|
МОЁ ЕВРЕЙСКОЕ ОБРАЗОВАНИЕ
Было это более шестидесяти лет назад, но всё отчётливо врезалось в мою память. По сей день стоит перед глазами серая деревня с невзрачными серыми срубовыми избами по обеим сторонам широкой, заросшей травой улицы. Это - Белый Яр, маленькое село на восточном берегу Волги, где-то между Куйбышевым и Ульяновском, куда эвакуирована наша семья. Считается, что здесь мы будем в безопасности от немцев, которые уже у Сталинграда и вот-вот начнут подниматься вверх по Волге. Здесь нет ни электричества, ни водопровода, ни канализации. Люди здесь странно говорят, странно себя ведут, и почти всех мальчишек в деревне зовут одинаково: Шурка. Я - Александр, то есть тоже Шурка; поэтому я должен вписываться в это общество. Но я не вписываюсь. Для местных жителей мы - эвакуированные, "куированы", как они говорят, - смешные и непонятные существа из большого города, то есть из далёкого мира, о котором они знают разве что понаслышке. Каждый день с утра до вечера несколько мальчишеских лиц торчат в окнах нашей избы, с любопытством разглядывая нас и нашу единственную комнату. Занавесок у нас нет, а если бы они и были, мы бы не могли занавесить окна. Закрывать своё жилище было бы оскорблением для местных жителей, признаком крайнего неуважения. Иногда мальчишки - те, которые посмелее - заходят в избу и молча сидят у двери, наблюдая, как мы ужинаем, читаем книги, или просто передвигаемся по избе. Они не стучат в дверь, не спрашивают разрешения войти и не здороваются; этих атрибутов нет в их культуре. Они просто сидят и смотрят. Мы тоже смотрим на них, потому что если не смотреть, они тут же своруют то, что попадётся под руку - ложку, катушку ниток, кусок хлеба. Ясно, что в их культуре воровство - это обычная норма поведения. Однажды в конце лета мы видим, как по селу ходит учительница начальной школы. Она заходит в каждую избу и записывает детей, которым исполнилось восемь лет; эти дети должны первого сентября идти в школу. Мне ещё только семь, но я бегло читаю, я умею писать и могу считать до ста, а то и больше. Я прочитал и запомнил наизусть множество стихов Пушкина и Некрасова, и мне безумно скучно дома. Я просто умираю от желания поскорее пойти в школу. Я страстно прошу учительницу записать меня в первый класс, я умоляю, я плачу навзрыд, и, в конце концов, жалость берёт своё: меня принимают в школу. Ура! Первый день в школе начинается с переклички. Учительница, глядя в классный журнал, по очереди называет фамилии детей, и тот, кого она назвала, должен встать и ответить на два вопроса: 1) какой твой день рождения? и 2) какая твоя национальность? Когда подходит моя очередь, я чувствую себя растерянным. Я не знаю, что такое национальность. Эти деревенские восьмилетние мальчики и девочки, которые еле-еле могут считать до десяти и не знают ни одной буквы, на вопрос о национальности отвечают без запинки: русский. А кто я? - В чём дело, Матлин? - говорит учительница. - Ты что, не знаешь своей национальности? Тогда спроси у своей мамы. - Наверно он еврей, - раздаётся голос с задней парты, и весь класс взрывается от хохота. Сама по себе идея, что кто-то может быть евреем, очень смешна. Эти мальчики и девочки знают, что "еврей" - это что-то вроде национальности, но они никогда не видели еврея. Они часто используют слово "еврей", когда дразнят друг друга. Это - обидное слово, что-то вроде "дурак" или "засранец". Это слово часто используется в выражениях "жадный, как еврей" или "трусливый, как еврей" или "хитрый, как еврей". Конечно же, нормальный живой человек не может быть евреем. У меня - другое воспитание. Я - из цивилизованного мира, из Ленинграда. Тем не менее, моё знание о том, что такое еврей, мало отличатся от знания этих деревенских детей. Так же, как для них, для меня слово "еврей" - это просто ругательное слово. Мои родители - евреи, но я об этом не знаю, и они со мной об этом никогда не говорят. Как большинство советских евреев, они полностью ассимилированы, они атеисты, и этим гордятся. Они с готовностью приняли официальные советские догмы, такие как: а) религия - опиум для народа, б) русская культура - это наша культура, и мы такие же граждане, как и все, и в) еврейские традиции, которые соблюдали наши дореволюционные родители, - это старомодно, местечково и неприлично. Всё это, впрочем, не мешает им быть чувствительными и нетерпимыми ко всякому проявлению антисемитизма. Я помню тот день, первое сентября 1943-го года. Я возвращаюсь домой из школы с мучительно-жгучим вопросом, застрявшим в моей детской голове: кто я такой? - Мама, какая моя национальность? Моя мать отвечает не сразу, и по тому, как она говорит - медленно, взвешивая каждое слово - я чувствую, что для неё это - не простая тема. - Видишь ли, - говорит она, почему-то не глядя мне в глаза. - Я думала, что ты уже знаешь... мы - евреи... да, евреи, но этого не надо стесняться. Мы - евреи, но мы нисколько не отличаемся от других людей. Мы - евреи, но... Но, но, но... Эти "но" не помогают мне сдержать рыдания. Если я не должен отличаться от других, то почему на самом деле я отличаюсь? За что? Что я такого сделал, чтобы быть евреем, объектом насмешек и издевательства?.. Следующий день знаменует собой первый день моего еврейского самосознания.
- Ну что, Матлин, - говорит учительница, - ты выяснил, какая твоя национальность? Я встаю, как полагается, и, глядя в пол, шепчу, давясь каждым словом: - Я... я... еврей. - Хорошо, Матлин, ты - еврей, - громко повторяет учительница. - Ну что ж? Это - ничего. Весь класс разражается хохотом, с которым учительница несколько минут не может справиться. В конце концов, она приводит веселящийся коллектив к порядку. - Дети, - говорит она, - вы не должны смеяться. В нашем советском социалистическом обществе все национальности равны. Евреи - это наши, советские граждане, поэтому они тоже равны. Класс окончательно умолкает. И в этой, неожиданно наступившей тишине, снова раздаётся голос с задней парты: - Эй, равный Абрам, скажи кукуруза! Класс опять взрывается от хохота, и я вижу, как учительница ниже склоняется к журналу, с трудом сдерживая улыбку. "Абрам, скажи кукуруза" - это очень смешно. Вообще, всё, что касается евреев - очень смешно... Такой был мой первый класс по Иудаизму. С тех прошло два раза по тридцать лет: Первые тридцать лет - до того, как я уехал из Советского Союза, а потом - ещё тридцать после того, как я уехал и стал американцем. Сегодня, когда я знакомлюсь с американскими евреями, они обычно спрашивают: - В те годы, когда вы жили в России, вы не соблюдали религиозных традиций, правда? Но скажите, вы получили какое-нибудь еврейское образование? Первые тридцать семь лет жизни всплывают в моей памяти, и я отвечаю без колебаний: - О, да! Ещё какое!
|
|