Часть 1

В молодости Нина Георгиевна была настоящей русской красавицей: длинноногая, русалочьи глаза цвета морской волны, льняные волосы до плеч, лебяжья шея, точеная фигура. Говорят, не будь красивой, а будь счастливой; так у нее было и то и другое. Еще говорят, ничто не вечно под луной, и это жестокая правда: со смертью ее любимого мужа Ильи - у нее на руках после тяжелой болезни - счастье ушло, а вслед и красота поспешила. И превратилась она в неопределенного возраста властную даму, капризную и своенравную, правда, с прямой спиной и величественной осанкой.

    Просыпалась ближе к полудню, чтобы послушать "Эхо Москвы". Сегодня и того позже. Прошлёпала босыми ногами к окну, раздвинула в дождь оконные занавески: моросит, низкое сумрачное небо будто звучит басами, в унисон с ее тоскливым настроением. И как насмешка над ее страхами и тревогами позвякивают под окном веселые новогодние шары, надетые на яблоню страждущими, так представляющими себе рай на Земле. Язычники! И вообще всё в мире перевернулось! Вот и сегодня ночью выдалась гроза с молнией и громом - это в январе-то, в континентальном Чикаго!

    В такие дни она могла часами не видя глядеть на безлюдный печальный пейзаж, когда книга выпадает из рук и кофе не радует.

    С тех пор как умер муж и продали машину, "бедная Нина" стала невыездной и разжиться куревом могла только в том случае, если соберется с духом и доковыляет до почты, чтобы стрельнуть сигаретку. Потому что их пригород днем вымирал - уж очень американцы любят работать. Или деньги зарабатывать? На километр в округе ни одного магазина не встретишь, тем более русскоговорящего индивида.

    И она начинала звонить. Сначала дочери.

    - Марина, детка, я в депрессии. Приезжай немедленно или пришли Сонечку, она давно у меня не была.

    - Мама, я запустила свою программу, и ты знаешь, что это значит! Сижу на телефоне: каждую минуту может позвонить разгневанный юзер, если что не так. Ты опять забыла принять лекарства? Займись чем-нибудь полезным, ты обещала расшить гладью диванную подушку к моему дню рождения, да? Вот и действуй, не сиди как клуша. Если будет невмоготу, вызывай скорую - дёрни за веревочку над кроватью. Только, пожалуйста, не звони! После работы заеду.

    Мерзавка! Но любимая, даже такие ее непочтительные слова как-то успокаивали: может, не всё потеряно.

    На радиоприемник смотрела с ненавистью: ей, преподавателю русской словесности, был отвратителен этот ящик из-за бессовестно-безудержной рекламы и безобразного коверканья родного языка. Впрочем, телевизор тоже раздражал... своим английским, который она не понимала, не любила, но издевалась: собака лайт, бат не кусайт.

    Ужасный, неприкаянный день! Именно в такой она в мельчайших подробностях разработала план ликвидации, вариант А. (Конечно, не обошлось без влияния потока дублированных кинофильмов, которые она смотрела по русской ТVтеке.)

    Действие первое: вызвать такси и, по дороге в последний раз любуясь цивильно-деревенским пейзажем, подъехать к прекрасному незамерзающему озеру Мичиган в Хайленд-парке, где безлюдна высокая набережная.

     Они с Ильей часто ловили там рыбу, то есть ловил он, а она ходила вокруг босыми ногами по мокрому песку и сочиняла красивые стихи. Как счастливы они были! Она вытерла мокрые глаза. На балконе икебаной уже лежало несколько булыжников. Перед выходом надо не забыть сунуть их в оба кармана пальто.

     Действие второе: мило расплатиться с таксистом, сказать, что дочь заедет позже, и, держась за парапет, уютно расположиться на краю набережной, чтобы беззаботно наблюдать за полетами чаек и одиноким парусником вдали.

    Третье действие, самое главное: осторожно оглянуться по сторонам и незаметно сползти в воду. То-то и всего. Прощай, страдания!..

