- Ну и что ты думаешь делать дальше, Лёва? - спросил Ефим вечером на традиционном чаепитии. - Учиться в школе со своим директором ты не можешь, других школ в нашем районе нет. Год потерян. А жить нам здесь ещё целых три года. Кошмар, азохенвей!

Лёва отодвинул пустую чашку.

- Мне кажется, папа, что тебе надо было бы съездить в школу, а потом зайти в райком партии. Уверен: меня восстановили бы в школе, год не потерял. Но я написал большую жалобу на  Сашка.

- Хухем! (презрит. "умник" - евр.). Ну, даже и восстановили бы - что это меняет? Директор-то остался, учителя перед ним по стойке смирно. Обвесили бы тебя двойками и перевели в 8-й класс. Там тоже насовали бы двойки во все карманы и перевели, как полного идиота, в 7-й класс, на радость всем "любителям" евреев.

Прибежит секретарь райкома, министр приедет... Как же

- Не утрируй, папа. Секретарь и министр не прибегут. Но они все избегают скандала и огласки - тем более, из-за такой ерунды, как мои школьные дела. Не станет Сашок ссориться с райкомом из-за меня, особенно если бы вмешался ты - замсекретаря парткома прииска. Шишка! А ты ушёл в сторону. Пойду работать. А там многое может случиться: или падишах сдохнет, или ишак, или они оба. Зачем загадывать на три года наперёд, если мы не знаем, что будет завтра!

Мама улыбнулась и вздохнула.

- Вырос наш сынок, вырос. Но где работать? Это прииск, здесь только зона особого режима. Убийцы, бандиты, власовцы, а тебе всего 16.            

- Ерунда. Гайдар в 16 лет командовал полком, а я чем хуже? Пойду на электрика учиться.

Родители переглянулись. Отец пожал плечами.

- Даже не знаю... Ты знаешь, с кем тебе придётся работать? И вообще - Крайний север, морозы, пурги. Тяжело тебе придётся! Ты хорошо подумал?

- Ничего, справлюсь. Не дома же сидеть, Аркаше Маршака читать.

Кум (начальник режима лагеря), старлей Филимонов по кличке, естественно, Филя, долго инструктировал Льва.

- Учти, пацан, это лагерь особого режима, здесь все отбывают 25 лет заключения и 5 "по рогам" - лишения прав. Шансов выйти на свободу нет, терять им нечего, ожидать можно всего. Говори им "ты", зови по имени или кликухе. Они тебе - "вы". Никаких просьб или поручений - даже самых мелких и невинных - не исполняй. Ничего вносить или выносить из промзоны нельзя. У вас в электроцехе только трое "вольняшек" - начальник Борис Петрович, его жена обмотчица Аннушка и ты. Остальные 6 - зеки. Даже за самую мелкую провинность отберу пропуск. Ну, и можешь негласно информировать меня о делах в цехе. Оценю. Кстати, ещё не отменена статья об уголовной ответственности за прогул или опоздания. Учти. А пока - вот пропуск. Завтра на работу. Давай, дуй!

4 января 1954 г. был первым трудовым днём Льва. Темно. А вот и вахта промзоны. Перед окном горит сильная лампа в рефлекторе. Жестом - рука поднята вправо-вверх - показал свой пропуск. (Через много лет в эпопее о Штирлице именно так наш разведчик показывал свой пропуск в гестапо.) Лязгнули засовы. Вошёл. "Мышеловка" - пространство между входом и выходом. Опять показал пропуск, опять лязгнуло. Вышел. Промзона.

Грязный, закопченный снег. Какие-то бочки, ящики, железяки. Лужи масла, куски проволоки, пустые банки. Лёва несколько раз спотыкался, чуть не упал.

