Законы времени жестоки...

                                                   Д. Быков

На широком подоконнике наливались и краснели в длинном деревянном ящике помидоры, представляя собой раздражающую цель для кота Афанасия, который, будучи в хорошем настроении, играл с ними, как заправский боксер спортивной грушей.

За ним пристально наблюдал со своего коврика на полу пес Кирюша, умная верная дворняга, которую Нина Васильевна подобрала на улице.

Это и была ее семья, которую она содержала на свою незавидную зарплату, возила к врачам, когда болели, и, надев ошейники, выводила на прогулку по бульвару. Никто не мог пройти мимо ее кота Афанасия не улыбнувшись - уж больно важно он вышагивал, да и слыхом не слыхано было тогда, чтоб котов выгуливали. Так под любопытствующие взгляды они шествовали до улицы Горького, издалека - потому что боялись ее пересечь - кланялись памятнику Александру Сергеевичу, которого уже перевезли туда на новое место жительства, и поворачивали обратно, на свою Малую Бронную.

По пути Нина Васильевна рассказывала своим питомцам истории из жизни, о том, например, что свое первое школьное свидание она назначила именно здесь, у памятника Пушкину на Страстном бульваре. Тогда тетка из Киева написала своей сестре Фелице, Нининой маме, что ее сын Витя, тоже девятиклассник, приедет в Москву со школьной экскурсией и она бы хотела, чтобы дети познакомились. Ведь им вместе идти по жизни. Ох, как она оказалась права!

Нина была не робкого десятка и ответила сама - назначила Вите дату и место свидания и добавила, что будет одета по погоде, но две длинные русые косы всегда при ней.

На свидание прибежала запыхавшись и битый час ходила вокруг памятника, вспоминая стихи поэта из школьной программы, но... родственничек не появился. А через день от него пришло письменное извинение: в это время их класс стоял в нескончаемой очереди в Мавзолей - и сбежать не было никакой возможности. Пожав плечами, Нина о нем забыла. Встретились гораздо позже и при других, более драматических обстоятельствах.

На этом дневные воспоминания заканчивались. Нина со своей свитой приближалась к дому, здоровалась с соседями на лавочке, присаживалась поболтать. Звери послушно располагались у ее ног и никого не трогали.

- Блаженная, - доносилось иногда вослед, но она этого не замечала.

Про своего мужа Константина Поликарпова Нина Васильевна рассказывала по вечерам. Она садилась в глубокое кресло, включала торшер, ставила на журнальный столик хрустальный графинчик с дешевым портвейном, который старалась растянуть на два дня, и позволяла коту Афанасию устроиться у нее на коленях и завести свое мур-мур, конечно, если его нежно гладить. Пес Кирюша, расположившийся на своем коврике, не ревновал.

Это был ритуал, от которого ее мог отвлечь лишь телевизор, и то только каким-нибудь душевным фильмом про любовь, о котором заранее извещала ее информированная соседка. Тогда они в том же составе и в той же мизансцене застывали перед ящиком, подаренным отцом Василием Степановичем, чтобы она вернулась к жизненным реалиям, а не витала в сложных и трагических облаках прошлого.

- Училась я средне, - самокритично начинала Ннна, - в медицинский не поступила, и отец, потомственный хирург, всю жизнь проработавший в Склифе, не бросился меня отстаивать. Медицина - дама капризная, говаривал он, и не терпит верхоглядства. Хочешь с ней подружиться - работай и добивайся всего сама. И это правильно.

Нина устроилась на работу в регистратуру поликлиники для военных, поступила в медучилище.

Работа непыльная, успевала даже учебники почитать, а по ночам дежурила в подведомственном госпитале.

- Окончить институт так и не получилось, - Нина мечтательно подняла глаза к небу, голубой клочок которого просматривался из ее окна поверх соседних домов, - закрутила меня любовь, голову и что-то еще потеряла без сожаления. Мой Костик явился мне нежданно-негаданно, как на облаке спустился, только что без крыльев.

 Он пришел к ним в поликлинику во всем блеске защитной гимнастерки с плечевым ремнем и кобурой у пояса; в фуражке с кантами и подбородочным ремешком, от души начищенных сапогах и новенькой портупее.

