неожиданным. Быстрее всех среагировал Василь. Он крикнул в распахнутое окно:

     - Котька, бери паспорт, бежим в сельсовет!

     И они с Катериной вломились в кабинет председателя, который торопливо просматривал и жег бумаги.

     - Пожалуйста, распишите нас! - переведя дыхание, выпалил Василь.

     Председатель нехотя оторвался от бумаг и  уже открыл было рот, чтобы как следует обругать этих беспардонных юнцов, но будто ожёгся о такой безысходный Катин взгляд, что осёкся и выкрикнул:

     - Глаша-а-а, выпиши им брачное свидетельство, пока я не сжег печать.

     И они ушли в лес, родной и теплый. Там, в диких зарослях, провели свою брачную ночь, неистово и исступленно, будто прощаясь навеки. А когда вернулись домой, Василя уже ждала повестка в военкомат.

     Егор Васильевич ушел на фронт добровольцем.

     Их провожали обе семьи. Сквозь слезы всё казалось окутанным туманом. И еще эта идиотская бравурная музыка...

     ... На несколько дней город погрузился в спячку. Поначалу отдаленная канонада с каждым днем неумолимо приближалась.

     Не помня себя от горя, словно жизнь остановилась, Катя отчаянно полола и прореживала морковь, дёргала редиску. Перед глазами стоял Василь в длинной колонне новобранцев... потерянный, приговорённый...

     Ее отвлек легкий свист: за их общей внутренней калиткой стоял Микола.

     - Чего надо? - неприязненно прошипела она.

     - Иди посмотри... Это тебе... Они дорогие! - глядя на Катерину влюбленными глазами, он разжал кулак из коротких пальцев с обгрызенными ногтями - и на ладони блеснули, переливаясь драгоценными гранями, золотые серёжки.

     Побледнев, она уже кричала срывающимся голосом:

     - Где ты это взял, урод! Ты убил ювелира?

     - Да не ори ты! Не убивал я... Мне Пашка дал!    

     - Убирайся, видеть тебя не хочу! Слышишь? - ее трясло. Сарафанное радио доносило, что в еврейской слободе, не дожидаясь немцев, грабят и убивают. Но то было где-то далеко, а это рядом, это свой.

     Она с остервенением рыхлила и окучивала картошку, не замечая, что стемнело, а когда с трудом разогнула спину и понуро, как заезженная лошадь, поплелась домой, кто-то сильной рукой зажал ей рот и повалил на землю.

     - Цыц! - по голосу она узнала Пашку, который одно время учился в их школе. Он больно заломил ей руки за голову, но старался не для себя, а для своего дружка Миколы, который деловито задрал подол ее платья и обслюнявил ей живот, но не в силах сдержаться, застонал и выпустил ей на бедро свое горячее семя.

     - Катя, хватит работать, - позвала с крыльца Дарья Ильинична, и герои мгновенно слиняли, а Пашка прошептал на прощанье:

     - Кому-нибудь стукнешь - убью!

     При такой защите Микола не угомонился, наоборот, почувствовал себя мужчиной, самцом. Он исчез на несколько дней и вот заявился. Немцы уже вовсю хозяйничали в городе, над сельсоветом красовалась свастика, а по главной деревенской улице периодически прохаживался патруль, для порядка постреливая в воздух.

     Микола важно, со значением, открыл парадную калитку и направился к отцу, который только что зачерпнул из их индивидуального колодца воду привязанной к веревке бадьей и, одной рукой подняв её вращением ворота, другой силился вытащить, чтобы перелить в стоящее рядом ведро.

     Однако при виде сына он, расплескав, выпустил бадью из рук, и она с грохотом рухнула в темную глубь колодца. Микола надменно улыбался, а на рукаве красовалась повязка с надписью Polizei.

     Привычным движением, как в детстве, отец потянулся выдернуть из брюк ремень и так же автоматически Микола отпрянул, но... поскользнулся на мокрой глине и с высоты своего роста грохнулся виском об угол колодезного сруба.

     На душераздирающий вопль выскочившей на крыльцо Аглаи немецкий патруль, совсем некстати проходящий мимо, выпустил очередь из автомата и со смехом: "Partisan!" - прошествовал дальше.

