Повинуясь давно выработанной привычке, Лёша представил Лиз обнажённой и вдруг отчётливо понял, что хочет её. Причём именно Лиз, а не кого угодно, как неразборчивый самец, изголодавшийся по женскому телу. Он желает только её! Да так сильно, что обжигающие видения будоражат его фантазию, как у пацана! Подобного влечения Лёша не испытывал, пожалуй, с момента окончания службы в армии. 

"Вот уж точно: не бывает некрасивых женщин - бывает мало водки..." 

Он невольно про себя усмехнулся, пытаясь хоть как-то разобраться в новизне ощущений. Впрочем, национальная российская народная мудрость в данном случае, скорее, относилась к количеству выпитого, чем к внешности Лиз. Текилой за ужином Лёша не злоупотреблял, и этот напиток, удивительнейшим образом напоминающий обыкновенный сельский самогон, не вдохновил его на пьяные подвиги. Произошло что-то неуловимо-эйфорическое и непостижимое пока для Лёши, но уже и необратимое. Лиз ему определённо начинала нравиться, а довольно обычная ситуация, в которой ему приходилось бывать не раз, принимала неожиданно пикантно-романтический оборот. Иной, чем просто вежливая прелюдия к привычному любовному свиданию с давней подругой. И уж совсем другая, чем неотъемлемое звено в короткой цепи, предшествующей постельным отношениям как к логическому завершению случайного знакомства. 

Лёша украдкой разглядывал Лиз уже больше предвзято-внимательно, чем с похотливым любопытством, и даже пришёл к выводу, что она выглядит неоспоримо пленительной и очень сексуальной. С полными дамами ему прежде бывать не приходилось, и если раньше он по недоумию молодого человека мог постесняться появиться на людях с такой спутницей, как Лиз, то теперь с удивлением делал открытие за открытием. 

"По-моему, я до сих пор не на тех смотрел... Ну надо же! И это в Одессе? В городе, где у женщин всегда традиционно трещали юбки и ломились лифчики..." 

Пока он жадно-испепеляющим взглядом скользил по пухлым рукам Лиз и по её атласным плечам, едва прикрытым газовой шалью, в памяти всплыла Неля - его последняя симпатия, миловидная шатенка с аккуратной попкой и шикарным бюстом четвёртого размера. О ней Лёша всегда думал с неизменным вожделением, но сейчас с удивлением мог бы смело признаться, что сказочные формы Лиз абсолютно вне всякой конкуренции. 

"Куда там Нельке тягаться? А всем остальным?" 

Лиз внезапно превзошла всех предыдущих барышень, и на её фоне женщины из его прошлой одесской жизни тускнели, если вообще не беспомощно блекли, как свет неоновых ночных фонарей в ярких лучах солнечного утра. 

"Да о чём речь? Ну никакого сравнения. Роза, да и только. Недаром в Одессе говорили, что любимого тела должно быть много. Как у этой дивной хризантемы..." 

А сюрпризы продолжали сыпаться на Лёшу душистыми лепестками. Ко всем прочим исключительным достоинствам Лиз проявила талант замечательной собеседницы. Она даже понимала или притворялась, что понимает всю тарабарщину, которую Лёша нёс на скверном английском. Впрочем, его речь лилась, хоть и без падежей и без артиклей, но плавно, а главное, в правильном направлении. Он, слегка опьянев, но вовсе не от алкоголя, а от присутствия этой пышной красавицы, изо всех сил старался понравиться. Лёше хотелось обратить на себя внимание во что бы то ни стало и по возможности максимально. Судя по тёплым и поощрительным взглядам Лиз, ему, вероятно, удалось произвести нужное впечатление. Он так увлёкся, что совершенно позабыл про скудный запас слов чужого ему языка, который теперь с лихвой возмещал долгими и многозначительными взглядами. Лёша посылал их, как тревожные сигналы с терпящего бедствие парохода. Один за другим, вкладывая туда страстные призывы, чтобы его только услышали и вняли мольбам. В какой-то момент Лёшина ладонь легла на руку Лиз. Его пальцы осторожно тронули мягкое запястье, и это ласковое и уже почти интимное прикосновение вызвало на лице Лиз томную улыбку. Она не только не отдёрнула руку, но и, как показалось Лёше, придвинула её ещё ближе. Он внутренне просиял, убедившись, что старания не прошли безрезультатно. Но окончательно и бесповоротно Лёша покорил сердце своей спутницы, когда по его просьбе мариачи исполнили "Бесаме мучо" - этот незабываемый шлягер сороковых годов, написанный юной мексиканской девушкой. Нежная и проникновенная мелодия, подаренная миру шестнадцатилетней Консуэлой Веласкес, зазвучала сейчас для них двоих чуть ли не гимном в честь душевного соприкосновения. Живописное трио исполнителей, обряжённых в чарро*, оказалось возле столика как нельзя кстати. Их как будто послал сам Господь Бог, и естественно, Лёша, не раздумывая, тут же заказал этим местным менестрелям в штанах с лампасами и в сомбреро на головах песню для Лиз, от которой та уже просто сомлела. Он даже и сам едва не прослезился, стоило солисту под ласкающий слух аккомпанемент гитаррона*, скрипки и трубы растревожить его сердце острой необходимостью любить. 

Лёша никогда не знал, о чём там поётся, но и без перевода догадывался, что проникновенно звучащие слова - о самом главном. Во всяком случае, в его жизни. Что в прошлой одесской, что в нынешней американской. И совсем неважно, где он сейчас обитает, а имеет значение лишь то, с какой женщиной его столкнула судьба. 

Лёша почти интуитивно подал знак музыкантам не останавливаться и, подхватив Лиз, увлёк её на свободное пространство зала. Она оказалась превосходной партнёршей, очень чуткой к ритму, и, улавливая все переливы мелодии, двигалась в такт с ней необыкновенно грациозно и легко. Через неплотную ткань воздушного платья Лиз Лёша чувствовал у себя под руками соблазнительные округлости её мягкого тела. Они манили его головокружительной близостью и будоражили предчувствием незабываемого свидания предстоящей ночью. 

- Бесаме мучо, - громко прошептал Лёша, когда прозвучал последний аккорд, повторяя призыв целовать его крепче. Их лица почти соприкасались, и на какое-то мгновение он задержал Лиз возле себя, как бы не решаясь её отпустить и тем самым нарушить волшебное очарование момента. Лиз не могла его не услышать. Наверное, оттого и застыла в Лёшиных руках дольше, чем длился танец, а когда отстранилась, он заметил в её взгляде то особенное доверчивое тепло, которым женщина уже обещает себя без остатка. Ах, эти бедные женские глаза! Им не дано обманывать. 

Лёше даже не пришлось напрашиваться остаться у неё на ночь. Едва Лиз открыла входную дверь и обняла его, неумело делая вид, что всего лишь прощается, как он крепко привлёк её к себе и, не совладав с инстинктами, не смог оторваться от бесценного сокровища. 

"Вот счастье подвалило... - промелькнула озорная мысль, которую теснила уже совершенно другая. - Господи, неужели это всё моё?.." 

Лиз совершенно не противилась его страстному объятию, а стоило им войти внутрь дома и захлопнуть дверь, как она, не зажигая света, сама поцеловала Лёшу с таким жаром, что он чуть не расплавился и не потёк, как сливочное мороженое в вафельном стаканчике на пляже в Аркадии. 