    Единственное, что тормозило и мешало осуществлению этого блестящего плана, - осознание того, что закончатся и те сладкие минуты, когда к ней приходила внучка Сонечка, - кстати, названная по ее настоянию в честь Софьи Мармеладовой из Достоевского, - и они вслух читали Пушкина и Ахматову.

    Бабушка очень гордилась, что вывезла в Америку свою московскую библиотеку, помогла внучке сохранить родной язык и выучиться в университете на писательницу, конечно, американскую, потому что хорошо "взяла" английский и без бабушкиных молитв. Но Сонечка добровольно приходила на конверсейшн, то есть русские посиделки, и очень ценила эти неспешные беседы за чаем, особенно если бабушка спечет свой фирменный пирог с клюквой и изюмом, какой не найдешь во всей Америке.

     И Нина Георгиевна временно откладывала осуществление своих убийственных планов - до худших времен.

    А внучка радовала. Она побывала на родине и в качестве дипломной работы написала очерк "Экскурсия по Кремлю", после чего ее пригласили на работу в американский иллюстрированный журнал, в рубрику "По странам и континентам". С надеждой, что эта хрупкая девочка с круглыми голубыми глазами и живым, пытливым умом раскроет читателям секрет "загадочной русской души".

    Бабушке бы радоваться, но она опять была недовольна, хотя свои претензии высказывала лишь дочери, чтобы не отвратить внучку от своего дома.

    - Ну скажи, Маринка, что может знать о России сопливая американская девчонка, выдувающая пузыри из жвачки и украшающая татуировкой все срамные места? Смотреть тошно!

    - Ма, неужели ты не понимаешь, что это эпатаж для самоутверждения и, как всё в этом мире, с возрастом пройдет? Вот чем вечно ворчать, лучше рассказала бы ей о своей жизни. Глядишь, девочка и поумнела бы.

     Легко сказать "расскажи". Все уже быльем поросло - буйными сорняками американских событий, присыпанных песком старости.

    Но Сонечка была любознательна и задавала неожиданные вопросы.  

     - Бабушка, почему Россия, такая бедная, всё время воюет?

    Приходилось отвечать, ведь бабушка была еще и учительницей по призванию.

    - Это имперский инстинкт. Потому и воюет, что при всех ее природных богатствах не может построить ничего путного, кроме империи, которая, как ненасытный дракон, требует новых рынков, ресурсов, колоний. И на войне власти хорошо наживаются. А для этого народ надо сплачивать и крепко обманывать. Всё идет в дело: и зомбоящик, и "законы подлецов", и продажные патриоты. Придумали всякие "скрепы" и "Крымнаш", а народ получает гробы. Я тебе читала Лермонтова:

    Прощай, немытая Россия,

    Страна рабов, страна господ,
    И вы, мундиры голубые,
    И ты, послушный им народ.

    Почти 200 дет прошло, но ничего не изменилось. И что они делают? Подделывают не только историю, но и поэзию. Теперь в современной редакции последняя строка звучит по-другому: "И ты, им преданный народ". Чувствуешь разницу?

    Более приятными были другие вопросы.

    - Расскажи, как ты с дедушкой Ильей познакомилась.

    - О, это было весело! Наши мамы были подругами и очень хотели, чтобы мы поженились. А нам было недосуг даже познакомиться. Тогда моя мама пошла на хитрость: она достала для Илюшкиной мамы дефицитные зимние сапоги и послала меня, чтобы та их примерила. Ты, небось, даже не представляешь, что значит "достала", а не купила, или что такое "дефицитный", то есть отсутствующий в магазинах товар, за который надо переплачивать. Но мы так жили.

    Ну, я пришла, а он такой красивый, черноволосо-чернобровый, со светло-серыми глазами, на Грегори Пека похожий, что я и поплыла. Мы пили чай, и Илья пошел меня провожать - на метро. По дороге он цитировал "Золотого теленка", а я хохотала как безумная. Так катались мы по кольцевой линии почти до закрытия, и ему пришлось домой топать пешком. Про сапоги, конечно, забыли, а на другой день выяснилось, что они малы. Тогда уже Илюша с поклажей в рюкзаке пришел к нам и... застрял... навсегда. Мой Люша.