     Они лежали рядом - отец и сын, оба чубастые и красивые, только у одного струйка крови стекала со лба на траву, а у другого кровавые пятна гроздьями проступали на белой рубахе...

     Первые заморозки уже тронули землю, когда поздним вечером кто-то тихо стукнул в окно. Дарья Ильинична открыла и с трудом узнала Григория Марковича: борода и лихорадочный блеск глаз делали его похожим на Моисея Чудотворца.

     - Здравствуйте, Дарья Ильинична! Можно войти?

     - Да-да, конечно! Вы бежали из гетто?.. Садитесь, я вас покормлю, вы ведь любите мой борщ?

     - Нас вели на расстрел... Нам... пятерым... удалось убежать... Родители в другом гетто, для "специалистов"...

     Он опустил голову и закрыл лицо руками; на шее болтались привязанные бечевкой роговые очки. В дверях своей комнаты молча стояла Катерина.

     В армию его не взяли по зрению; в  эвакуацию он не уехал из-за родителей, которые твердили, что немцы нация цивилизованная; и не успел он оглянуться, как оказался за колючей проволокой. Он, его невеста, младший брат и двое бывших учеников готовили побег, запаслись всем необходимым, в том числе аптечкой и пистолетами из коллекции отца, но неожиданно их повели на расстрел в окружении полицаев и нескольких немецких офицеров. Вояки расслабились, уверенные, что никто не уйдет. Да и куда бежать-то? Кругом уже рейх, немецкий порядок. А один - и это был известный Пашка-живодёр, тоже бывший его ученик! - особенно изгалялся, срывал золотые цепочки с женщин.

     За это и получил первым. Когда колонна подошла к лесу, они - только пятеро! - расстреляли ближайшую охрану и растворились в лесу.

     При этих словах Катины глаза мстительно блеснули, а около печи стукнула крышка подпола и показалась голова Аглаи. Она все слышала.

     - Так мне можно уже не прятаться? Каждую ночь мне снилось, что этот подонок бритвой режет мне горло.

     - Мне пора, Катюш, - Григорий поднял голову, его взгляд стал холодным, решительным, - Егор Васильевич говорил мне, что ты знаешь все тропы вокруг. Мы идем к партизанам, знаем направление. Ты можешь показать брод через речку? Сразу же вернёшься, никто не заметит.

     Но Катерина поступила по-своему, будто решилась давно.

     - Мама, я не вернусь... Может быть, там я найду наших. И потом... ты ведь не хочешь, чтобы меня угнали в Германию?

     Именно об этом говорили в городе: там уже повесили на столбах распоряжение немецких властей и начались облавы. Дарья Ильинична молча собирала харчи. Катерина положила в рюкзак медицинский справочник, а Аглая принесла из Андрюшиной каморки-склада три пары новых сапог - всё, что осталось от последнего военного заказа. На портянки порвали простыни и для тепла Дашин байковый халат.

     ... Двое суток добиралась они до заброшенной деревни Авдотьево и еще долго блуждали вокруг, пока не услышали долгожданное:

     - А ну стой!

     Партизанский патруль разоружил их и под конвоем привел в командирскую землянку. Насупленный начальник неодобрительно рассматривал пришельцев: ни к чему они ему, особенно женщины. Но тут - о, радость! - вошел их школьный военрук Михаил Иванович, который был здесь замполитом или комиссаром, разницу они так и не уловили.

     - Знаю я их! Это дочка Хромова, Катерина, медсестра, а Григорию сбрить бороду - и он готовый рыжий Ганс с берлинским акцентом. Кстати, пусть пока переведёт сводки немецкого командования. Остальных проверим в деле.

     Так началась их партизанская жизнь. Суровая и непредсказуемая. Катя помогала военврачу и училась у него, работы с ранеными и больными хватало.

     О Егоре Васильевиче и Василе никто ничего не знал. Поэтому когда попавшее в окружение и влившееся в их партизанский отряд воинское подразделение решило прорываться к своим через линию фронта и им понадобился проводник из местных, Катерина с радостью согласилась: она верила, что встретит своего Василя на военных дорогах. Григорию Марковичу тоже предложили присоединиться - всем нужен переводчик, - но он отказался:

     - У нас здесь должок остался, - они  обнялись с Катериной, не зная, встретятся ли еще. 