"О боже! Трудно поверить, что так бывает", - теперь настал Лёшин черёд сомлеть. Обычно в подобной ситуации он вёл себя сдержанно, а иногда и постыдно хладнокровно, но тут его словно прорвало. Ему безумно захотелось обцеловать Лиз всю, с ног до головы, не пропустив ни сантиметра её обворожительного тела. Но сделать это не с поспешностью, разгорячённой предвкушением скорой близости, а с методичным сладострастием, отодвигая желанный миг и ожидая его как награду за томительное долготерпение. А Лиз уже увлекала Лёшу в направлении спальни, на пороге которой они опять застыли, не в силах оторваться друг от друга. 

Не отпуская от себя Лиз, он старался половчее скинуть с себя одежду и раздеть её. Впрочем, в этом деле Лёше опыта было не занимать. Уже через минуту на пол вместе с платьем и шалью Лиз безжалостно полетела его лучшая шёлковая рубашка. Он судорожно сорвал её впопыхах, почти не расстёгивая. Там же вперемешку с тонким кружевным бельём упали и его брюки. Послышался звук катящейся по полу оторванной пуговицы, но Лёша его уже не слышал. Он плыл на волнах безумного блаженства, одурманенный запахом Лиз, смешанным с тяжёлым сладковатым благоуханием её духов. 

- Подожди, - прошептал Лёша почему-то по-русски, с наслаждением вдыхая аромат её тела. - Я не хочу торопиться, - проговорил он опять, и последнее, что ему удалось увидеть перед тем, как, забыв всё на свете, нырнуть в мягкие перины, оказались роскошные бёдра Лиз. Белые, как мрамор, и восхитительно необъятные. Глаза в счастливом изумлении там просто остановились сами. От их вида в свете ночника Лёша на какую-то секунду чуть-чуть оробел, а потом его охватил столь неуёмный восторг, что впору было лишиться рассудка. 

Одной ночью дело не ограничилось: Лёша, практически не вылезая из кровати, застрял у Лиз на несколько дней. О картине, ради которой он, собственно, здесь и оказался, Лёша, сказать по правде, пока не вспоминал. Загадочный шедевр мирно висел на прежнем месте, в гостиной, куда Лёша совершенно не стремился попасть. Он проводил время только в уютной спальне Лиз и не испытывал ни малейшего желания передвигаться по дому. Лиз даже кормила его в постели, обнаружив у своего неутомимого кавалера неистощимую тягу к плотским утехам. О, да... Лёша неизменно предпочитал их всем остальным. Впрочем, он и сам себе удивлялся: вроде бы уже не юноша, а каков молодец! 

Когда говорят, что мужчина теряет голову, наверное, имеют в виду что-то очень определённое. Очевидно, именно такой счастливый казус и произошёл с Лёшей. Буквально за неделю он похудел, сбросил появившийся животик и стал поджарым, каким был во времена своей молодости. Мгновенно избавился от первых признаков бессонницы, которая незаметно, но настойчиво стала беспокоить его в Америке, в его глазах появился дикий блеск. И всё благодаря Лиз! Эта необыкновенная женщина его пленила, но Лёша и не порывался скинуть драгоценные оковы. Он растворялся в ней без остатка и не хотел возвращаться в обычное равнодушно-безмятежное состояние. Его восхищала её упоительная рубенсовская красота, достойная истинного ценителя, когда мужчина немеет при виде богини, сочетающей в себе грацию и величие. С Лиз Лёша начисто забыл обо всех других женщинах, с кем ему когда-то доводилось спать. Начиная от тощей сокурсницы, с которой он впервые неловко попробовал вкус женского тела чуть ли не в антисанитарных условиях, и заканчивая своей холёной подружкой Нелей, благополучно оставленной им в Одессе. Их больше просто не существовало, настолько Лиз - эта пышнотелая нимфа, созданная из молока и крови, - затмила собой прежние привязанности. 

Встреча с ней что-то перевернула в Лёшиной душе. Произошло это вроде бы и незаметно, но слишком очевидно для него самого, чтобы, проснувшись однажды утром рядом с Лиз, не обратить внимания на поразительные перемены. Лёша по-прежнему не собирался искать тихую семейную пристань, но, пожелай он, смеха ради, посекретничать с собой, с удивлением поведал бы, что с Лиз ему необыкновенно хорошо. Пожалуй, как ни с кем и никогда прежде. Лёша себя не узнавал. Такой ненасытной чувственности он не наблюдал ни в одной из своих партнёрш. Да и не испытывал с ними ничего подобного. Лиз словно выплёскивала на него всю нерастраченную за долгие годы нежность. На неё просто невозможно было не откликнуться, и, утопая в щедрых женских ласках, Лёша погружался в сладостно-щемящую негу. Его будто окутывала мягкая аура Лиз, и под её действием он находился в каком-то феерическом опьянении, подобно тому стремительному воодушевлению от жизни, которое испытываешь после нескольких бокалов хорошего шампанского. 

Лёша мог бесконечно долго и с упоением разглядывать её тело, на которое уже молился, как язычник на всемогущего идола. Более всего ему нравилось положить голову на живот Лиз и смотреть как бы снизу вверх на её тяжёлую налитую грудь, пронизанную синеватой сеточкой кровеносных сосудов, едва заметных сквозь матовую кожу. Или, повернувшись, с того же ракурса любоваться её обольстительными бёдрами, поразившими его в их первую ночь своими сказочными размерами. И, уж конечно, Лёша любил целовать шелковистую выпуклость лобка, уже такую знакомую его губам и ладоням. Он едва касался его подбородком и тут же замирал в экстазе от волнующей близости этого укромного и бесконечно желанного места. Каждый раз, когда Лёша завороженно застывал, с благоговением созерцая упоительную наготу Лиз, его вдруг начинала преследовать одна и та же беспокойная мысль: "А достаточно ли я хорош для неё? Для этой богини, дарующей неиссякаемую радость и непередаваемый восторг? Могу ли я доставить ей столько же блаженства, сколько получаю уже только от одного прикосновения ко всем её прелестям? А какое неописуемое удовольствие я имею от всего остального! Так же и она счастлива со мной?.." 

Телосложения Лёша был обыкновенного - далеко не Геракл или Аполлон Бельведерский. Выдающейся фигурой он похвастаться не мог: ни могучим торсом, ни широкой волосатой грудью, ни накаченными бицепсами. Оттого, вероятно, где-то в глубине сознания он продолжал иногда робеть, сравнивая свой негренадёрский рост и габариты Лиз. Никогда прежде его не посещали подобные сомнения. С другими женщинами Лёша ощущал себя неутомимым мачо, и не без оснований. Редкая дама оставалась холодна в его компании, а уж развлечь с должной энергией он умел обладательницу любого темперамента. Теперь же у него вдруг появились невесть откуда взявшиеся сомнения: а что, если он не справляется с Лиз как следует? Что, если ей нужен мужчина покрупнее?.. Лёша понимал всю абсурдность этих никчемных домыслов, но тем не менее во что бы то ни стало старался доказать собственную состоятельность. Не Лиз. А самому себе, словно закрепляя физическое право владеть этой удивительной женщиной. Как любой совестливый кавалер, лишённый эгоизма в постели, он хотел видеть её благодарной и быть до конца уверенным в неподдельной искренности этого чувства. Буквально с того самого момента, когда Лиз отдалась ему впервые, он не упускал благодатные шансы внимательно прислушаться к любым её движениям - важным интимным полунамёкам - и тем сразу заслужил её глубокое доверие. Она же, в свою очередь, обладая природной чуткостью, безошибочно улавливала Лёшины сокровенные желания, как, впрочем, и он её, и вскоре между ними возникло такое тесное взаимопонимание, каким далеко не всегда похвастаются супруги, прожившие бок о бок не один десяток лет. Да и всегда ли супруги чувствительны в той же степени, что и любовники? Совместный быт - коварная вещь... Рано или поздно он сводит на нет всё таинство любви, оставляя взамен лишь привычку спать в одной кровати или, ещё страшнее, безжалостно подменяя прежнее влечение супружескими обязанностями. Недаром Лёша так панически боялся женитьбы раньше и в полной растерянности думал о ней сейчас. Не примерить на себя жизнь вдвоём, пусть даже и очень уже осторожно, он уже не мог и терялся в догадках, какой она могла бы стать. 