    Здесь Нина Георгиевна бралась за кружевной платочек. Она восседала в кресле-качалке рядом с камином и, глядя на трепещущее пламя, вспоминала вслух.

    Ее рассказы были бесконечны, и Сонечка живо представляла, как ее бабушка с дедушкой и еще тысячи таких же простых людей идут по уже знакомому ей Садовому кольцу митинговать на Красную площадь сквозь ряды укрывшегося щитами ОМОНа.

    Особенно ее впечатлил рассказ о том смутном времени, когда по проспекту Мира с развевающимися красными знаменами мчались в сторону Останкинского телецентра бронетранспортеры, облепленные зловеще-черными фигурами с революционными винтовками.

    Увиденные из окна одиннадцатого этажа их кооперативного дома на Алексеевской, они проскочили мгновенно, оставив за собой эхо пьяной нестройной песни, а через несколько минут вдали уже раздавались одиночные выстрелы и пулемётные очереди.

    Общая картина всеобщего беспредела дополнялась тем, что столица - белокаменная! - была по самые уши завалена невывозимым мусором, а на площади перед метро, где раскинулся стихийный овощной рынок, двое лиц кавказской национальности убивали друг друга при молчаливом одобрении обступившей их толпы.

    И самое яркое воспоминание - это Белый дом с огромным черным провалом на месте окон верхних этажей: новая власть расстреляла законно выбранный парламент, с людскими жертвами.

    Тогда все друзья одобряли это как необходимое в борьбе с абсолютным злом коммунизма, но только не Нина. Она кричала, что никакая благородная цель не оправдывает смердящие средства. Но ее не слушали. Все были упоены победами демократии. Свобода!

    С детства ее любимой была книга Диккенса про Дэвида Копперфильда, который рос без родителей, отчим поколачивал его, но он сам делал свой характер и стал "героем своей жизни". Жертвами становились слабые.

    Для тех, кто не желал быть жертвой, однако не мог вписаться в окружающую реальность, был третий путь. В Австралию! - груженные людьми пароходы отбывали на пятый континент: за свободой, за счастьем, за удачей. И было это двести лет назад.

    А что за свобода в России? Демократическое государство начали строить с расстрела законодательного органа.

    Тогда Нина впервые сказала себе: надо убираться из этого поганого государства, пока эти чёртовы скорпионы не сожрали страну. Мракобесие склонно повторяться. И двухсот лет не хватит, чтобы Россия изменилась кардинально.

   Нина имела право назвать их скорпионами: комиссаров, убивших ее деда, белогвардейского офицера, выполнявшего свой гражданский долг в борьбе с большевистским переворотом; чекистов, на 10 долгих лет отправивших ее родителей в лагеря только за то, что отец в молодости учился в Сорбонне, и, конечно, этих антисемитов из ВАКа, которые два года мурыжили ее мужа-математика с докторской, отправив ее "черному оппоненту".

    Нине всю жизнь приходилось скрывать, что она из старинного дворянского рода. И тогда в конце мая, перед самой войной, от детдома для детей репрессированных родителей ее спасло то, что лето она обычно проводила в деревне с верной няней Ксинаней - тоже "из бывших", с которой они почему-то говорили по-французски.

    Дом в деревне под Тарусой, ранее принадлежавший семье Нины Георгиевны, - всё, что осталось от их пышной усадьбы со старым садом и аллеей из вязов, - хранили дальние Ксинанины родственники, а её, молодую девицу, Нинины родители взяли гувернанткой к своим будущим, еще только предполагаемым детям, вытащив из монастыря, куда после революции с перепугу бежали многие барышни. Да, видно, время, проведенное в поклонах и смирении, наложило неизгладимый отпечаток на ее неустойчивую психику, и Ксинаня, даже окончив в Москве рабфак, оставалась нелюдимой, тесно прижатой к своей покровительнице, Нининой маме, для которой стала и ангелом, и хранителем домашнего очага. Каждый день она молилась за возвращение из Сибири своих благодетелей, ведь они стали для нее, одинокой и преданной, настоящей семьей.