     И они прорвались. После допроса и проверки Катерина стала санитаркой при военном госпитале, зорко всматривалась в каждого раненого, которого вытаскивала с поля боя. В этой мускулистой женщине, подстриженной под мальчика, трудно было признать прежнюю женственную Катю. Она курила махорку и могла дать отпор не в меру навязчивым ухажерам.

Война заканчивалась, когда ее вместе со стонущем молодым солдатиком накрыло огнем. Он был по-мальчишески тощим, совсем не тяжелым, и она, пригибаясь, почти бегом волокла плащ-палатку, стремясь поскорей доставить его к своим, чтобы остановить кровь, сочившуюся сквозь наложенную повязку.

И теперь они лежали на траве рядом и смотрели в голубое весеннее небо. Как мы с Василем тогда в лесу, подумалось. Только тогда ярко светила луна и блестели звёзды. Она не чувствовала своего тела, будто душа отделилась и наблюдает сверху, что будет дальше и будет ли вообще.

Ее в беспамятстве нашли лишь к вечеру и сразу отправили на "большую землю"...

    Так на костылях и вернулась она в отчий дом: какой-то барыга подвез от железнодорожной станции на "газике" почти за всё недельное довольствие, выданное при выписке из госпиталя. Хорошо хоть до темноты доставил - местность она совсем не узнавала. Видимо, за станцию шли жестокие бои: всего-то и осталось от нее - так это обугленные печки и глубокие воронки в местах попадания снарядов.

     А дальше - она задохнулась: вместо их цветущего города зияла огромная черная, как преисподняя, дыра, и не было ей ни конца, ни края. Возница пояснил, что немцы сожгли оба гетто, а заодно сгорел и весь город, всё ж деревянное!

    Мост через их речку тоже был изрешечен пулями и выглядел, как миска, продырявленная хозяйской рукой в дуршлаг, но пока держался, хоть скрипел и издавал странные звуки, словно музыкальная шкатулка или шарманка, на которые она нагляделась в Европе во время своего победно-траурного марша, когда чуть ли не все голодные дети, еще способные стоять на ногах от слабости, выходили на улицы просить подаяния. Ну, и чего добились эти сверхчеловеки? Одни слёзы.

    Остановились за околицей: нельзя было пугать односельчан своими костылями. Кое-как доковыляла до ворот, слава богу, дом цел. В этой насквозь прокуренной, с обветренным лицом и красными обмороженными руками женщине мать вряд ли узнает свою ясноглазую дочку, которую она проводила за реку всего-то три с половиной года назад.

    Через редкое плетение забора Катерина увидела две одинокие, в черном, фигуры - маму и тетю Аглаю, которые понуро сидели на завалинке, безразлично глядя перед собой.

    Конечно, мама ждала ее, ждала каждый день, ведь она знала о дочери всё, всё уже выплакала. И по ней, и по мужу: похоронка пришла сразу после освобождения Проскурова. А про Василя сообщили, что пропал без вести.

    Как ты постарела, мама. Глубокие морщины, из-под платка выбиваются седые пряди. Неживые бесцветные глаза. Моя ты дорогая "сорокопятка"!

     - Мне в госпитале спирту налили помянуть наших.

Ее семья теперь состояла из этих двух молодых старух, которых надо было возвращать к жизни.    

Война спишет многое. Но никого не минует чаша сия.

                                                    ***

И тут я почувствовала, что мой читатель заёрзал в своем видавшем виды кресле: "Ну что вы все о войне, да о войне! Где мы и где богом забытый Проскуров? Вы пишете о современном Чикаго? Так и напишите о его истории и его достопримечательностях".

Да, я пишу о Чикаго и его людях. Например, мне интересно, что здесь соседствуют старая еврейская община с синагогами и роскошными виллами и вроде бы отдельно существующая новая еврейская русскоязычная община с разноликими бизнесами и своей культурной жизнью. И польский район есть, и признанной достопримечательностью города является Украинская деревня, или Украинская околица, раскинувшаяся в самом центре с конца ХIХ века. Но чтобы из Проскурова добраться до этой околицы, потребовалось вмешательство не иначе как провидения.