Наверное, и у Лиз возникало похожее смятение в душе, уж слишком необычной оказалась эта встреча. С годами отличить настоящее от пустоцвета совсем легко. Хорошо видны недостатки человека, который рядом, а уж достоинства ещё заметнее. Лиз могла бы уже без преувеличения признаться в том, что отыскала в Лёше сексуального благодетеля, да и он не стал бы отрицать, что нашёл в ней фанатичную послушницу. Чего только стоило их единодушие оставаться в постели друг с другом, невзирая на время суток. Да и сутки теперь для них более не делились на день и ночь, а существовали только в виде счастливых часов, пролетавших, как одно волшебное мгновение. 

- Жаль, что здесь, в Калифорнии, так редко идёт дождь. 

Однажды Лёша, мечтательно задумавшись, поделился с Лиз внезапно охватившей его ностальгией. 

- Уж не потому ли в Лос-Анджелесе он всегда самая главная новость дня? 

Ему вдруг ни с того ни с сего припомнились одесские зимы с их постоянной слякотью и вечно обложенным тучами небом, готовым вот-вот разродиться хроническим и затяжным дождём. В такие промозглые будни было особенно приятно устроить себе эротический выходной. Забыть обо всех неотложных делах, закрыться в тёплой уютной квартире, отключить телефон и только и делать, что до изнеможения заниматься любовью под аккомпанемент шума непрекращающегося дождя, барабанящего с заунывной меланхоличностью в оконные стёкла. Ах, как славно было посвятить весь день, казалось бы, сущей безделице и потом всякий раз возвращаться в мыслях к непогоде, уже ассоциируя её с испытанными когда-то удовольствиями. 

- А, Лиз? 

Лёша попытался представить себя в её компании в то великолепное время. Она, конечно, была моложе и, наверное, тоньше, но, вероятно, так же по-язычески бесстыдна и оттого ещё более прекрасна. 

- Неужели нам так и не удастся разнообразить обстановку наших свиданий? Ну хоть чуть-чуть, а то, ей-богу, я уже ощущаю себя островитянином в тропиках. Солнце всегда в зените, прозрачная синева воздуха и сплошной праздник в душе русского папуаса. 

На Лёшином лице появилась наигранная унылая гримаса, и он многозначительно вздохнул. 

- Сначала всё катилось замечательно, но постепенно жизнь в райских кущах ему слегка приелась. М-да. Дождичка хочется. 

В ответ на Лёшино замечание Лиз, не произнеся ни слова, выбралась из-под кубла мятых простыней и разбросанных по кровати скомканных подушек и направилась за чем-то в другую комнату. 

- Нет, я не жалуюсь, - Лёша испугался, что его слова могут быть неправильно истолкованы. - Напротив, без штанов оно даже сподручнее... В смысле, свободнее, - он пытался обратить сказанное в шутку. В собственных способностях объяснить на английском все деликатные тонкости момента Лёша сильно сомневался. Однако о полной беспочвенности своих опасений он, если и догадывался, то лишь едва. Лиз понимала его так же хорошо, как и он её, и даже лучше многих других, кто с младенчества говорил по-русски. 

- Только и всего? - иронично бросила она на ходу. - Нет ничего проще. 

Лёша поглядел Лиз вслед и не мог невольно не облизнуться при виде её обворожительных форм, заставляющих его каждый раз восторгаться и трепетать по-новому. Только ради того, чтобы воспеть и прославить эту роскошную плоть, уже стоило родиться художником. Лиз вернулась почти тотчас с обыкновенным компакт-диском в руках. 

- Дождь - так дождь, - она плотоядно улыбнулась, - как пожелаешь, мой дорогой. 

Похоже, своим воображением Лиз нисколько не уступала Лёшиному, если не превосходила. Иногда ему становилось даже неловко от собственного примитива и отсутствия сексуального творчества. Лёшу не привлекали ни совместный душ, пропагандируемый с экранов кино голливудскими звёздами, ни прочие американские изыски на эротическом фронте, и он умел насладиться сполна, довольствуясь простотой, завещанной человечеству ещё Адамом и Евой. Лиз, наверное, была бы не прочь поэкспериментировать, если бы Лёша предложил, но ему и в голову не приходило фантазировать. Да и зачем? Его любовный тонус сохранялся неизменным с их первой ночи. 

- Мне тоже по вкусу ненастье за окном, - многозначительно заметила Лиз, - и я тоже предпочитаю укрыться от него в тёплой постели. 

С этими словами она наглухо задёрнула тяжёлые шторы и, подпалив ароматическую свечу, включила недостающее Лёше звуковое сопровождение. От первого раската далёкого грома в стереоколонках он чуть вздрогнул, настолько реалистично порвал тишину спальни этот грозный и тревожный звук. Потом прогремело где-то ближе... Далёкая гроза, набирая силу, уже приближалась внезапно сорвавшимся ветром и шорохом обрываемых его порывами листьев. Вдруг всё смолкло, и уже через мгновение первые тяжёлые капли, предвестники скорого ливня, зашуршали в ветвях и кронах невидимых деревьев. Эффект было настолько силён, что уже через минуту Лёша с упоением слушал самую настоящую непогоду. 

- Теперь хорошо? - нежно проворковала Лиз, устроившись рядом. - Я вся вымокла до нитки и мечтаю, чтобы ты меня поскорей обогрел... 

В полумраке она выглядела ещё соблазнительнее. Лёша почувствовал на губах её порывистое дыхание, и ему вдруг почудился в нём вкус прибитой дождём пыли на выжженной солнцем дороге. Он простонал от нахлынувшей бесконечной сладостной неги и, ощущая Лиз и всё, к чему ему удалось в ней прикоснуться, лишь сдавленно и хрипло вымолвил: 

- И куда теперь деваться? Что же ты, милая, со мной делаешь. 

Неделя пролетела, словно один безумный и яркий миг. Затем началось другая, такая же сумасшедшая, как и предыдущая. Лёшина сестра уже в панике разыскивала его по всем телефонным номерам, обеспокоенная, куда её братец так неожиданно запропастился. Зная Лёшину натуру, она уже почти не сомневалась, где он проводит время, но хотела выяснить, насколько это у него сейчас серьёзно. 