Из-под козырька на Нину пристально смотрели темные, с прищуром глаза. С минуту он разглядывал ее, сидящую за столом в широком окне на фоне больничных карточек с наклеенными разноцветными полосками, стройными рядами стоящих на полках.

Медовые волосы ниспадали на плечи, а задорная челка примиряла со строгим видом маленького блюстителя порядка. Видимо, оставшись доволен ее внешним видом, он заговорщически улыбнулся, оглянулся по сторонам и, придвинувшись поближе, сказал:

- Ты как мадонна в рамке. Помогай, красавица! Надо вылечиться за два дня, а то карьера трещит!

И только тут Нина заметила нездоровый блеск его глаз и пылающие высокой температурой впалые щеки.

 - Вы бывали у нас раньше?

 - Бог миловал!

 - Пошли со мной в бокс, а то вы перезаражаете всех наших пациентов, - она быстро, по-деловому вышла из-за своей загородки и повела его по длинному коридору, а чтобы скрыть некоторую вдруг появившуюся робость, кивнула на кобуру.

- Стреляет?

- А вот это военная тайна, - он явно над ней подсмеивался.

Она не осталась в долгу и, когда они вошли в тесный кабинет, заставленный медицинским оборудованием, приказала:

- Рассупонивайтесь!

Ловко сунула ему под мышку градусник, быстро заполнила карточку, попутно выяснила, что он на семь лет старше, не женат, служит в каком-то зашифрованном военном ведомстве, проходящем у них на полках под синей полоской, и, не теряя времени, побежала за доктором.

Ее смена кончалась, надо было спешить на занятия, и только на следующий день она узнала, что у него обнаружили крупозное воспаление легких и отправили прямиком в госпиталь.

Но он уже ей приснился - Чапаевым, увешанным ружьями и пистолетами, а от отца она узнала, что во всем мире пневмонией заболевают около 450 миллионов человек в год и около 7 миллионов случаев заканчиваются летальным исходом. А вот этого Нина допустить никак не могла: она уже чувствовала, что Судьба тяжелой поступью приближается к ним.

Ее мама Фелица (помните у Державина: "Таков, Фелица, я развратен! Но на меня весь мир похож"?) была женщиной твердых убеждений, которые никакие большевики сломить не смогли. В ее комнате за занавеской висели иконы, и дочь свою она крестила в Елоховской церкви, внушала библейские заветы, как то "Возлюби ближнего твоего, как самого себя!"

И Нина понимала, какое колоссальное значение для тяжелых больных имеют моральная поддержка, слова утешения и участия. Пусть это чужой человек, но ему надо помочь в трудную минуту.

А вот чужой ли он? Она вспомнила его насмешливые глаза и как они ладно шли вдвоем по коридору, красивые и молодые, так что Ксанка из ухо-горло-носа, проходившая мимо, хмыкнула и завистливо покачала головой. Не сглазила бы!

И после недолгого раздумья Нина помчалась на центральный рынок, накупила целую кошелку морковки-коротельки да антоновских яблок и со всем этим богатством завалилась в общую палату, где в углу лежал Костя, вперив взгляд в покрашенную противной зеленой краской стену. Он не удивился, увидев свою юную благодетельницу в марлевой полумаске, и только горестно махнул рукой.

Она выхаживала его как ребенка, а когда убедилась, что опасность миновала и он будет жить, исчезла.

И он пришел. С цветами. К концу ее дежурства в регистратуре. Они пошли смотреть "Веселых ребят" - вот уж посмеялись, радостно, от души. Тогда он и привел ее в свою большую комнату в малонаселенной квартире на Малой Бронной, которая досталась ему от советской власти за помощь в деле революции. И за это он, детдомовец, был благодарен ей до гробовой доски. Хотя именно ее-то он и не получил.

Но об этом и вообще о своей работе он не очень любил распространяться, а когда сказал, что о подробностях ей лучше не знать, она так и ахнула, про себя, конечно: шпион... вернее, разведчик. И все, этот вопрос она навсегда для себя закрыла и ни с кем, даже с любимыми родителями, никогда не обсуждала.

Тем более что Константин сразу им не очень-то и понравился: он легко и навсегда завладел всеми помыслами их единственной дочери, и расписались они без их родительского благословения, и своего первенца - единственного и горячо любимого Юрочку - не покрестили и лишь изредка подкидывали "старикам" на пару лучезарных дней.