... Когда Василь очнулся, была ночь, темная, безлунная. Руки-ноги окоченели, а в плече разгорался пожар: жгло, будто целый рой пчел жалил. Он попробовал пошевелиться - и снова потерял сознание.

Он видел себя мальчонком на пасеке Деда, когда палкой расшевелил улей и пчелы в отместку за вторжение жестоко его покусали, так что тело его набухло, будто тесто в квашне его матери. Тогда его еле откачали.

А теперь сквозь пелену он чувствовал, что его перекатывают на бок и тащат куда-то, больно ударяя о коряги.

Потом откуда-то сверху донеслись голоса, скрипучий мужской и звонкий девичий:

- Вот, батя, работничка тебе приволокла, принимай.

- Да он скорее на мертвяка похож, видно, много крови потерял. Да не еврей ли будет?

- Не боись! - прозвучало с усмешкой. - Уже проверила, раздевая: всё ж в кровище. Давай, ветеринар, за дело.  

- Да уж, с коровами проще. Давай на топчан вместе, раз, два, положили... Да он совсем мальчишка. Безусый, с веснушками! Влей-ка ему в рот самогону и промой рану, будем пулю вытаскивать или что там еще...

Дальше боль затопила сознание. Снова он видит, как они, усталые и измученные от долгих скитаний "окруженцы", идут по солнечному лесу, уже видна вдалеке долгожданная деревня, но на опушке нарываются на засаду. Идущих впереди расстреляли почти в упор.

Всё пошло наперекосяк, по-глупому, с самого начала: они - ополчение - от военкомата колонной пошли на запад защищать город. Ни обмундирования, ни боеприпасов; одна винтовка на троих, остальным выдали сапёрные лопатки: оружие добудете в бою! В крайнем случае и лопата штык заменит!

Несколько дней рыли противотанковые рвы, но немцы просто обошли их "линию обороны", а один танк показательно проехал прямо над их  головами.  Командир поднял вверх армейский наган, взвёл курок: "За мной!", но народ начал разбегаться. Тогда политрук, не моргнув глазом, пристрелил пару дезертиров - для ясности.

Много дней и ночей шли они на восток, вливаясь в толпы беженцев, которых нещадно бомбили; потом стали в лесах искать партизан. И если бы не эта коварная засада...

Чуть окрепнув, Василь стал помогать по хозяйству. Рана на плече зарубцевалась, он уже мог одной рукой носить воду, чинил забор, помогал хозяйской дочке, нашедшей его в лесу, пилить дрова и рыть картошку. Она отстирала от крови и привела в порядок его одежду, теперь он парубок хоть куда.

Но мимолетное счастье закончилось всеобщей облавой: взяли и Василя, и хозяйскую дочку. По всей большой деревне заголосили бабы: детей угоняют в Германию!

Их сгоняли и сгоняли со всей округи. За колючей проволокой сидели на земле сотни перепуганных юнцов, много было и "окруженцев" в военной форме без знаков различия, и выловленных партизан. Теперь они были все равны: по нужде отходили в сторонку, у всех на виду. Полицаи смеялись, немцы фотографировали.

На третий день началась селекция: сначала увели девушек; затем толстая вульгарная женщина и за ней мужчина в котелке, с тростью, ощупывая мышцы и заглядывая в зубы каждому - как при покупке лошадей на ярмарке, - отобрали себе на хозяйство по полсотни самых здоровых и крепких парней, и только потом вдоль построенных рядов пошел офицер с переводчиком, который повторял:

- Квалифицированные рабочие два шага вперед. За обман - расстрел на месте.

И тут стоящий справа от Василя парень тихо сказал не то себе, не то ему:

- Пошли, пожалуй... 

В голове пронеслось: это знак. Если бог не дал ему истечь кровью в лесу, он должен выжить. Катерина ждет его.

Он должен выжить - и он вышел вперед, вслед за Петром.