- Остепениться бы уже пора, - не раз советовала она на правах старшей. - Нашёл бы себе молодую женщину, ребёночка бы родили. Знаешь, как на старости лет будет не хватать сыночка или доченьки, - вздыхая, поучала его сестра, словно предугадывая, что Лёша всё равно поступит по-своему. Родительским комплексом он, по его собственным словам, не страдал и о продолжении рода как-то не думал. Всякий раз, когда сестра заводила с ним разговор на эту тему, он лишь с иронией отшучивался: 

- Мне вполне хватает моей племянницы. 

К детям Лёша всегда был равнодушен. Чужие его раздражали, своих Бог пока не дал. Возможно, Лёша и стал бы неплохим отцом, но так уж сложилось, что ему до сих пор не повстречалась женщина, с которой бы он захотел иметь желанное потомство. 

- Не волнуйся, я в полном порядке, - перезвонив, успокоил сестру Лёша. Вдаваться в подробности, где он и с кем, ему совершенно не хотелось. В определённые моменты жизни мужчина менее всего расположен обсуждать личные дела, да и чьи-то его тогда интересуют крайне мало. 

День проходил за днём, и всё это время с того момента, как Лёша решился навестить Лиз, незаметно слилось в сплошной сладкий полусон, когда осознаёшь его хрупкую нереальность, но отчаянно не хочешь просыпаться и гонишь окончательное пробуждение. Его всепоглощающая атмосфера захватила Лёшу настолько, что он даже потерял всякий интерес к загадочному Ороско! Стал безразличен к картине и более не донимал себя тщетными сомнениями по поводу её подлинности. Равнодушно проходил мимо загадочного шедевра и не пытался задержаться взглядом на полотне, которое, по сути дела, и привело его сюда. Да что там какая-то непонятная картина? Лёша охладел практически ко всему остальному. Если его амбиции в Америке едва теплились и раньше, то теперь они окончательно завяли, как цветы в несвежем букете, и по ним следовало играть похоронный марш. Прежний азарт к субботним распродажам, посещение которых, в итоге, было единственным источником Лёшиного заработка, сдулся, словно воздушный шарик после первомайской демонстрации. Он честно выбрался туда по привычке, но после первой же остановки его обуяла такая непреодолимая тоска, что продолжать дальнейшие поиски стало просто невмоготу. Вся эта копеечная возня вдруг показалась Лёше невероятно убогой и скучной, и он, плюнув на шанс отыскать очередную антикварную диковинку, поспешил обратно к Лиз. В её нежные и жгучие объятия, в которых забывал обо всём на свете. 

Спрашивал ли себя Лёша о том, что же в действительности с ним происходит? А может быть, он уже давно понял, что никогда и никого прежде так не любил? Его не окрыляло это чувство в ранней молодости и уже потом, когда с годами поутихло будоражащее кровь кипение гормонов. В его жизни не появилась та единственная, от присутствия которой перехватывает дыхание и путаются мысли. Всё было по-другому. Обхаживал Лёша, как павлин, своих дам, говорил им красивые комплименты, ублажал подарками. Спал с ними! Но так ни разу и не испытал тысячной доли того, что зажгла в нём Лиз. 

В сорок шесть лет встретить женщину, какую ждал, - это очень серьёзно. Приближение такого рокового события, вероятно, ощущаешь, но быть готовым к нему всё равно невозможно. Оно вихрем врывается в уже размеренную жизнь, переворачивая там всё с ног на голову. И уже не хочется наводить некогда необходимый порядок, нет потребности расставлять всё по своим обычным местам. А понимаешь вдруг, что эта встреча - процесс быстротечный, необратимый, и ему не противостоять. Как не воспротивиться болезни с последствиями, плохо поддающимися постороннему вмешательству. Вчера был одним, а сегодня уже другой, и ничего не изменишь. Да уж, происшествие. Дай бог каждому мужчине хоть однажды испытать подобное счастье, чтобы потом с уверенностью мудреца сказать себе и не побояться сглазить: 

- Ради такого стоит жить! 

С Лиз Лёша теперь уже практически не расставался. Раз в несколько дней он, как редкий гость, забегал ненадолго к себе на съёмную квартиру, разбирал почту, слушал сообщения автоответчика и опять ехал туда, где с трепетом его ждала боготворимая им женщина. А как она умела обставить их постельные отношения! Именно с ней он впервые услышал At Last Этты Джеймс - неповторимый блюз, под который Лиз отдавалась ему с такой сосредоточенной чувствительностью. В эти мгновения Лёша словно попадал в недоступный для него прежде сад наслаждений, утончённых и исключительных. Даже для поцелуев Лиз выбирала самые интимные моменты, и те становились ещё пронзительнее и слаще. 

Однажды после особенно бурных ласк Лёша ясно понял, что уже никто не сможет заменить ему Лиз. Она безраздельно присутствовала в его сознании и разве что пока только не снилась. Безусловно, о женитьбе не могло быть и речи, но Лёшу такая всепобеждающая и неотступная привязанность уже отнюдь не пугала. Расстаться с Лиз, как он делал это прежде с другими, представлялось ему бессмысленным шагом. Да и, откровенно говоря, даже мысль о том, чтобы когда-нибудь её бросить, стала для Лёши непростительной. Решиться на это он уже не смог бы, но самое поразительное состояло в другом: Лёша не хотел причинить Лиз боль. Неважно, какую: большую или малую, моментальную или хроническую, - он страдал бы не меньше. Где-то в потайных уголках его души потихоньку просыпались иные, неведомые до сих пор ощущения. Вот они то и предательски царапали его совесть - легонько, но очень ощутимо и болезненно. Одна лишь мысль представить себе заплаканную и опустошённую Лиз, глубоко переживающую их разрыв, невыносимо терзала его сердце. В такие минуты Лёша ещё сильнее прижимался к ней и с негодованием отгонял прочь печальные видения. Его не покидала уверенность, что Лиз будет рядом всегда и он её от себя никуда не отпустит. Успокоившись, Лёша мог размышлять, как ему казалось, трезво и хладнокровно, а не под воздействием порыва чувств. При этом в нём брал верх иной человек, и Лёша с удовлетворением отмечал отсутствие между собой и Лиз каких-нибудь обязательств, пусть даже самых незначительных. Правда, подобные рассуждения посещали Лёшу в полном одиночестве, но стоило ему опять появиться на пороге заветной спальни, как все сомнения валились, словно карточный домик, в мгновение рассыпавшийся оттого, что неловко толкнули стол, на котором его построили. Случались столь разительные перемены в Лёшином настроении всё реже и реже, и причиной тому было поведение Лиз. Она не покушалась на его независимость! А ведь именно угроза потери личной свободы обычно сокрушительно действует на психику холостяка. Хотя какая там особенная свобода? Материальная? Моральная? Сексуальная? Так ведь все эти составляющие холостяцкого раздолья - не более чем признаки того, что не о ком позаботиться. А пока не существует такой потребности в душе, которая должна не просто родиться, но ещё и созреть, только и остаётся, что воздвигать на пьедестал мужскую вольницу и бить ей поклоны. 

На семейную жизнь одинокий мужчина за сорок пять чаще всего уже смотрит с некоторой опаской. И думает, что, женившись, совершит чуть ли не героический поступок, потому как, вступая в брак, он непременно жертвует собой. Да к тому же если он человек определённых замашек и характера, не привыкший укрощать свои желания в угоду чьей-либо воле. Другое дело, когда и женщина занимает подобную позицию. Ну есть же на свете такие дикие и непокорные амазонки, которые не мечтают во что бы то ни стало надеть на себя и ещё на кого-то хомут семейных обязанностей. Наверное, подобного свойства натура оказалась и у Лиз. Ей Лёшина свобода не представлялась недоразумением, как и её собственная. Заслугу в том, что он её сохранил, Лиз не видела, но и не совершала абсолютно никаких поползновений заарканить Лёшу - ни тайных, ни явных, а, похоже, предоставила право выбора ему самому. 