Особенно хмурился отец. Не только из-за отцовской ревности: этот нахрапистый наполеончик, диктатор с темным прошлым, подмял его дочь, лишил в семье права голоса.

Для Василия Степановича вся жизнь была в созидании, вовсе не в революционном разрушении. Он служил людям; после окончания еще до революции Московского государственного университета и практики по всей России работал в Институте скорой помощи имени Н.В. Склифосовского, с самого момента его основания. И жили они в старом деревянном доме их семьи в Безбожном переулке, в нескольких минутах ходьбы от Грохольского, где недавно был открыт операционный корпус, его мечта и детище. Его даже красно-революционеры не тронули, не уплотнили - медная дощечка так и весит на входной двери. Его золотые руки посчитали достоянием республики.

Поэтому и Нина мечтала стоять со скальпелем в свете ярких ламп и, как ее отец, профессор, принимать благодарности и почитание многочисленных поклонников. Он вел ее к тому, да вот... не заладилось. Хотя медучилище она окончила в отличницах и уже работала в лаборатории на втором этаже, артистично брала кровь хоть из пальца, хоть из вены.

В ту последнюю счастливую субботу, накануне закинув Юрочку своим предкам, они отправились на пляж в Серебряный бор, чтобы вдоволь побрызгаться и поплавать в ласковых лучах закатного солнца, - прямо туда от них ходил 20-й троллейбус, так что возвращались не очень поздно, хотя совсем одни в пустом салоне. Не замечая завистливого взгляда водителя в зеркале заднего вида, они всю дорогу целовались истово, страстно, будто в последний раз.

Их арестовали в подъезде, видимо, поджидали давно.

- Не баловать! - и запихнули в разные машины.

Его расстреляли в ту же ночь, а ее с еще мокрыми волосами и в непросохшем купальнике под платьем привели на допрос. Лысый коротышка с брюшком, обтянутым военной формой, и узкими прорезями вороватых глаз вышагивал вокруг стола.

- Садись, красавица!.. Доигралась? - он сел напротив и сверлил ее своими черными глазами-амбразурами. - Ну, рассказывай, как вместе с муженьком шпионили, продавали советскую власть!

Нину била мелкая дрожь, губы не слушались, она смогла промычать лишь что-то тихое, нечленораздельное. При виде такой женской слабости и немощи коротышка пришел в благостное расположение духа.

- Да ладно, мы все про вас знаем: он шпионил, ты его прикрывала в госпитале. Но он уже сполна расплатился за свои грехи, теперь очередь за тобой. Отрекись от своего мужа! Вот, подпиши - и дело с концом.

Она уже ничего не видела, ее нещадно бил озноб, тошнило.

- А-а-а-а... ты замерзла? Так давай я тебя согрею! - он приблизился и положил ей на грудь свою жирную волосатую лапу. И она импульсивно, не очень соображая, вцепилась в нее зубами. Коротышка взвыл:

- Ах ты, сука немецкая! Я лишу тебя невинности!

Он заломил ей руку за спину и задрал подол платья, а она... От дикой боли, страха и омерзительных запахов перегара, тюрьмы, неволи и животной клетки ее вырвало... Прямо в лицо палачу.

Он бешено матерился, одной рукой размазывая блевотину, другой бил ее наотмашь. Из носа Нины хлынула кровь. Теряя сознание, она все ж уловила последние слова этого ублюдка:

- Десять лет без права переписки, твою мать!

Она не помнила, как ее волокли в камеру и сколько она там провалялась. Этапы, пересылки, переполненный такими же несчастными женами "врагов народа" товарный вагон - все это было в забытьи, в полубреду.

Она потеряла счет дням, была истощенным, полуживым трупом, ничто ее не интересовало, ничто не привлекало внимания. В лагере она покорно шла за всеми на работу, что-то рыла, копала, бетонировала, нередко теряя сознание или утирая кровь, непрошено бегущую из носа.

Удивительнее всего, что ее не пристрелили. Ну кому нужна такая доходяга? Ан нет, вдруг оставили "в лавке" - мыть бараки и сортиры, а потом и вовсе поставили санитаркой в лагерную больничку. Там в основном лежала и лечилась лагерная обслуга, но изредка попадались и заключенные.