Электроцех оказался большой приземистой глинобитной постройкой с крошечными оконцами. В помещении было тепло, пахло лаком и сгоревшей изоляцией. Зеки сидели на корточках у большой чёрной печи для пропитки изоляции вновь намотанных моторов, курили и негромко толковали. Лев поздоровался, ему нестройно ответили. А вот и закуток начальника цеха. Борис Петрович, мужчина лет пятидесяти в новой синей телогрейке, молча прочёл приказ о зачислении Льва в цех. Крикнул в дверь:

- Яша!

Появился зек лет 60-ти в потрёпанной телогрейке.

- Вот, Яша, наш новый ученик, его зовут Лев. Покажи ему цех, объясни, что к чему, и дай работу. Лев, это наш старший электрик, он будет вашим куратором.

Яша показал Лёве распределительный щит прииска, цех с несколькими грязными верстаками с тисками, место для электросварки и "чистую" половину - там наматывала моторы обмотчица Аннушка, жена Бориса Петровича. Потом  Яша зажал в тисках кусок железа, вручил Льву напильник, показал, как им пользоваться, и велел снять 3 миллиметра. Лев сбросил пальтишко и с энтузиазмом принялся скрести железяку. Трудовая жизнь Льва Ефимовича Штейна началась!

Зеки показались Льву обычными людьми, но поначалу он относился к ним с опаской. Пятеро были "политиками", и один - Сухарь - блатной, сидел за убийство любовника жены. 

Начались обычные ученические "отнеси-принеси-подмети-сходи-подержи-сбегай" и т. д. Как-то Яша куда-то ушёл. Сухарь вручил Льву пустое ведро и послал в кочегарку за вакуумом. Лев два часа играл с кочегарами в шашки, обыграл всех и принёс в цех полное ведро вакуума. Яша дал "дрозда" Сухарю и сообщил, что Лев окончил 8 классов и знает, что такое вакуум. Сухарь молча пожал плечами.

Яшу по кличке Гуманист Лёва сперва называл Яковом Михайловичем - а как иначе следует обращаться к человеку, который старше тебя втрое?

Яша отвёл его в сторонку.

- Лев, вы воспитанный и вежливый юноша. Это хорошо. Но вы в зоне. Режим. Нарушите, кум узнает - а в нашем цехе имеются стукачи - вас попросят с работы, и всё. А меня посадят суток на 10 в ШИЗО, неотапливаемый изолятор. Мне туда нельзя - слабые лёгкие. Получу туберкулёз - и хана. Не стоит рисковать жизнью из-за такой мелочи. Зовите меня Яшей или Гуманистом. Я ведь всё понимаю. Хорошо?

Хорошо! О, как быстро привыкает человек к плохому! Лёва быстро научился "ботать по фене" (уголовный язык), попытался научиться курить (не вышло: табак вызывал тошноту и рвоту), стал всем тыкать, грубить... И думал: как всё вывернуто наизнанку! Старшему говорят "ты", а сопляку-ученику - "вы".

Как-то вечером назвал отца бугром. Ефим переспросил:

- Бугор? Вус ыдес (что такое - евр.).

- Старший. Ну, не бугор, так пахан.

Мама и Аркаша смеялись, но Ефим заревел:

- Чтоб я больше не слышал дома феню! Там, в лагере, болтать можешь хоть на китайском со своими зеками, а дома не смей! Совсем охамел. Нашёл, понимаешь, бугра!

Но с тех пор мама иногда называла отца паханом.

... От промзоны до дома, где жили Штейны, было около километра. Таким образом, Лёва ежедневно проходил 4 километра по 45-50-градусному морозу. Как-то раз утром он шёл на работу. Вздохнул - и не смог выдохнуть! Что это такое, уж не заболел ли? Навстречу шёл Володя, водитель единственного на прииске ПАЗика.

- Что, закукарекал? Привыкай! Будешь проходить у конторы - посмотри на градусник. 

Лёва оббил варежкой иней с градусника и присвистнул: синий столбик остановился на цифре 67. Вот это да!

Борис Петрович собрал свой славный коллектив.