Судьбы у них были во многом схожие. Студент-дипломник Петр Славин проходил военные сборы на аэродроме и в воскресенье 22 июня проснулся от страшного грохота: в предрассветной мгле рвались снаряды, горели самолеты. В их казарме началась паника; винтовок им не дали. Местное начальство не появилось, и растерянный сержант, дежурный по роте, велел всем собраться в ближайшем лесу. А дальше известное... отступление, окружение, плен.

Петр стал для Василя посланником свыше, путеводной звездой: при нем было стыдно проявлять слабость, когда на глаза наворачивались слёзы бессилия и ненависти; вдвоем было легче.

... Их запихнули в вагоны и впервые за последние три дня покормили: в теплушку вдвинули котел с баландой и таз с кашей.

Стукнул тяжелый засов, и поезд тронулся. В Европу.

Они стали восточными рабочими, "остарбайтерами", "остовцами", "полосатиками" - винтиками из числа 5-ти миллионов соотечественников, которых вывезли из Украины в фашистскую Германию как бесплатную рабочую силу.

Они строили подземные заводы, умирали сотнями и тысячами из-за голода, болезней и непосильного подневольного труда. За саботаж - а он все равно продолжался, слишком большой была ненависть к захватчикам - их вешали на башенном кране, чтобы всем было видно, чтобы никто не сомневался:

Германия - страна цивилизованная.

***

Все праздновали Победу. Новым директором школы назначили убелённого сединой и партизанскими наградами Михаила Ивановича. Секретарем парторганизации выбрали его соратника Григория Марковича, который истово участвовал почти во всех операциях их партизанского отряда. Он женился на своей боевой подруге, которую с боем вывел из гетто; решил обосноваться, как теперь говорила она, в их деревенском "парижском квартале" и наконец завести детей.

Правда, он напрочь потерял интерес к творчеству Гёте и наотрез отказался преподавать немецкий язык. Михаил Иванович предложил учить односельчан английскому, благо, его диплом разрешал это. ГОРОНО не возражало.

А чудо все-таки произошло. Оно материализовалось в виде голубого конверта без адреса, кем-то подсунутого под дверь. Странно, подумалось: зачем такая конспирация?

Письмо было от отца Аглаи, из Польши. Детьми Василёк и Миколка, приезжая на каникулы, называли его Дедом. Совершенно не похожие друг на друга, будто у них и генов-то общих нет, они одинаково любили и боялись его, в грубой робе, маске с сеткой и перчатках расхаживающего между ульев, будто главнокомандующий перед войском. И еще казалось, целый рой послушных пчел следует за ним по пятам, прислушиваясь к его командам.

Аглая переписывалась с отцом с тех пор, как ее, чернобровую дивчину, увез на белом коне в своё далёко вихрастый Андрей. Тогда они и предположить не могли, что перед войной их край вместе с отчим домом и старой пасекой отдадут Польше и семью разделит почти железная граница. Правда, почта работала исправно, на праздники приходили посылки с божественным отцовским медом. Аглая писала отцу о тяготах своей жизни и сокрушалась, что во время войны умерла ее мама, как сообщил отец, от сердечного приступа во время бомбежки. О том, что она теперь вдова и сын пропал без вести, тоже отписала...

Катерина распечатала подозрительное письмо и сразу узнала дорогой почерк: "Моя любимая Котя-Котька! Если бы ты знала, как я по тебе скучаю..."

Без сил она опустила руки, закрыла глаза. Вдовы ждали молча. Наконец, Катерина прошептала:

- Он живой! Только он так меня называл...

- Читай! - Аглая уже ревела в голос. Катерина, тоже вся в слезах, пропустила несколько строчек, потому что они касались только её, её одну, и продолжила вслух:

- Да, мама, я живой и я знаю от Деда обо всем, что случилось с нашей семьей, и осознаю, что теперь на мне лежит вся ответственность за нее.

О себе он писал кратко, чувствовалось, что в горе и лишениях мальчик стал мужчиной: "Чтоб вы знали: я никого не убивал! Но как военнопленный и как угнанный в Германию, оказывается, я должен был выпустить себе пулю в лоб. А у меня даже той пули не было: ни пули, ни ружья, только сапёрная лопатка.