Тогда ее впервые назвали Блаженной, потому что она могла незаметно поменять рубашку умирающему или сутками дежурить в инфекционном отделении. Для нее не было ни вертухаев, ни зэков - все были равны перед Богом.

Ночами она молилась, вспоминая мамины молитвы, которые та читала на ночь. И остро чувствовала чью-то направляющую руку.

В первый раз это было, когда она получила посылку с мамиными пирожками с капустой, хотя та была полупустой: все сколько-нибудь ценное и питательное из нее изъяли, но все равно это было негаданное счастье. Вспомнились дом, сын, родители. Как они там? И сразу же она по обыкновению отогнала эти мысли и подступающие слезы - ни в коем случае расслабляться нельзя!

И вдруг ее соседка по нарам, Елизавета Марковна, жующая пирожок, которым Нина ее угостила, поперхнулась, толкнула ее в бок и молча вложила в руку что-то скользкое. Записка! У Нины остановилось дыхание, она начала глубоко дышать, чтобы справиться с подкатывающимся обмороком. Потом тихонько встала и нетвердой походкой пошла в их женский барачный сортир, единственное место, где ночью горела тусклая лампочка. Встав лицом в угол, чтобы любой вошедший не сразу ее разглядел и ни о чем не догадался, она быстро расправила клочок бумаги и прочла четко написанные отцом и так нужные ей слова: "Юрочка с нами, все здоровы, для тебя главное - выжить!" Это была телеграмма с другой, незнакомой планеты.

Нина несколько раз прочла, чтобы запомнить, потом порвала крохотный листочек на мелкие кусочки и бросила в зияющую вонючую бездну. С бьющимся сердцем в полной темноте вернулась на свое место и пожала протянутую Лизой руку. Барак спал тяжелым неспокойным сном.

Елизавета Марковна была старше. Как-то проснувшись среди ночи, Нина увидела, что та сидит на своем матрасе и, как скрипач, водит одной тонкой палкой по другой, более толстой, при этом ее губы беззвучно двигаются. Тогда Нина узнала, что они с мужем - скрипачи Мариинского оперного театра - тоже "враги народа", потому что окончили в молодости Берлинскую консерваторию и несколько лет гастролировали по Европе. Они по совету бывалых людей подписали все, и их не били, но отправили в разные лагеря, и Лиза не знает, жив ли ее муж. Вот она и "репетирует" Первый концерт для скрипки с оркестром ре мажор Чайковского. Чтобы не сойти с ума.

Две уголовницы из их барака нещадно, как могли, издевались над бедной Лизой, и однажды, не выдержав, она выхватила из своего тайника толстую палку и бросилась на обидчиц. Те опешили от неожиданности и получили по синяку каждая, а чтобы не уронить себя в глазах братков, приготовились к решительному броску. Предотвратила смертоубийство Нина, выкрикнув два магических слова: "Я согласна!"

Урки, жившие по своим жестким законам, тут же ретировались. Так Нина продалась к ним в рабство - на уколы морфия. Правда, с одним условием: они оставят Лизу в покое.

Они давно и безрезультатно обхаживали Нину: морфий и шприцы у них были, но вот боялись они лагерной антисанитарии, а Нина могла это делать в лучшем виде.

Конечно, это было опасно и противно, но после полученной из дома записки ей уже все было нипочем: сын жив, его спасли от страшной мясорубки!

 Вслед за Лизой она старалась заполнить свою голову чем-то позитивным; кроме молитв, читала про себя стихи, пела песни, вспоминала, как в школьные годы отец устроил ей настоящую экскурсию по своему НИИ скорой помощи, история которого начиналась еще в XVIII веке со Странноприимного дома, когда граф Шереметев заложил здание "каменной гошпитали" и богадельни для призрения неимущих, со своим садом и аптекарским огородом. Его скончавшаяся от туберкулеза любимая супруга - бывшая крепостная актриса Прасковья Жемчугова - оставила ему завет "сожаления близким", и весь этот божий угол стали называть Шереметьевской больницей...

Только сейчас до Нины дошло, что они строили аэродром при Челябинском авиационном училище, потом другой. И вообще война близко.

А когда она началась и за ней последовали тревожные вести, что немцы уже под Москвой, все это повергало Нину в панический ужас, перед которым отступали собственная боль и тяготы беспросветной жизни.