- Так, сегодняшний день актируется, работаем в цехе. Печку - на максимум. Завтра, если потеплеет, будем тянуть линию на 4-й участок. Вопросы? Нет. Тогда за работу!

Завыла сварка, застучал молоток, заскрипел напильник. Трудовой день начался.

                 

... Постепенно Лев втягивался в работу. Работать весь день в 45-50-градусные морозы на свежем воздухе было тяжёловато, и хотя зеки разводили костёрик, бегать к нему часто не разрешали. Яша был занят, уделял Льву мало внимания, и тому приходилось самому изучать премудрости электрики. А они были ещё те!

Приходилось надевать толстые стёганые рукавицы, работать в них было страшно неудобно. А без них - абсолютно невозможно: металл сдирал с рук кожу, руки сразу задубевали. Трудно далось Лёве и столболазание. Ямки для столбов копали неглубокие - 20-25 сантиметров при норме 75: глубже не позволяла вечная мерзлота. Поэтому столбы больше держались на провисших заиндевелых проводах; и падая со столбом (такое случалось довольно часто), избежать контакта с проводами было практически невозможно. А они "несли" 380 вольт - три фазы и ноль. За время работы Лёвы в цехе с перерывом примерно в месяц погибли двое зеков - Каша и Смычок, и Лёва был удивлён обыденности смерти: составили протоколы, указав причину: "Нарушение правил техники безопасности". И всё. Пришли новые зеки -  Моряк и Серый.

Как-то раз в середине марта Лёва возвращался на работу после обеда. Дорога его лежала вдоль ограждения лагеря - столбов с 10 рядами колючки. По углам - вышки, на них топтались солдаты в тулупах с карабинами. В середине ограждения чернела вахта - примерно такая же, как в промзоне. Лёве до неё оставалось метров 50. Возле вахты чернел воронок, толклось несколько человек. Какой-то человек шёл навстречу Лёве. И вдруг оглушительно щёлкнул выстрел! Человек споткнулся и лёг на снег. Тут же щёлкнул второй выстрел. Как с неба свалился Филя, схватил Льва, затолкал в вахту и убежал. Пробежало, топая, несколько человек, что-то неразборчиво прокаркало радио. Через полчаса Льва отпустили. Он опоздал с обеда, но Борис Петрович ругать его не стал.  

Вечером отец рассказал, что одного блатного решили перевести из Сусумана в Горький, посадили в воронок и повезли. Горьковская зона была ссученной, в ней заправляли "политики", блатным в ней было плохо. Поэтому "блатарь" ехать туда не желал. Он был злобным человеком, всю дорогу издевался над молодыми салагами-конвоирами. Когда приехали, не хотел выходить из воронка, его вытолкали прикладами. Решил подразнить конвоиров. Полагая, что днём у лагеря и при свидетелях ему ничего не грозит, демонстративно пошёл от ворот лагеря. Ожидал, что его догонят и станут уговаривать вернуться. Но конвоир передёрнул затвор и выстрелил в упор, убив его наповал.

Через несколько дней Лёву вызвал кум. У него сидел капитан - следователь из района. Филя попросил Льва рассказать, что он видел, капитан писал протокол допроса свидетеля. Всё шло гладко, пока капитан не спросил, после какого выстрела "блатарь" упал. 

- После первого. 

Филя взвился:

- Ошибаешься, дружок. После второго.

- Говорю, что видел.

- Тебе показалось. После второго.

- И разве это побег? Днём, на глазах конвоиров...                    

- Раз без разрешения пошёл в тайгу - побег. Хоть утром, хоть вечером.

Капитану надоела перебранка.  

- Хватит, Филимонов! Понимаешь, Штейн, мы все знаем, что после первого. Но если мы так запишем, солдатика будет судить военный трибунал - нарушение инструкции по конвоированию. Да и вообще стрелять не стоило - днём, при свидетелях, куда было блатному деться! Но его уже не воскресишь, да и был он порядочной сволочью: два убийства. 

