Есть вещи, которые глубоко упрятаны в моей памяти, о которых никогда не хочется вспоминать. Проведя свое юношество в военном лихолетье, я перепрыгнул из детства во взрослую жизнь с измененной психикой. Этот синдром, наверное, был в первые годы у всех, кто прошел горнило войны. Поэтому на память военных лет я наложил "табу". Правда, позднее, когда стал пописывать, написал на эту тему несколько рассказов из личных воспоминаний, но никак не воспевающих войну, будь она проклята.  У меня к этому особое отношение. Но в глубине памяти сидят такие эпизоды... Чтобы их выплеснуть, нужен особый раздражитель. Мы живем в мире противоречивой информации с обеих сторон.  Поэтому нашим русскоязычным слушателям, особенно пожилым (молодняк это вообще не слушает, и правильно), нужно полагаться на свое мнение, с высоты прожитых лет. Что касается меня - я эту белиберду вообще не слушаю. Иногда "Голос Америки" или "Свободу". Но однажды включил "Первую студию" Первого канала Москвы.

Речь шла о событиях в Украине. А за пару дней до этого я видел немецкий репортаж из Киева о факельном шествии украинских националистов. Я думал, что липа. Ан нет.

Мой бывший старший механик, живущий в Киеве, подтвердил все это. А рассказы моих друзей из Одессы, проклинающих Майдан и насильственную украинизацию родного города, меня повергли в шок. "Первая студия" предоставила слово представителям Украины. Все бы ничего - кто кого перекричит. Но когда они дружно стали оправдывать национализацию и хвалить УПА-ОУН - Украинскую повстанческую армию, бандитов и карателей, воевавших на стороне немецкой армии, я взорвался.

И тут из далеких закоулков памяти, минуя "табу", всплыло 10 апреля 1946 года в Одессе. Ровно два года со дня освобождения города от оккупации. А теперь расскажу, как в клятве, - правду, только правду и ничего кроме правды. Наш дивизион тральщиков только вернулся с очередного траления, и мы ошвартовались в Арбузной гавани. Утром 10 апреля прибыло указание комдива выделить с каждого корабля одного офицера и матроса с табельным оружием в распоряжение городской комендатуры. От нашего корабля ТЩ-189 назначили меня и старшего матроса Тохтомашева. Нас привезли в городскую комендатуру. Она тогда находилась на углу Александровского проспекта и улицы Бебеля.  Сиплоголосый комендант сказал, что на Соборной площади будет публичная казнь изменников и бандитов. Нет-нет, вы расстреливать не будете, их будут просто вешать. Ваша задача, флотских, стоять в окружении трибуны при чтении приговора. Нам выдали патрульные повязки, и мы вышли в тесный двор. Там у стены на земле сидело полсотни осужденных со связанными руками. Вдоль них стояли конвоиры. Кто-то крикнул встать, и им дали по сигарете. Рядом поднялся белобрысый молодой паренек. "Тебе сколько лет?" - спросил я. Он молчал. "Отвечай, сука, лейтенанту", - сказал конвоир и отошел.  "Двадцать чотыри". - "А за что взяли?" - "А хто це знамо. Стреляв, як уси службовци".  - "И много настрелял?" - "Майбуть, с десяток, не считав. Цэ ж вороги - москали та й жиды". Моя рука потянулась к моему ТТ. Но меня опередил Тохтомашев, ударив прикладом по голове белобрысого. "Не сметь!" - между нами стал конвоир. Соборная площадь была оцеплена. На ней собралось примерно две-три сотни горожан. Накрапывал мелкий дождь. Недалеко от памятника Воронцову стоял столик с трибуной. Дальше - балка с десятью веревками. За столом сидело трое. Четвертый - за трибуной, все в армейской форме.

От микрофона звук двоился, как эхо. Приговор зачитывался минут двадцать. Затем подъехала полуторка с десятком приговоренных, на каждом была табличка "УПА". Конвоиры надели на них петли - и полуторка отъехала. Минут через десять полуторка сдавала назад и конвоиры снимали петли. Затем подходила следующая полуторка. Через час все было закончено. Комендантский взвод разбирал виселицу и сматывал провода с динамиками. Не дожидаясь транспорта, мы пошли пешком на корабль, забыв снять патрульные повязки. У меня было ощущение, что я прикоснулся к чему-то грязному и вонючему. Раньше я видел врагов лицом к лицу и пленных тоже, а эти в моей голове не укладывались. На Военном спуске мы зашли в закусочную, я попросил два стакана водки. "Я не пью, мне нельзя, - сказал Тохтомашев, - я мусульманин". Я выпил второй стакан. У проходной встретили командира корабля Хомякова и откозыряли ему.  "Идите немедленно спать, лейтенант, и не забудьте снять пистолет, а вы, старший матрос, проследите. Ясно?"

На обед я не вышел. На душе было муторно, все, что забыл, выползало, опять эта оторванная детская ножка в лакированной туфельке, мои соседи-школьники - Галя Кировская и Павлик Розенберг, которых повесили на воротах нашего дома... К ужину попросил у доктора спирта, с трудом заснул. Через месяц демобилизовался старший матрос Тохтомашев, а в ноябре и я. Но события того дня в моей памяти засели надолго.  А теперь вопрос. Какой у нас сейчас год? Ведь прошло более семидесяти лет. Кто они, эти наседки, которые так долго, с тех пор высиживали змеиные яйца, которые в Украине уже вылупились и продолжают дело висельников. Да просто. В Украине злобный национализм существовал всегда, просто об этом стыдливо умалчивалось.

Я не хочу заниматься политикой, но именно Украине нельзя было давать государственность без федеративности. Теперь этот пожар расколет ее на части, и чем скорее, тем лучше, меньше невинных жертв.

Насаждение бандеровской властью моно в языке и культуре всегда кончается насильственным свержением этой власти, тем более в искусственно созданном государстве, никогда в истории не существовавшем. Мне жаль мою родную Одессу - она снова в оккупации. Сейчас Соборная площадь пустует, пока.