За своими горькими мыслями она не расслышала, не поняла зловещее:

- Поликарпова, на выход с вещами! - она вздрогнула: на расстрел, на допрос? Вспомнили, что она "немецкая шпионка"?

Машинально собрала в узелок свои нехитрые пожитки, села в машину, удивилась своему спокойствию и полному безразличию: чему быть, того не миновать!

Долго ехали среди заснеженных елей и остановились перед шлагбаумом. Воинская часть, догадалась она. Перед низеньким зданием остановились, и молодой солдатик, на стриженой голове которого пилотка смотрелась, как бумажная лодочка в океане, подмигнул ей и, поблуждав по темному лабиринту, распахнул дверь в освещенный кабинет.

Ей навстречу пошел, поднявшись из-за стола и улыбаясь от уха до уха, незнакомый симпатичный военный, чем-то напомнивший ее маму на детских фотографиях.

- Интересно, русые косы при тебе? Вот видишь: наше свидание все-таки состоялось, значит, судьба. Я твой кузен Виктор Мотыль. Да ты снимай свой ватник. Иваа-ныч, чаю! - крикнул он в пространство и галантно помог ей раздеться, давая минутную передышку, чтобы она осмыслила происходящее и вспомнила девичью фамилию своей матери.

Тут же влетел Иваныч, видимо, ординарец, которому, наверное, только вчера исполнилось восемнадцать, и мигом сервировал стол какими-то невообразимо-забытыми бутербродами с сыром-колбасой и крепким чаем в стаканах с подстаканниками, как когда-то у них дома. Зазвонил телефон, и Виктор ненадолго отлучился, поручив Нину Иванычу, а тот просто сказал: "Налетай!" - и понимающе отвернулся. Это был самый вкусный, самый ароматный чай за все последние годы ее жизни, а бутерброды она глотала не разбирая.

Вернулся Виктор. Он был серьезен. Не зная, с чего начать, рассказал о себе: он окончил Киевский медицинский институт и был оставлен на кафедре хирургии (это пока я сидела!). Был знаком с работами ее отца Василия Степановича и высоко их ценил, но когда встретился с ним и понял, какой это высоконравственный человек, проникся к нему глубочайшим уважением и попросил стать своим научным руководителем.

  - Так он жив? - вскинулась Нина.

  - Жив, конечно, жив! Ух я идиот! - хлопнул себя по лбу Виктор. - Надо было сразу сказать это! И что твоя мама, тетя Фелица, с Юрочкой в эвакуации, живут в большой деревне под Куйбышевым. Василия Степановича мобилизовали, он ночует чуть ли не у операционного стола. Их Институт скорой помощи единственный в прифронтовой Москве.

   Когда он узнал, что наш Киевский мединститут эвакуирован в Челябинск и мне предложено сформировать здесь перевалочный госпиталь для фронта, он начал действовать. Через своих друзей и пациентов. Врубаешься? Родине позарез нужны медработники! Сначала тебя перевели в больничку... и вот ты здесь. Только благодаря ему! Так ты готова защищать отечество - во искупление?! Женщин в штрафбаты не берут, но у тебя шприц в руках! Я знаю, ты это делаешь отменно.

До Нины с трудом доходили все эти возвышенные слова и главное - необычно дружеское выражение лица начальника, которого она по-другому еще не воспринимала. Она лишь недоверчиво пролепетала:

- И мне не надо возвращаться в этот гребаный лагерь? - а получив снисходительный кивок, неожиданно для себя залилась слезами, впервые за все четыре года отсидки. Виктор, а теперь товарищ капитан медицинской службы, видимо, был удовлетворен.

- Значит, согласна? - и рявкнул по-военному. - Иваныч! Поставить медсестру Поликарпову Н.В. на полное боевое довольствие! - потом уже тише, обращаясь к Нине: - Отсыпайся, отъедайся, напиши всем родным. Через неделю выступаем, - он стряхнул с глаз благородную слезу.

Она пошла в уборную и бухнулась на колени. Господи! Спасибо тебе за Юрочку, за родителей, за меня, грешную! И упокой душу твоего раба Константина, который погиб ни за что ни про что: какой из него немецкий шпион, разве что по живости характера дорогу перебежал кому-то.