- Врать не приучен. После первого.

Капитан вздохнул.

- Знаешь, Штейн, иногда правда хуже лжи. Ну, отправишь ты своей правдой солдата в штрафбат. Солдаты тебе этого не простят.

Лев задумался. С одной стороны, надо говорить правду. Всегда. С другой - капитан прав. Что делать? Никогда перед Львом не стояла такая дилемма!

Капитан бросил протокол в ящик стола.

- Подумай до завтра, посоветуйся с родителями. Трудно тебе, знаю. Эх, в классе бы тебе сидеть, сочинение про Евгения Онегина писать, а тут такое... Ну, иди.

Отец вздохнул и пожал плечами.

- Даже не знаю, что посоветовать...

Мама вытерла глаза.

- Ефим, должен наш ребёнок видеть такие вещи?

Отец махнул рукой.

- Лёва уже не ребёнок. Как по фене шпарит! Э, подпиши им второй выстрел, гори всё огнём. И вообще, может, уйдёшь с работы? Не обеднеем мы без твоих ученических!

Мама радостно закивала, а Аркаша прыгнул Льву на колени.

- Нет, доработаю до сентября. Не хочу сидеть дома.

На следующий день Лев зашёл к куму и подписал второй выстрел. Капитан спрятал протокол в папку, оделся и вышел. Лёва тоже хотел уйти, но Филя его "притормозил".

- Ну, друг ты мой ситный, уже три месяца работаешь, а мне сказать нечего?

- Почему нечего? Могу рассказать о реле, аккумуляторах, моторах...

- Штейн, не делай из меня дурака!

- Да зачем делать, если уже...

Филя врезал кулаком по столу.

- Я не позволю так разговаривать со мной, Штейн!

Лев тоже повысил голос.

- Вот что, товарищ Филимонов! Доносчиком, стукачом не был и не буду никогда! И вы мне не начальник!

Филя откинулся на стуле и улыбнулся.

- Эх ты, дурашка. Доносить нехорошо на родителей, близких, соседей, сослуживцев. А кто здесь? Убийцы, насильники, троцкисты, власовцы. Полицаи, которые убили много твоих одноплеменников. А ты в позу стал: "Я не стукач". Ну, не стучи. И без тебя достаточно "барабанщиков". И запомни: никто, даже начальник лагеря, в мои дела не лезет. Я особист, офицер КГБ. Внял?

Несколько дней Лёве снились кошмары, кричал со сна.

                                                

Лев удивлялся: зеки, сидя за колючкой, знали всё, что творится в лагере, на прииске и даже на воле. О беседе Лёвы с Филей узнали сразу. Борис Петрович сказал:      

- Вы правильно поступили, Лев. Человеком надо оставаться всегда и везде, даже в зоне. Постепенно Лёва знакомился с "коллективом". Наиболее близко он сошёлся с Обером - невысоким тщедушным зеком-"политиком" Андреем Лапиным. Последний побывал старшим лейтенантом трёх армий: сперва - Красной, пока не попал в плен. Не желая умереть с голоду, пошёл к власовцам, преподавал у них в артшколе. Потом попал в немецкую - со званием обер-лейтенант. В мае 45-го был схвачен. Долго водил следователей за нос, имея немецкие документы и безукоризненно разговаривая на немецком, даже с баварским акцентом. Старался попасть в лагерь для немецких офицеров. Но встретился сослуживец - продал. Был приговорён к расстрелу. 100 дней провёл в камере смертников. Каждый вечер, кроме воскресенья, в камеру входил начкар (начальник караула)  и вызывал 5-6 человек - "с вещами на выход". В последний путь... Андрей впервые увидел, как люди мгновенно седеют, услышав свою фамилию.  Время шло, камеру пополняли смертниками, а его всё не вызывали.  Устал ждать, сил уже не было... На сотый день начкар вошёл без бумажки и объявил, что всем оставшимся расстрел заменён на 25 лет лишения свободы. Месяц провёл в нервной горячке, выжил и был направлен на Колыму. Здесь выучился на электрика. На прииске им. М. Горького стал "бесконвойным" - чинил "вольняшкам" розетки, плитки,  штепсели, менял "вставки" на столбах и т. д.  