    Когда в то страшное лето 1941 года Ксинаня с маленькой Ниной вернулись из Тарусы домой, обеспокоенные долгим и непонятным отсутствием родителей, которые обычно в конце недели приезжали из шумной столицы, чтобы привезти дачникам продукты и подышать вольным приморским воздухом, в их квартире уже жили какие-то незнакомые люди, от греха подальше захлопнувшие дверь перед их носом.

    Соседи шепотом сообщили, что родителей увезли ночью недели две назад, и больше их не видели. А бедной беспомощной женщине с малым ребенком посоветовали не возникать и подобру-поздорову убраться, начать жизнь с чистого листа. Для их же блага.

    И пошли они, поливаемые обильным летним дождем, на Спиридоньевскую улицу, где в не слишком большой квартирке доходного дома, доставшейся ей по наследству, Ксинаня была прописана и приходила туда, чтобы помолиться, как в личную домовую церковку, потому что перед Ниниными родителями, агностиками, стать на колени она стеснялась.

    Здесь все было, как встарь: в переднем углу гостиной висела икона Божьей Матери с лампадкой, в массивном книжном шкафу стояли Библия в кожаном переплете ручной работы с золоченым обрезом и нарядные французские романы, которыми так увлекалась ее матушка, рано ушедшая в мир иной, не в силах перенести прискорбного известия, что ее муж бежал с армией барона Врангеля и пропал навсегда...

    Ксинаня растерла продрогшую и испуганную Нину, уложила ее спать на диванчик под иконой, а сама, утирая слезы, принялась считать оставшиеся у них деньги: надолго ли хватит? Главным было собраться в кулак, не показывать ребенку, что ты в панике, что просто не представляешь, как жить дальше, что делать, к кому обращаться за помощью.

    А через неделю началась война, было уже не до стенаний. Ксинаня устроилась контролером в ОТК оборонного завода, и они вместе с Ниной получили продовольственные карточки на двоих и медаль за оборону Москвы, потому что никто их не эвакуировал и они вместе тушили и скидывали с крыши своего дома зажигательные бомбы, правда, их было не так много. Ксинаня не могла оставлять ребенка дома без присмотра - а вдруг в их квартиру нечаянно залетит та самая бомба? - и ей разрешили брать девочку с собой на работу.

    Нина тихонько сидела в уголке стеклянной будки сбоку от конвейера, мимо которой непрерываемым потоком текли тысячи снарядов, что-то рисовала или читала по слогам, а освоившись, даже помогала Ксинане сшивать какие-то бумаги толстой иголкой с суровой ниткой, ведь никаких скрепок тогда и в помине не было. Когда немцев отогнали от Москвы, Нина пошла в старшую детсадовскую группу при заводе. 

    Родители вернулись в середине 50-х; Нина уже училась в педагогическом институте, давала частные уроки французского и вообще стала настоящей опорой своим постаревшим и больным предкам. Позже даже выбила им как несправедливо репрессированным новую хрущевку - малогабаритную квартиру в спальном районе на окраине, на Пехотной улице, окруженной маршальскими: Жукова, Рыбалко, Бирюзова. Сама же часто оставалась ночевать у Ксинани на диванчике под иконой, всё ближе к школе, где учила детей русскому языку и литературе.

    А в хрущевку как-то сразу стали приходить уцелевшие в лагерях политкаторжане, и Нина, затаив дыхание, слушала их рассказы, поражаясь не столько тяжелым условиям их жизни, сколь узаконенному садизму охранников и всей этой нечеловеческой системе устрашения и порабощения. Вспомнилось гордо-презренное: а у вас негров вешают! Да, вешали и сжигали, но из-за них в том числе случилась в США Гражданская война, а в стране победившего социализма бессловесных рабов гнобили миллионами, и никто за них не вступился, никто из-за них революцию не свершал!