Сейчас я нахожусь в лагере для перемещённых лиц. Нас заставляют репатриироваться в Союз. Многие сделали это, и их прямиком отправили на Колыму, ведь всем нужна даровая рабсила. А я не хочу на работу идти под  конвоем - находился!

У моего лагерного друга Петра в США нашлись еврейские родственники, которые согласились поручиться за нас. Если я попаду туда, мне легче будет вызвать вас из Польши, поэтому сделайте всё, как велит Дед.

    И сразу сожгите это письмо: для всех я пропал без вести".

В конце Дед тоже приложился. Он сообщил, что с сентября 1944 года начался обмен польскими и украинскими гражданскими лицами, и напомнил, что бабушка Аглаи по материнской линии была "гордой полячкой". Мол, действуйте, пока не поздно, нужные бумаги пришлю официально.

Эпилог. В Вашингтоне 22 декабря 1945 г. был подписан президентский указ - "директива  Трумэна" - о приоритетном праве въезда в США более 40 тысяч беженцев Второй мировой войны.

Но это право надо было защищать. На стандартный вопрос американских оккупационных властей Петру Славину, почему он отказывается от депортации в Союз, он ответил:

- А кто там поверит, что я, еврей, за просто так выжил в немецком концлагере, и кто там поверит, что мы с Сидорчуком так паяли электронные схемы, что реактивные снаряды отказывали при запуске? Это вопрос совести индивидуума...

Интервьюирующий его американец в военной форме говорил по-русски с чудовищным акцентом, но четко:

- Вы инженер?

- Без диплома.

- Так что вы там паяли?

- Мы в концлагере слушали немецкое радио, которое, слава богу, не запрещалось, и обменивались увиденным. Там было много толковых и знающих людей, поэтому мы догадывались, что в туннелях нашего подземного завода создано то самое "оружие возмездия", которым бахвалился Гитлер, то есть первые в мире баллистические ракеты "Фау-2".

Американец будто только этого и ждал.

- А не могли бы вы написать подробно обо всем, что вы там видели?

О, он видел слишком много, недаром поседел в свои двадцать два года. Когда союзники начали ковровые бомбардировки, фашисты, как кроты, стали вгрызаться в землю. Когда он взрывал горные породы и на себе вывозил их на поверхность, чтобы не сойти с ума, он мысленно, для памяти, описывал все эти гигантские бункеры и лифтовые шахты, и как потом они, "случайно выжившие", работали на сборке тех сверхсекретных чудовищ. И всё это для мемуаров, которые стали целью его жизни. Петр улыбнулся:

- Это для суда или для истории?

 - Это зависит от ценности информации, - сухо ответил американец и протянул Петру пачку бумаги. 

... Петр стал корреспондентом одной из русскоязычных газет в Нью-Йорке. Он писал, в частности, что Гитлер, по своей ограниченности и юдофобии называвший ядерную физику "еврейской", не смог оценить стратегических преимуществ атомной бомбы. А когда в конце войны ему это растолковали, то и ракетное сверхоружие не помогло.

Инициированная Петром многолетняя борьба Василя за воссоединение семьи увенчалась успехом: Сидорчуки и Дарья Ильинична живут в Украинской деревне, в центре Чикаго.

Катерина с помощью американской медицины отбросила костыли, а потом и палку, но ходит уточкой, как когда-то ее отец Эхандрюша. Но это не помешало ей родить трёх сыновей; старший работает в одном из чикагских муниципалитетов.

 Она встретилась с Григорием Марковичем на вечере ветеранов в честь Дня Победы - оба с гордостью надели свои боевые награды. Они со слезами вспоминали своих близких, погибших. За что? За амбиции двух изуверов-тиранов? Как непростительно доверчивы мы, люди!

Однако это случилось гораздо позже, когда бывший революционный романтик Григорий таки решился сдать свой партбилет Михаилу Ивановичу, и тот его понял и даже посетовал, что тоже уехал бы куда подальше, да вот никто не зовёт.

Так в отдельно взятой точке мира пересеклись две волны эмиграции: послевоенная и перестроечная. И это отнюдь не достопримечательность города Чикаго, а одна из глав истории великой страны.