А мне, Господи, дай сил все начать сначала. Чтобы вновь стать человеком. Страшнее, чем было в том лагерном аду, уже, наверное, не будет. Аминь.

Но было намного страшнее. Когда к ним в госпиталь привозили молодых ребят без рук и без ног, с кровавым месивом вместо лица. И Нина не слышала отдаленных звуков канонады, не видела огненных взрывов, не замечала осыпающуюся с потолка штукатурку - она промывала раны, бинтовала, успокаивала, подсовывала утку и бесконечно, самозабвенно протирала и колола, протирала и колола тощие солдатские задницы.

Ей опять, как тогда с урками, все было нипочем: луч света пришел в письме от Ю.К. Поликарпова со станции Куеда, в котором обнаружился детский рисунок с желтым солнцем в пунктирном обрамлении, двумя фигурками и немного корявой надписью "Бабушка ведет меня в школу". Боже мой, какой сегодня замечательный, ослепительно белый морозный денек! И немцев от Москвы отогнали, и Юрочка уже такой взрослый, такой самостоятельный, письма пишет!

Виктор - видно, по примеру Василия Степановича - тоже сутками не отходил от операционного стола, включившись в кровавый госпитальный конвейер. И выбрал себе в помощницы свою землячку, хрупкую Ханну. У нее в киевском Бабьем Яру погибли все близкие, и она, операционная сестра от Бога, забыла о сне, о еде, о себе, и только хорошая доза снотворного помогала ей на несколько часов закрыть свои печальные, с лихорадочным блеском глаза, чтобы обрести новые силы.

Нина только издали могла наблюдать и искренне любоваться, как молниеносно выполняла Ханна негромкие команды Виктора, твердой рукой вкладывая в его еще более твердую мужскую руку нужный хирургический инструмент. На таких людей можно было положиться. Вот такой же одухотворенной и красивой в своем благородном мастерстве хотелось бы быть Нине!

Это был ее кумир. И она хранила дистанцию.

А потом случилось что-то странное и непредвиденное. К тому времени их госпиталь, на почтительном расстоянии следуя за наступающей Красной армией, разместился в одноэтажной школе рабочего поселка, ожидая очередных раненых с передовой. Почтальон как связной между мирами только закончил свой живительный (или убийственный?) обход, раздавая письма и посылочки, чаще всего безымянные, с кисетами, махоркой и карамельками.

Ханне неоткуда было ждать весточки, и, уходя от общего оживления по длинному школьному коридору, она вдруг заметила сидящую на полу в неловкой позе Нину, которая что-то невнятно бормотала, а когда увидела перед собой Ханну с ее грустными глазами Иисуса Христа, вскочила и бросилась на нее с криком:

- Я лишу тебя невинности!

Хорошо, что поблизости оказалась санитарка Глаша, привыкшая к таким кульбитам. Она схватила Нину в охапку, как нашкодившего ребенка, особенно не обращая внимания на ее крики и площадную брань, уложила на первую попавшуюся раскладушку, а Ханна сделала ей успокаивающий укол.

В руке Нина сжимала письмо, сообщающее, что ее мать и сын по недосмотру угорели ночью в своем деревянном доме на станции Куеда...

С первым же сформированным составом с тяжелоранеными Виктор отправил Нину в Москву, под личную ответственность своего верного ординарца Иваныча и с доставкой непосредственно в руки Василия Степановича. Вернее, его пришлось доставлять к дочери, и он вместе с другими врачами долгонько над ней колдовал, прежде чем ее выписали из психоневрологического диспансера, вернули ей опечатанную комнату на Малой Бронной и устроили на работу в регистратуру районной поликлиники.

К тому времени и война закончилась, и прежняя мирная жизнь потихоньку налаживалась. У Нины появились ее звери, и теперь после работы она спешила домой, чтобы их покормить. В один из дней она в обеденный перерыв раздобыла в магазине ливерной колбасы и уже предвкушала, какой знаменитый пир закатит своим питомцам.

На бегу остановилась. Потому что на скамейке сидела ее Ханна, а рядом возил паровозик пацанчик в коротеньких штанишках, сандаликах и полосатых носочках, точь-в-точь таких, как носил ее Юрочка, когда ему было два годика.