Но жизнь продолжалась! Обер связался с поселковой фельдшерицей Машей Родиной. Походила она на пожилого крокодила, но тут уж перебирать харчами не приходилось. Ну, об этом ужасном нарушении режима узнали сразу, дали 15 суток ШИЗО - штрафного изолятора. Неотапливаемая камера-одиночка два на два метра с острой торцовкой, чтобы нельзя было прислоняться к стенам. 

Лев сидел в зарядной, заряжал щёлочные шахтные аккумуляторы. Вбежал Обер, был он стрижен наголо, худ, бледен, покашливал.

- Слава советским трудящимся! Ура!

- О, Алёша, привет! Рад тебя видеть! Ну как ты?

Обер сел на ящик, вытащил кисет, закурил.

- Какой я вам Алёша? Режим нарушаете! Я Обер. Бросайте работу, когда к вам пришёл друг побазарить. Геник! (хватит - нем.).

- И такому отношению к труду учат молодое поколение старшие товарищи? Азохенвей!

- Я вам не товарищ. Мне товарищ - серый тамбовский волк. А воспитывать вас должны идейные педагоги-ленинцы, вроде вашего Сашка. И вообще, какое воспитание вы надеетесь получить от нас - убийц, насильников, власовцев и предателей? А что остальное азохенвей - согласен.

- Ладно, хватит дешёвой демагогии. Как ты пережил свой "цугундер"?

Алёша кашляет.

- Ну, не Ташкент, прямо скажем. Но если нет пурги, суток немного и "хозяин" не сука - жить, хоть и неважно, можно. Когда на разряд сдаёшь?

- Скоро. Волнуюсь. Вот косинус "фи"...

- Не дрейфь, спрашивай у меня. Помогу. И косинус "фи", и синус "хи-хи", и тангенс "ха-ха", и все остальные электрозаморочки.

- Спасибо. Я вижу: ты кашляешь?

- Ерунда. Думаю, бронхит. Температура, правда, скверная - 37,2-37,3, а освобождение дают, если "натянуло" не меньше 37,6. Трёх десятых градуса не хватает! Работать на морозе с температурой вроде не с руки, но чёрта нам, малярам: деньги покрасим, а крышу - в карман!

- А если не бронхит?

- Туберкулёз? Тоже ерунда. С полгодика покашляю, потом на две недели в шпитул (госпиталь - нем.) - и копыта в сторону, привет Шишкину. Я, Лёва, и так лишнее живу. Если бы мне в 45-м сказали, что я на каторге советской 10 лет выдержу, ни за что не поверил бы. Но - отмотал. И что? Я ещё 15 лет выдержу здесь, за колючкой, на вечной мерзлоте, лагерной баланде и в этом концертном стёганом фраке?

- И всё же терять надежду нельзя. Мало ли что! Амнистия, пересмотр дела, сокращение срока? Ведь бывает!

- Понял. Шутить изволите, сэр. Изменнику родины и власовцу - амнистия? Не смешно?

- И всё же надежда умирает последней.

Обер "бычкует" самокрутку, прячет кисет.

- Умный и добрый ты парнишка, Лёва. Но мои надежды - и жена, и понятие - умерли давно. А я лишь доживаю. Пройдут годы, ты повзрослеешь, получишь образование, станешь настоящим человеком, я в этом не сомневаюсь. Не забудь этот маленький эпизод своей жизни - работу в зоне и людей, которые окружали тебя, кроме "блатарей". Ты будешь, конечно, не один, но и твоё живое свидетельство будет не лишним...  Ну как, не забудешь?