Он и выбрал. 

- Поедешь со мной? - в какой-то фатальной задумчивости поинтересовался Лёша, плохо представляя, какой ответ ему следует ожидать. Позвать американку в Россию - это далеко не одно и то же, что предложить россиянке перебраться в Америку. Трудно, как говорят на Молдаванке, не прочувствовать разницу... Во всяком случае, для того чтобы поменять лос-анджелесскую жизнь на одесскую, у Лиз должны были бы существовать очень серьёзные мотивы, и этого Лёша не мог не понимать. Да и слыханное ли дело: перебраться из обустроенной цитадели капитализма туда, где он только возродился из пепла? 

Впервые Лёша пожелал пуститься в путь не один. Только теперь ему стало предельно ясно, что без любимой женщины предстоящая дорога не доставит той радости, какую будет суждено испытать, разделив её с ней. 

- Ты этого действительно хочешь? - несмело вопросом на вопрос ответила Лиз. 

- Очень, - сознался Лёша. Пожалуй, его предложение в какой-то степени уже касалось их общего будущего, и хоть обсуждение столь серьёзной темы могло быть преждевременным, оно не застало Лиз врасплох. Она лежала рядом в постели, которую не застилала уже почти месяц, умиротворённая Лёшиным щедрым мужским вниманием, и как будто ждала его решительных слов. Момент и вправду был самый подходящий. Именно в такие минуты невозможно солгать ни себе, ни близкому человеку. 

- Поеду. 

Лиз произнесла это очень невозмутимо и твёрдо. 

- Ты даже не спрашиваешь, куда? 

Она взглянула на Лёшу с доверчивой покорностью, как бы давая понять, что совершенно не шутит и готова последовать за ним куда угодно и без колебаний по его первому зову. 

- А какое это имеет значение? Ты зовёшь меня за собой. Ну разве этого недостаточно? 

- Не знаю. Ведь я пока ничего не обещал. 

- Так пообещай, - Лиз, как показалось Лёше, даже обрадовалась негаданному разговору и ждала его результатов. - Или тебе что-то мешает? А может, кто-то? 

- Нет, Лиз, - Лёша усмехнулся, - ничто и тем более никто. Разве что я сам, но, похоже, все мои сомнения уже навсегда остались в прошлом... 

Идея во что бы то ни стало вернуться в Одессу не покидала Лёшу буквально с той символичной минуты, когда он подошёл к стойке паспортного контроля в лос-анджелесском аэропорту. Со временем желание опять оказаться рядом с офицером таможенной службы, но уже в Одессе у него не зачахло, а, наоборот, окрепло в той степени, чтобы уже решиться и наконец позвонить в русское турагентство: 

- Мне нужен билет на самолёт из Лос-Анджелеса в Одессу. 

И огорошить клерка незамысловатой, но с трудом укладывающейся в голове фразой: 

- В одну сторону.

А потом прервать наступившее недоумённое молчание фразой по-английски, добив окончательно персону на другом конце провода своим произношением, в котором угадывался неподражаемый одесский выговор:

- Плиз. 

Ах, мечты-мечты. Лёша спал и видел поскорее отчалить из удобной бухты, где пережидал так некстати разразившийся жизненный шторм. Однако, если прежде его намерения носили некий абстрактный характер, то сейчас они уже вполне материализовались. Да и не происходило раньше ничего такого, чтобы подтолкнуло Лёшу собраться и с лёгким сердцем, помахав рукой, уже навсегда распрощаться с американским приветливым берегом. Вроде и дела потихоньку начали налаживаться. Опять-таки, занялся привычным делом... А уж встреча с Лиз и вообще могла бы неожиданно откорректировать Лёшины планы. Того и гляди, остепенился бы и перебрался бы в любовное гнёздышко. Вот только не лежала его душа к здешней жизни. Не видел Лёша её своей, а неволить себя не хотел. Впрочем, Лиз действительно повлияла на его решение. Причём настолько, что оно созрело даже быстрее, чем Лёша предполагал. 

Возвращение теперь виделось ему естественным продолжением чувств к Лиз. Лёша лишь представил, как сможет пройтись с ней под руку по улицам родного города, посидеть в тени каштанов на Приморском бульваре, и у него тут же защемило в груди. Проживи он здесь ещё годик-другой - и, возможно, стечение благоприятных факторов и оставило бы его в Лос-Анджелесе. Обзавёлся бы Лёша, как порядочный, собственным жильём, врос корнями в бизнес и быт - куда уже дёрнешься? Однако, к счастью или к несчастью, судьба распорядилась иначе. 

"Домой! Ну что? Что, спрашивается, я здесь потерял? - подумалось ему однажды. От негаданного порыва как будто гора свалилась с плеч. - Домой! И чем раньше, тем лучше..." 

Эта дерзкая мысль стала посещать его всё чаще, и Лёша уже начал всерьёз задумываться о том, в каком направлении ему приложить свои силы в Одессе. Сестру в свои намерения он пока не посвящал. Не хотелось раньше времени вступать в пустые и бесполезные пререкания, да и её мнение всё равно ничего не меняло. В том, что она посчитает его затею сумасбродной и недальновидной авантюрой, Лёша не сомневался. 

"Пусть так, но это моя судьба, и никто не вправе в неё вмешиваться..." 

Искать в Америке Лёше было нечего - ни настоящего, ни будущего. В той самой хвалёной свободе, усердно прокламируемой здесь на каждом шагу, он видел лишь чью-то плохо замаскированную и умышленную политику. Да и какова может быть суть планомерного внушения обыкновенному человеку доступности всех материальных благ, кроме единственной - связать потуже его многочисленными долгами и превратить лучшие годы жизни в финансовую кабалу? Вот где цинизм волка, напялившего маску овцы перед стадом баранов. А во имя чего мучиться? Чтобы самовольно впрячься в ярмо мнимого благополучия? Ради того, чтобы купить собственный дом - этот символ американской мечты? И на фиг он нужен с закладной на тридцать лет? Пахать, как каторжному, чтобы на протяжении всей жизни кормить банковских дармоедов? Этих кровососов, выстроивших в чужих умах миф о равных возможностях? 

Как-то Лёша попытался объяснить сестре свой взгляд на местные реалии, слишком приметные, чтобы не разглядеть там всю досадную правду. 

- Вот ты всё кичишься своими достижениями в Америке. Достижения! - он иронично закатил глаза. - Аицин паровоз - ваши достижения. А скажи мне, пожалуйста, моя дорогая, что произойдёт, если ты потеряешь работу или твой муж? Как концы с концами сведёте? Всё же куплено в кредит! Даже машина! Кусок железа, который не стоит и гроша ломаного, и тот не ваш. Ведь по миру пойдете. Дом банку за долги, а сами на улицу? А если, не дай бог, заболеете? И что тогда? За душой ни копейки, а платить с чего-то надо. Я уже молчу о том, что ты просто не в состоянии позволить себе лечение. Ведь такой бессовестной обдираловки нет нигде в мире! Ну разве не так? Только не надо мне талдычить о страховке. Знаю уже. Наслышан. Что ни новый президент, сразу же на повестке дня главные проблемы страны - реформа образования и здравоохранения... 