    Но больше всего Нину удивляло, что эти исстрадавшиеся и обессиленные, но не сломленные люди по-прежнему верили в коммунизм, интернационализм и прочую советскую ахинею. До нее же давно дошло, что все это утопия, ложь, лицемерие и беспардонная демагогия.

    И единственный, кто понимал ее и вовсе не умилился, когда почти всех лагерников реабилитировали, был ее любимый Илья.

    Все знали, что он математик-вундеркинд, но что ему повезло меньше, чем Нине, потому что при аресте его родителей-сионистов он попал в детский дом. Это произошло уже после войны, когда вокруг Израиля накалялись мировые страсти. Отец его так и сгинул на лесоповале, а мама, врач-отоларинголог, выжила только благодаря тому, что ей разрешили взять с собой медицинский чемоданчик с налобным зеркалом и яркой лампой, и в лагерном лазарете она каждый день творила чудеса. С родителями Нины встретилась уже на поселении; там они и подружились.

    Детский дом для Ильи был кошмаром, его не раз крепко побивали, потому что сопротивлялся. Но в школе его феноменальные способности заметили и отправили в физико-математический интернат, а потом, уже работая на заводе, он поступил учиться на вечерний мехмат, откуда, невзирая на незавидную биографию, направили на работу в номерной НИИ. Он создавал что-то космическое и время от времени приносил домой приличную премию.

    В противоположность Нине с ее прелестными округлостями и взрывным характером, Илья был худощавым, спокойным, даже флегматичным, с милой застенчивой улыбкой и бесконечным чувством юмора.

    Он привозил свою маму на посиделки бывших лагерников и тихо сидел в углу рядом с Ниной. И пришел тот день, когда они, не сговариваясь, вдруг встали и выскочили на балкон, хотя шел дождь и было холодно. Они кинулись друг другу в объятья, будто шли к этому всю жизнь. Будто чувствовали, что будет счастьем каждое мгновение их совместной жизни, что все отведенное им время они будут верно и исступленно любить друг друга. У него были такие теплые и ласковые руки, а она умела нежно пошептать ему на ухо, что он единственный и неповторимый.

    Дальше их жизнь покатилась по классической гиперболе, ускоряясь при каждом повороте судьбы. На другой день после грехопадения они отправились в ЗАГС, без всяких свидетелей, а свадьбу устроили дома, только для близких, одолжив стулья у соседей; было весело, со стихами и шарадами.

    Илья с мамой жили в коммунальной квартире, стояли в бесконечной очереди на расселение, и Илья переехал в Нинину, хоть и маленькую, но отдельную комнату с тем самым замечательным балконом, где они всё порешили наперёд. И сразу вступили в жилищный кооператив, полагая, что это основа будущей семейной жизни.

     Дом строился медленно; они ходили смотреть на эту стройку века, втайне опасаясь, как бы не случилось чего плохого, а пока дружно работали на первый взнос - переводили технические статьи: он - с английского и немецкого, она - с французского. Родители подарили им пишущую машинку "Эрика", и в их комнатке почти круглосуточно стрекотала эта работяга.

     Маринка родилась, не дожидаясь того волшебного кооператива, и Ксинаня взяла девочку к себе, чтобы облегчить жизнь ее родителям, да так привязалась к ней, что, единственная, не торопила события и была счастлива снова почувствовать себя при материнском деле.

     Новоселье отметили бурно. Это была первая в их компании отдельная квартира, в том числе и от родителей, и друзья стали часто собираться у них: просторная гостиная стала той самой кухней, где обсуждали текущую безрадостную хронику. Венгерские события, Пражская весна, польская "Солидарность", травля Израиля.

    При этом все болезненно сознавали свое бессилие, прекрасно понимая, что при любом сопротивлении или неосторожном слове рискуют безопасностью семьи и себя лично, рискуют потерей работы. Чем они могли помочь? Только пониманием и сочувствием, и они читали и передавали из рук в руки самиздат. Были, конечно, герои; семеро вышли на Красную площадь. Но страх витал над головами...