- Конечно, нет, Алёша! Запомню на всю жизнь! А может, и опишу, если получится.

В этот момент в зарядную вошёл Борис Петрович.

- А, Обер, ты здесь. Погоди, разговор есть. Лев, а почему у вас аккумуляторы искрят, некоторые не "кипят". В чём дело?

- Борис Петрович, аккумуляторы старые, не "берут" зарядку. А брать новые  Яша запретил.

- Глупости. Замените. Составьте акт дефектовки, я подпишу - и на склад. Так, Обер. Пропуск у тебя отобрали. Кто теперь в посёлке мелкий ремонт электрики делать будет? И не стыдно тебе, обалдуй этакий, с Машкой Родиной связываться!? Атомная война.

- Не стыдно. И вас, и советскую власть понять абсолютно невозможно: изменил Родине -  лишили звания и дали 25 и 5 "по рогам". Полюбил Родину - дали 15 "цугундера" и звание "обалдуй".

Лёва хихикнул.  

- Ничего смешного, Лев, я не вижу. Ладно, Обер, пойдёшь пока на мехремонт, заменишь там Моряка - пользы от него, как от мухи зимой. Так. Вот, Лев, а вы сумеете, к примеру, заменить вилку, спираль, розетку? Если да - завтра в свободный полёт по наряду. Справитесь - третий разряд у вас в кармане.

Три недели, пока Борис Петрович выправлял пропуск Оберу, Лёва гулял по посёлку, выполняя мелочёвку по нарядам. Почти каждый давал ему трёшку, а то и пятёрку на чай. Будет на что купить плёнку и фотобумагу! (Всю получку Лев отдавал маме, не оставляя себе даже на карманные. А просить он не любил.)

Как-то раз, когда мороз перевалил за 60, работали в цехе. Борис Петрович и Аннушка ушли по делам (а точнее - домой греться), и рабочие были предоставлены сами себе. Но ведь глупо работать, когда нет начальства? Все сгрудились у печи-спасительницы, присели на корточки (Лёва тоже научился так сидеть, хотя поначалу ноги болели страшно, но потом привык). Спросил:

- Послушай, Гуманист, а почему у тебя такая странная кликуха? Что-то особой любви к людям я за тобой не заметил.

Зеки рассмеялись. Сухарь сказал:

- И правда, откуда? Расскажи!

Яша свернул самокрутку, закурил.

- Родом я с Кубани, там и появился в 1905 году в небольшой деревушке. Отслужил срочную, вернулся в деревню, женился и стал бригадиром полеводческой бригады. Образование - 4 класса. Э, картошке и морковке до фени моя грамотность! В 37-м у нас сняли председателя колхоза: троцкист! (А мы и не заметили.) Привезли нового. Через полгода сняли и его: вредитель! Подохли одна корова и две овцы. Но нового не привезли, предложили избрать из местных. А я был ужасным активистом: выступал на всех собраниях, хотя толком говорить не умел, первым вывешивал по праздникам флаг на крыльце и громче всех кричал "ура". Чего вам ещё! Наш главбух-грамотей (он имел дома с десяток книг) почесал лысину и предложил меня. Ну, были сомнения, но уполномоченный сказал: "Годится" - и все проголосовали "за".

Гордый, пришёл я домой, а моя Дуся - в крик: "Ой, не надо! Тебя посадят, а у тебя трое детей"! Ёкнуло у меня сердце... А потом подумал: а за что меня сажать? Всю жизнь в деревне прожил, каждая собака знает. В политике не петрю - малограмотный. Врагом быть не могу: моя бригада лучшая в колхозе. И шесть месяцев я цвёл и пах: руководил!