- Типун тебе на язык, - в голосе сестры послышались злые нотки, - по крайней мере, я не волнуюсь, что завтра ко мне придут бандиты, как они заявились к тебе. И мне не нужно будет, сломя голову, бежать в другую страну, как это сделал ты, свалив в Штаты. 

- Бандиты к нищим не ходят, - грустно заметил Лёша, - а богатый человек везде потенциальная жертва, только охотники за его деньгами разные. И в Америке в том числе, не сомневайся. Методы другие, а цели те же самые - оттяпать кусок пожирнее у того, кто имеет денежки. Ты что же думаешь, я не в курсе, как здесь у вас зарабатывают на судебных тяжбах? Небось, голодранцев не трогают, а всё норовят влепить иск состоятельному человеку и поживиться за его счёт. Ох, и запудрили ж тебе мозги, - он сокрушённо покачал головой.

На что ему в ответ тут же последовал нравоучительный речитатив на повышенных тонах. 

- Ша. Не надо так сильно кричать, - Лёша уже пожалел о своей откровенности. - Мы не на профсоюзном собрании общества глухих, - он невольно поморщился от визгливых ноток в голосе сестры и от предчувствия зарождающегося циклона внутрисемейного конфликта. - Только, пожалуйста, не делай мне квадратную голову, - Лёша сходу уловил, что собственную точку зрения, идущую вразрез с эмигрантскими заповедями, лучше держать при себе. Ему же будет спокойнее. - Никто не собирается тебя переубеждать. Подходит жить в долгах, как в шелках? На здоровье! Мне - нет. Не желаю! Понятно? Мы не рабы, рабы не мы. Можешь смело считать мои взгляды экономически незрелыми. Я нисколько не возражаю. 

Лёша не питал иллюзий по поводу настроения своей сестры. И догадывался об их истоках. Ну, взять хотя бы то обстоятельство, что её не могла не давить жаба по непроданной в Одессе квартире. Ведь, как она считала, эта жилплощадь по праву принадлежит им обоим. Неважно, что в то время, когда Лёшина сестра эмигрировала, ни о какой реализации жилья в частном порядке не было и речи. Ключи в домоуправление, два чемодана в зубы отщепенцу и предателю родины - и будьте здоровы... Это уже потом, спустя время, Лёша проявил необходимую ретивость и за свои кровные выкупил родительские хоромы. Не говоря уже о невероятной нервотрёпке, которой сопровождалась вроде бы законная процедура приватизации. 

Отдельного разговора на эту тему между ними не возникало, но он прекрасно понимал всю щепетильную двоякость ситуации. Ещё бы! Продай Лёша квартиру - и доля сестры, даже по самым скромным оценкам, в долларовом эквиваленте могла бы быть очень и очень осязаемой. Однако невысказанные ему пока материальные претензии казались сущей ерундой по сравнению с Лёшиным наплевательским отношением. К кому? Наверное, к семье, к родственникам, да мало ли чьим адвокатом могла бы выступить его сестрица.

Её неимоверно раздражала Лёшина уверенность в себе, столь не похожая на собственные ощущения растерянности в первый год пребывания в Лос-Анджелесе. Да и уезжала она из Одессы не от нищеты или по каким-то другим причинам, а из меркантильных соображений и стремления устроиться лучше других. Чего уж там темнить: отъезжантам приписывали мотивы, которых не существовало и в помине. Слава богу, Америка приняла не забитых и обездоленных изгоев, а людей в большинстве своём образованных и не бедствующих у себя на родине. Другой вопрос, что, к сожалению, далеко не у всех жизнь потом сложилась, как того хотелось. Как и у Лёшиной сестры, полагавшей, что за океаном её встретят с распростёртыми объятиями и будут носить на руках лишь потому, что она родилась в СССР. В действительности всё получилось иначе, и вместо того чтобы всем скоренько утереть нос, ей здесь пришлось сидеть на бобах, и довольно долго. Ну не всем же быть в Америке миллионерами. На то он и свободный мир, чтобы занять там соответствующее твоим способностям место. 

Вообще, мировоззрение сестры стало для Лёши не самым приятным открытием. Столкнувшись с ней близко, он даже начал сомневаться, а знал ли он её - вроде бы родного и близкого ему человека - настолько хорошо раньше? Как и многие, с кем Лёше здесь доводилось общаться, она ревниво следила за успехами знакомых. Прибывших в Америку одновременно с ней и тех, кто на свой страх и риск остался, как это принято говорить в эмигрантской среде, "там". Причём, совершенно дурацкое негласное соревнование Лёшина сестра устроила себе сама, подпитывая адреналином кровь, но чаще - желчью печёнку. А уж состояние дел у брата в Одессе вообще было отдельной историей... Она почему-то никак не могла простить ему того, что, несмотря на уговоры, он наотрез отказался присоединиться к семье и уехать из Советского Союза. Его, видите ли, там всё устраивало. Ни истерики матери, ни увещевания родственников не заставили Лёшу изменить своего решения. Он не просто не захотел эмигрировать, но и не сожалел о том ни капли! А ведь сестра Лёшу предупреждала, что в один прекрасный момент доберутся и до него... Сделают ему вырванные годы, как уже не раз бывало при той власти, и никуда её любимый братец не денется. Даже встретив Лёшу после длительной разлуки, так неожиданно приехавшего сюда, она не могла удержаться, чтобы не кольнуть, как бы подтверждая непогрешимость своих прогнозов:

- Ну что, удостоверился в моей правоте? 

Лёша тогда ничего не ответил. Проглотил молча пилюлю и стиснул зубы. Менее всего ему хотелось обсуждать временные трудности. У кого их не бывает? Отчитываться, слава богу, он ни перед кем не должен, как и не собирался просить о помощи. В ней Лёша уже давным-давно не нуждался. Те деньги, которые ему удалось собрать в Одессе до отъезда, он с помощью своего старого школьного товарища, перебравшегося в Цюрих, положил в швейцарский банк под неплохой процент. Сумма уже по тем временам была приличной, а на сегодняшний день, с учётом выросшего как на дрожжах евро, стала вполне достаточной на лет пять-шесть безбедного существования. То есть их хватало не просто на сносную жизнь, а на вполне нормальную где угодно, а в Одессе и подавно. Цены там пока оставались божескими и не разбухли до заоблачных, как московские. Что-что, а считать и тратить Лёша всегда умел. Его с Лиз бюджет в Одессе мог быть относительно стабильным даже с учётом непредвиденных расходов. Плюс всякие там поездки, чтобы развеяться и погулять пару раз в году. Благо, Европа рядом, а не у чёрта на рогах... Пять рейсов в неделю из Одессы в Вену круглый год. Какие-то полтора часа - и ты уже в австрийской столице имеешь удовольствие пить кофе со сливками в роскошных кондитерских. 

Сейчас, когда Лиз столь горячо выразила своё желание последовать за ним, Лёша, воодушевлённый её согласием, не видел препятствий, чтобы поделиться с ней смелыми планами. Да и кто, как не любимая женщина, может стать для мужчины самым верным союзником во всех его начинаниях? 

- Тебе, Лиз, там понравится. Я уверен. Во всяком случае, у меня появится возможность показать этот город таким, каким люблю его я. А уж для моей несравненной богини я приложу все старания. 