Неведомая сила подхватила Нину и бросила к ногам Ханны, которая, не понимая, смотрела на нее своими огромными печальными глазами.

- Ханна, ты меня не узнаешь? Прости меня, ради бога, за тот случай! Я сама не знаю, что со мной тогда стряслось, поверь... Я ничего плохого никогда тебе не сделаю и не пожелаю!

Но Ханна, не проронив ни слова, схватила мальчугана поперек живота и бросилась прочь, в сторону Никитских ворот.

Наверное, я так изменилась, что меня и не узнать. А может, это не Ханна? Да нет, те же огромные библейские глаза, пышные черные волосы и мальчиковая фигура... Эй, да вы забыли паровозик!.. И что мне с ним делать? Конечно, я его заберу, а они за ним обязательно вернутся, завтра или еще когда. Я буду ждать!

Появилась новая забота. Теперь после работы она не забывала заглянуть на бульвар. Садилась на заветную скамейку. Ждала. Жизнь обрела смысл.

По воскресеньям она пекла пирожки по маминому рецепту, укладывала их в корзинку и надевала шляпку. Ступай-ка в лес, Красная Шапочка, навести дедушку! И отправлялась на метро к Василию Степановичу.

В тот день он был хмур и раздражен, завелся вместо приветствия.

- Ты хоть знаешь, что произошло в Венгрии?

- Конечно, вчера у нас была политинформация: наша победоносная армия подавила контрреволюционный мятеж в Будапеште, - Нина старалась его успокоить и опять завела песню, что ему давно уже пора на заслуженный отдых. Он как всегда отмахнулся, но вдруг бросил четкое и обидное:

- Твой Константин был бы там в первых рядах.

Нина молча сняла маскирующую седую прядь шляпку, по привычке вымыла руки и только тогда сказала укоризненно:

- Зачем ты так, папа? Он мой муж, и я всегда буду верна ему.

Тогда Василий Степанович повлек ее в свой кабинет, достал из письменного стола объемистую папку.

- Сядь, дочка. Пришло время открыть тебе глаза, если ты такая наивная. И только для того, чтобы ты перестала делать из себя жертву. Ты молодая и красивая женщина, тебе бы жить, любить и рожать, а не поклоняться идолу.

Нина сделала нетерпеливое движение, но Василий Степенович жестом остановил ее:

- Подожди, не горячись. Ты знаешь, что сразу после войны, когда ты еще лежала в больнице, я ездил в Куеду, чтобы постоять на могиле моей жены и внука? Так вот. Тогда там проходил суд. Это был никакой не несчастный случай, а ВОЗМЕЗДИЕ! - он раскрыл красную папку и придвинул ее к Нине. Она сидела бледная не шелохнувшись.

А документы свидетельствовали о том, что в 30-х годах продотряд Константина Поликарпова лютовал в Поволжье, отбирая для питерского пролетариата последнюю картофелину у селян, среди которых было много раскулаченных и ссыльных. Как на грех, Фелицу с Юрочкой поселили в крестьянский дом, где выжил лишь хозяин: старшего сына, который заартачился, пристрелил лично Поликарпов, а жена и четверо младших детей умерли с голоду. "Народный мститель" не знал, что Поликарпова ликвидировали еще в 37-м как лишнего свидетеля тех бесславных дел; он хотел, чтобы убийца почувствовал, каково это - потерять семью. Он сам пришел в сельсовет и сказал, что по письмам вычислил родню своего супостата и всего лишь раньше времени прикрыл вьюшку.

- Свою десятку он получил, но передо мной повинился, - закончил свою исповедь Василий Степанович.

Нина тут же засобиралась домой: забыла, мол, что-то выключить. Крепко обняла отца: "Прости нас, если можешь!"

На бульваре она присела на свою скамейку. Ждала Ханну, пока не стемнело. А когда попыталась встать, то не смогла - зашлось дыхание. Лечили-то ее как раненую на голову, а вот не выдержало сердце...

Так она и застыла: прямая спина, на чуть вскинутой голове задорно сидит темно-красная шляпка, искусно прикрывающая седую прядь.

Она была ровесница Революции, ей не исполнилось и сорока.

Да, когда ее забирала скорая, рядом с ней на скамейке лежал перевязанный красной лентой детский игрушечный паровозик.