Но приехал тот же уполномоченный, собрал правление и предложил меня снять. Надо. Ну, раз надо - так надо, все так же единодушно проголосовали "за". А за что? План по картошке и морковке колхоз, как назло, выполнил. Ни одна корова или овца не сдохла. Стали чесать репы... Кто-то вякнул: во, приписки! И все радостно загалдели: да-да, приписки! Записали. Осталась политика, без неё - никуда. Долго думали, пока главбух не сообщил: да он, братцы, гуманист! Я - в крик: никакой я не гуманист, а что к Верке хожу - враки! Понял я это слово как половые извращения. Но все снова загалдели: да-да, гуманист! Так и записали: снят за приписки и за гуманизтические (через "з") проявления. Через пару недель арестовали, дали 10 без права переписки. Много лет спустя я увидел надпись на своём деле: "Осуждён за распространение реакционных антисоветских гуманистических воззрений". Вот так-то.

Лёва снова спросил:

- Погоди, погоди, Яша! Но ведь сейчас 55-й год, а тебя посадили в 38-м. Ты уже давно должен был быть на свободе!

Гуманист вздохнул и снова закурил.

- В 46-м году наш кум в Берелёхском лагере раскручивал дело о подготовке к побегу, хотя все знали, что отсюда бежать невозможно. Ну, и меня воткнул. А я по дурости высказал, что о нём думаю. Он и сделал меня "паровозом", мне накинули ещё десятку. Если больше ничего не случится, должен скоро освободиться. А куда ехать? Война прошла по моей родине, не знаю, остался ли кто в живых... Писем уже давно не получаю.

Но Лёва не успокаивался.

- Яша, вот я много раз слышал фамилию Гаранин. Кто это? Ведь ты ещё довоенный, должен знать!

Зеки зашевелились, послышались вздохи.

Гуманист тоже вздохнул.

- Нет, не стану рассказывать. Рано вам, Лев, такое слышать. Успеете!

Сухарь сказал:

- Яша, и нам интересно. Мы ведь все послевоенные, о Гаранине слышали, а что это за зверь, не знаем. А пацан всё равно узнает, раз интересуется. Не от тебя, так от другого.

- Ну ладно, слушайте. Но вы, Лев, держитесь! На Колыме я с 38-го года. Ну, как мы жили - говорить не стоит. Неважно. В 39-м появился новый начальник Дальстроя Гаранин. Толковали, будто бы по дороге из Москвы его подменили японцы, но кто знает! Раза три в год он делал "инспекции", и Колыма впадала в дрожь и ужас. На единственном в Магадане ЗИС-110 (копия американского "Паккарда"), с очень красивой женщиной и личной охраной в пару десятков головорезов он приезжал на какой-нибудь прииск. Приказывал построить зеков и спрашивал у дрожавшего начальника (было несколько случаев, когда он лично расстреливал начальника прииска): "План есть"? Если тот отвечал: "Есть", спрашивал у своей спутницы, целуя её пальчики: "Сколько"? - и та обычно жеманно говорила: "10". Начальник охраны командовал: "По порядку номеров до десяти - рассчитайсь! Каждый десятый - выходи"! Несчастных отводили в ближайший распадок, заводили на полные обороты бульдозер и под его рёв из пулемёта расстреливали. А если плана не было - красавица называла цифры 6, 7 или 8. Потом бульдозер заваливал трупы, а Гаранин, пообедав, ехал дальше со своей красавицей, но всегда приказывал выдать оставшимся зекам дополнительную пайку хлеба.  Мы хоть и голодали, но в глотку эта пайка не лезла... За одну "инспекцию" он успевал объехать по Колымской трассе десятка полтора приисков. В 40-м году он исчез, и "инспекции" прекратились. Всё.

Стояла полная тишина. Гуманист стряхнул слезу.

- Трижды и я попадал под "инспекцию". Раз, когда было "10", я оказался 5-м, дважды нам выпадала цифра "8" - я оказывался вторым и шестым. Так, кончили трёп. По местам, уборка. Скоро съём. Вы, Лев, идите домой и забудьте, что здесь слышали.

Послышался гулкий звон рельса: в промзоне прииска им. Горького окончился рабочий день.

Цидулко, Наум
№155 May 2017