Лёша порывисто обнял Лиз, сожалея лишь об одном, что он в постели - не вечный двигатель. Она его просто сводила с ума... 

- Куда же нам отправиться в Одессе в первую очередь? К Дюку? Или на Дерибасовскую? Ты даже не представляешь, как мне не терпится повести тебя на пешеходную экскурсию. 

Внезапно Лиз отстранилась, перебив тем самым поток его красноречия. Она посмотрела на Лёшу долгим испытывающим взглядом, как будто собираясь объявить что-то очень важное. 

- Мне хочется тебе что-то показать. Не возражаешь? 

Как-то странно улыбнувшись, Лиз осторожно выскользнула из Лёшиных объятий и, накинув халат, направилась в гостиную. 

- Я сейчас. Мне кажется, что и тебе такое должно понравиться, - заметила она, вкладывая в своё замечание некий пока недоступный пониманию смысл. Лиз отсутствовала не более минуты, а когда вернулась, Лёша невольно напрягся. 

- Знаешь, кто этот художник? 

Лиз держала в руках ту самую картину, из-за которой Лёша фактически здесь и оказался. Теперь загадочный холстик можно было увидеть и с тыльной стороны. Поближе и получше, вот только подвернувшийся случай разглядеть необходимые детали Лёшу совершенно не обрадовал. 

- Ороско? - машинально предположил он, почувствовав себя в полной растерянности и благодарный провидению за то, что ни словом не обмолвился с Лиз об этой работе раньше. 

- О! Да ты и впрямь неплохо разбираешься в живописи. 

Во взгляде Лиз промелькнуло подозрение.

- И, наверное, в ценах на неё тоже? 

Она пристально посмотрела на Лёшу и очень тихо, но отчётливо произнесла фразу, от которой у него захолонуло сердце и в висках гулко застучала кровь:

- Скажи. Только честно... Ты со мной поэтому? 

Лиз чуть помедлила и, испугавшись собственной мысли, совсем тихо добавила: 

- Из-за картины? 

Лёша увидел, как лицо Лиз стало каменным и совершенно чужим. Он, превозмогая необычайное волнение, подошёл к ней вплотную и заглянул ей прямо в глаза. Они были сухими и жёсткими. Так, вероятно, смотрела бы женщина, переживая с горечью внезапно открывшейся обман и не знающая, как ей поступить. Отчаявшаяся от свалившегося на неё предательства и ощутившая глубокую душевную рану. 

- Уже нет. 

У Лёши вырвался тяжёлый вздох. Солгать он не мог. 

- Ты мне веришь? 

Подавленная Лиз молчала в каком-то минутном оцепенении, как вдруг безвольно опустилась на постель и, не скрывая более переполнявших её эмоций, безутешно разрыдалась. Слёзы, перемешанные с тушью для ресниц, текли по её щекам и падали на злосчастную картину, которую она продолжала держать в руках. На изображённых там суровых всадниках в сомбреро, на женщин с покрытыми ребосо* головами. Они текли к краю рамы тонкими полосками и оставляли на холсте яркий мокрый след. 

Лёша присел рядом и, высвободив её руку, принялся исступлённо целовать пухлую ладонь. 

- Ах, Лиз! Я люблю тебя, по-моему, слишком сильно, чтобы думать о чём-нибудь постороннем. Неужели за всё это время ты ещё не успела убедиться, насколько мне дорога? 

От нервного потрясения у Лёши подступил комок к горлу и слегка дрогнул голос. 

- Какая, к чертям, картина, если ты - моё самое ценное сокровище?! Мне не в чем покаяться и не о чем сожалеть. Ну, разве лишь о том, что я не встретил тебя раньше. Лиз, милая. 

Собственная откровенность стала для Лёши благословенной неожиданностью. Чувство, таившееся до сих пор недосягаемо внутри его души, вдруг выплеснулось наружу чистым и счастливым признанием. 

- Обожаю, обожаю, обожаю, - повторял он, заглядывая в распухшие от слёз глаза Лиз, которые та уже не отводила в сторону. 

- Теперь я знаю, что пообещать. 

Никогда прежде Лёша не сказал бы таких слов. Да что там не сказал?.. Он даже и не подумал бы о том, в чём теперь открывался Лиз: 

- Наверное, не так много, но не стану скрывать, что, где бы я ни был, моя жизнь без тебя уже не будет иметь того смысла, каким она наполнена с тобой. 

Вместо ответа Лиз лишь безвольно уткнулась ему в плечо, как бы выплакивая прочь свои необоснованные подозрения и доверяя терзавшие её сомнения очень близкому человеку. 

- Ороско был другом нашей семьи, и картина действительно написана им. Так что ты нисколько не ошибся, - добавила Лиз, усмехнувшись сквозь затихающие рыдания. - Это работа - его подарок. Мои родители из Нью-Гэмпшира. Мать родилась в Ганновере, и там же её отец познакомился с Ороско. Ты, должно быть, слышал о Дартмутском колледже? - всё ещё всхлипывая, продолжала она. 

- Понятия не имею, - Лёша отрицательно покачал головой. - Лиз, я не хочу об этом больше говорить. Не хочу! О чём угодно, только не о картине. Прошу тебя... И вообще, - он укоризненно улыбнулся, - как ты могла такое вообразить? И как, по-твоему, я должен был достичь своей цели? Задушить тебя в объятиях и скрыться с картиной в неизвестном направлении? 

Лёша вдруг развеселился. 

- А что? Мне нравится твой план! Но только я предпочёл бы скрыться вместе с тобой... И без картины... Тогда уже точно моя совесть останется незапятнанно чистой. 

Он ласково погладил Лиз по растрепавшимся и спутавшимся вокруг лица волосам и крепко прижал её к своей груди. 

- Ведь ты согласна? Согласна? - повторил он с робкой надеждой. 

Лиз вытерла слёзы и уже немного успокоилась. Она иногда вздрагивала, пытаясь совладать с собой и с тем волнением, которое принёс им обоим этот совершенно непредвиденный разговор. На её зарёванном лице с покрасневшими веками уже проступило обычное умиротворение, и оно заметно просветлело. Лёша мог только догадываться о тех неудобных мыслях, что наверняка у неё возникали. То ли спровоцированные какими-то прошлыми событиями, то ли как неизбежные опасения женщины оказаться нечаянной жертвой. Обладать шедевром хоть и приятно, но чрезвычайно хлопотно. 

- Если бы я знала, что человек, случайно купивший у меня на ярд-сейле две паршивые колонны, станет для меня тем, кем стал... Я так этого ждала. 

Лиз отставила картину, которую всё это время продолжала держать на коленях, в сторону и с силой обвила руками Лёшину шею. 

- Согласна! - горячо зашептала она, нежно кусая мочку его уха. - Конечно, согласна! И поеду, когда скажешь... И куда угодно... Только чтобы быть всегда рядом! 

  

  

* * *

  

  

В Одессе они поселились в той самой квартире, которую Лёша, вопреки надеждам сестры, не продал, а всё это время сдавал внаём. Его приятелю подвернулся неплохой вариант её аренды, и они оба неплохо заработали. Вырученные деньги пришлись теперь очень кстати, и на них Лёша в срочном порядке сделал ремонт. Эта некогда затяжная и изматывающая процедура, к его удивлению, обошлась без привычной волокиты. Очевидно, не последнюю роль сыграло Лёшино стремление во что бы то ни стало закончить работу вовремя. Он не скупился, выгадывая на мелочах и экономя "на спичках", и платил по первому требованию. Квартира стоила того, чтобы вложить в неё средства, да и сроки поджимали. Лёша намеренно улетел из Лос-Анджелеса в Одессу на два месяца раньше Лиз, чтобы встретить её при полном параде, и ему это, несомненно, удалось. 

Лиз, впервые переступившей порог теперь уже и её нового жилища, там сразу необыкновенно понравилось. Обшарпанная парадная здания дореволюционной постройки выглядела, конечно, не в пример богатым подъездам лос-анджелесских кондоминиумов, зато за тяжёлой дубовой входной дверью в квартиру начинался дворец в полном смысле этого слова. Роскошь, да и только! Сияющий солнечными бликами паркет, потолки, украшенные причудливой лепкой, и даже мраморный камин в гостиной. Интерьер скромного домика Лиз был куда проще. А когда Лёша для полноты впечатления вывел Лиз на балкон и показал проглядывающий через пышные кроны деревьев фронтон портика Оперного театра, она чуть не ошалела от восторга. За несколько лет стоимость недвижимости в центре города взлетела до уровня мировых цен и, похоже, не собиралась падать. 

Комнаты, сохранившие едва уловимый запах краски и лака, ещё пустовали. Лишь в спальне стояла огромная резная кровать, застеленная белоснежным бельём. Её Лёша купил лет пятнадцать назад и не сумел перепродать, отпугнув покупателей несуразной на то время ценой. Впрочем, за меньшую отдавать её не имело смысла. Прежний владелец утверждал, что помпезный образец мебельного искусства XVIII века до революции принадлежал Брайкевичу - одному из крупнейших городских меценатов, во что, судя по качеству изделия, вполне можно было поверить. Теперь же так и не проданная кровать Лёше очень пригодилась. Из всех предметов домашней обстановки в этом он и Лиз нуждались более всего. Убранная со вкусом постель со множеством подушек словно обещала им продолжение тех сладострастных дней и ночей, что они провели вместе и которые стали для них в итоге самым настоящим медовым месяцем. Высокую спинку кровати венчала фигура пухлого купидона. Кудрявый малец, поднёсший пальчик к губам, жестом призывал хранить полное молчание и не мешать чьему-то счастливому блаженству. На противоположной стене комнаты висела небольшая, но хорошо узнаваемая картина. Вернее, её точная копия. На полотне суровых всадников в сомбреро и крестьян, взявших в руки оружие, сопровождали женщины с покрытыми ребосо головами. Да, да. Тех самых повстанцев из отряда Сапаты. 

Лёша специально отправился на Соборку, на этот одесский Монмартр, с намерением найти художника - одарённого, но не слишком обременённого излишним самомнением. Для того чтобы создать хорошую копию, элементарного умения рисовать маловато. Нужны отточенная техника и способность вникнуть в настроение оригинала. Лёше повезло. Он отыскал там довольно смышлёного парня, лишённого бестолковых творческих амбиций, но зато прекрасного ремесленника. Необычный заказ того очень обрадовал, как, наверное, и вдохновил размер вознаграждения. Он здесь, на Соборке, был отнюдь не единственным, кто выставлял собственные работы. Увы, в мире искусства конкуренция не только купить чужое, но и продать своё. Остался доволен и Лёша. Копия получилась именно такой, как он хотел, - почти идентичной полотну, висевшему у Лиз в доме. Состаренная, с кракелюрами, в общем, как говорится, то, что доктор прописал. Ну что тут скажешь? Только тот, кто умеет дарить радость сам, может во всей полноте прочувствовать то, что ему посвящают другие. Когда Лиз увидела картину, в её глазах навернулись слёзы благодарности. 

На жизнь Лёше вполне хватает, а если он иногда и подрабатывает, используя свои прежние связи, то делает это лишь ради собственного развлечения. С антиквариатом в Одессе произошла очередная метаморфоза, и теперь его выгоднее возить сюда из Европы. 

Они много и подолгу гуляют по городу. Лёша не спеша знакомит Лиз с улицами и с необыкновенно дорогими его сердцу уголками, каждый раз по-новому наслаждаясь той удивительной камерной атмосферой, которой едва не лишился. О совершенно негаданных событиях, происшедших с ним за очень короткий промежуток времени, он думает часто и всегда с неизменной признательностью. Да и об Америке уже вспоминает не без тепла в душе. Ещё бы! Эта далёкая страна подарила ему великолепную женщину и её любовь. 

Лиз в Одессе получает удовольствие абсолютно от всего, и море для неё - не последнее удовольствие в списке местных достопримечательностей. Она даже успела облюбовать один из заповедных уголков в районе Дачи Ковалевского - полудикий скалистый берег с песчаной полоской уютного пляжа. Это место чем-то отдалённо напоминает ей Зума-Бич в Калифорнии. Надо отдать должное, за Лос-Анджелесом Лиз нисколько не скучает. 

Лёшин английский приобрёл вполне пристойные формы, и в том немалая заслуга Лиз. Ради неё Лёша с некоторых пор готов на совершенно неожиданные для себя поступки. Он пересказывает ей все городские сплетни, делится новостями и даже попробовал себя в качестве переводчика на приватной экскурсии в катакомбы из Художественного музея - бывшей резиденции князя Потоцкого. Возможно, Лёше не всё удалось перевести дословно, но зато как он говорил в тишине подземелья и с каким вниманием его слушала Лиз! 

Впрочем, и она не теряет времени даром. Лиз довольно скоро сумела выучить несколько десятков русских слов и иногда со смехом пытается ими воспользоваться, а в особенности на Привозе. Туда они с Лёшей непременно ездят вместе. Лиз - за экзотикой, а Лёша - за продуктами. Ведь, по давно сложившейся традиции, именно мужчины в Одессе всегда делали базар... С Привозом тоже случилась невероятная история, и сейчас его некогда кусачие цены намного ниже магазинных. Там Лёша с благоговением гурмана покупает всякие вкусности и в том числе малосольную скумбрию. Дома он заботливо кормит Лиз этим легендарным деликатесом и, целуя её в сочные от рыбьего жира губы, приговаривает с бесконечной нежностью в голосе: 

- Ах ты моя солёная Мёрмейд. 

Лиз тихо млеет от закружившего её счастья и, едва отрываясь от Лёшиного поцелуя, отвечает, трогательно ломая язык от непривычного для неё произношения: 

- Черноморская... 

  

         

------------------------------ 

  

* Ярд-сейл - распродажа случайных вещей, устраиваемая владельцем дома на заднем дворе, в гараже, на лужайке (амер.). 

* Квортер - монета в двадцать пять центов (амер.). 

* Мураль - художник, работающий в области настенного изобразительного искусства в монументальной живописи. 

* Мелиха - власть; система; государство (одесский сленг).

* Гембель - неприятность, забота (одесский сленг). 

* Мишпуха - семья, включая дальних родственников (одесский сленг). 

* Ван-Найс - один из районов Лос-Анджелеса. 

* Лахи - неновые изделия из ткани - одежда, постельное бельё, полотенца и т. д. (одесский сленг). 

* Пятихатка - пятьсот (жарг.).

* Гитаррон - большая гитара. 

* Чарро - мексиканский мужской национальный костюм.        

* Ребосо - длинная шаль. 

Бердник, Виктор
№146 Aug 2016