Несмотря на то, что этот брак не был законным, то есть не был и не мог быть освящён Синодом, он оказался прочным и длился более двадцати лет, до самой кончины Великого князя в 1918-ом году. Для своей побочной жены он построил особняк на окраине Ташкента, где проводил счастливые ночи.

У них родилось трое детей: старшая - Дарья, которую в семье звали Даней, и два сына, Святослав и Александр. Святослава (а по некоторым версиям обоих) в 1918 году расстреляли большевики. До папы они не успели добраться. Ему повезло: он умер своей смертью в январе 1918 года от воспаления лёгких на руках у своей дочери Дани, которую он обожал.

Своих детей от побочной жены Дарьи он узаконил, то есть официально был признан их отцом, что позволило им носить его отчество, при том, что по фамилии они оставалась Часовитиными. Самому Николаю Константиновичу было запрещено носить фамилию Романовых, и он, так же, как и его законная жена и их дети, жили в под фамилией Искандер. Жену Дарью он узаконить не мог, будучи женатым, но это не мешало ему появляться в театре и других публичных местах с двумя жёнами. 

Дочь Дарья Николаевна (Даня) была любимым ребёнком Великого князя, в ком он находил не только взаимную привязанность, но и и духовное родство. Он дал ей прекрасное образование; Даня училась в Санкт-Петербурге у знаменитого Леопольда Ауэра, и ей прочили будущее скрипачки-солистки. Я помню, как она в полу-шутливом тоне рассказывала моим родителям о том, как её соученик, двенадцатилетний Яша Хейфиц, уже знаменитый скрипач, смущался и краснел оттого, что был тайно влюблён в неё, семнадцатилетнюю. 

Помню также её рассказ о том, как профессор Ауэр сказал ей после революции: "Либо вы уезжаете со мной из этой страны, либо вы должны навсегда распрощаться с музыкой." Ауэр уехал в Европу и увёз своих учеников - будущую плеяду великих скрипачей. Дарья Николаевна осталась в России и вернулась в Ташкент. 

Естественно, возникает вопрос: как она и её мать уцелели в мясорубке красного террора тех лет? У меня есть только одно объяснение: очевидно, большевикам было просто не до них, слишком были заняты, расстреливая и сажая более приметных, тем более, что мама Дарья и дочь Дарья были не Романовы и даже не Искандеры, а две тётки с ничего не значащей, плебейской фамилией.      

В 1923 году Даня переехала в Москву. Здесь её таскали в ГПУ, допрашивали, арестовывали, выпускали и снова арестовывали, но не расстреляли и не посадили. Следователь, в котором, видимо, было что-то человеческое, посоветовал: "Сидите дома и никогда не поступайте на работу". Она послушалась, купила пишущую машинку "Ремингтон", и это стало её профессией и средством заработка на всю последующую жизнь. 

Как Дарья Николаевна оказалась в кругу знаменитых писателей? Что её с ними роднило? Почему многие из них именно ей и никому другому доверяли свои бесценные рукописи для перепечатания? И больше, чем просто доверяли - явно считали за честь. Помню, она со смешком рассказывала о том, как Валентин Катаев говорил, отдавая ей рукопись для перепечатывания:

- Дарья Николаевна, там у меня есть слишком длинные фразы. Так вы их разбивайте, если сочтёте нужным. 

У Мариетты Шагинян она была не просто машинисткой и секретарём, а другом семьи. Андрей Платонов умирал чуть ли не у неё на руках. Остроумова-Лебедева и Волошин писали её портреты. Она была вхожа в святая святых литературного мира. Если на свете рождалось чьё-нибудь сочинение, претендующее на публикацию, она немедленно становилась обладательницей копии рукописи автора и  всегда приносила её нам. Как обычно, она без стука вбегала в нашу комнату с папиросой во рту, садилась на диван, закинув ногу на ногу и, бросив на стол пачку машинописных листов, говорила:

- Почитайте. Это, кажется, неплохо. 

Или:

- Почитайте эту чушь. Ужас! Ужас! Неужели это будут печатать?

Однажды, в самом начале шестидесятых Дарья Николаевна принесла нам рукопись рассказа без имени автора, вернее вместо имени был странный шифр Щ-854.

- Почитайте, - сказала она, и в её голосе была значительность. - Это серьёзно. Теперь уже невозможно будет писать так, как писали до сих пор. 

Это был "Один день Ивана Денисовича" Солженицына.  

Хорошо запомнился мне, хотя я тогда был подростком, её конфликт с Валентином Катаевым, одним из главных её работодателей и одним из самых знаменитых советских писателей той поры. Году примерно в 1950-ом или 51-ом Катаев написал рассказ, который был напечатан в журнале "Огонёк". Рассказ был патриотический, про войну и героизм советских матросов, защищавших Крым. В рассказе участвовал образ одинокой женщины, которая жила в Крыму и посвятила себя хранению наследия своего покойного мужа. Муж её был художником - то ли символистом, то ли экспрессионистом, в общем каким-то неправильным художником, оторванным от жизни и не признающим величия социалистических свершений. В неправильном художнике прозрачно проступал Максимилиан Волошин, друг молодости моей соседки, которого она боготворила. Его имя в рассказе, конечно, не упоминалось, но для Дарьи Николаевны прообраз был очевиден, и она не могла простить Катаеву такого кощунства.  

- Как он посмел осквернить память о Максе!! - бушевала она. - Не хочу больше иметь с ним ничего общего! 

Я помню, как мой отец, который часто вступал с Дарьей Николаевной в дружеские дискуссии, пытался её урезонить:

- Послушайте, он же не называет имени художника. Писатель имеет право создавать образы своих героев...

- Нет! Нет! Это ужас! Не хочу его знать! 

При всей её мягкости и доброте она была нетерпима ко всякого рода проявлениям непорядочности, нечестности, несправедливости. Человек глубоко религиозный, она не ходила в церковь и не признавала её - мне кажется, за продажность властям. Антисемитизм, в атмосфере которого мы жили, она страстно ненавидела. Помню, как она не раз повторяла: 

- Много позора нас запятнало, но такого позора, как антисемитизм нам не смыть никогда. Это ужас! Ужас!

Тогда я видел, что, при всём её плохо скрываемом отвращнении к советскому режиму, она любит свою страну, за которую стыдится и за которую у неё болит душа...   

... Шли годы. В начале 63-го, когда я уже был женат, но всё ещё жил с женой у родителей, мой отец получил отдельную квартиру со своей кухней и своим туалетом - роскошь, которой мы никогда не знали, больше похожая на мираж, чем на реальность. Так мы покинули незабвенную коммуналку в Пречистенском особняке - Кропоткинский переулок, 12. По совпадению, в том же году советское правительство решило сделать из этого особняка посольство какой-то африканской страны. Позже он стал египетским посольством. Обитателей коммуналок выселили на окраины Москвы. Для Дарьи Николаевны это было неприемлимо. Все её друзья и работодатели жили в центре или близко от центра Москвы, и им нужна была машинистка-секретарь поблизости, в пределах короткой поездки на метро или троллейбусе. К счастью, среди них были влиятельные люди. Несколько писем "наверх" от таких светил, как Ираклий Андронников и Мариетта Шагинян сделали своё дело. Дарья Николаевна (матери её к тому времени уже не было на свете) получила комнату в коммуналке на Арбате. Там я её изредка навещал, и там в 1966 году она умерла. Ей было 70 лет. 

В течение многих лет воспоминания о Дарье Часовитиной снова и снова возвращались в мою и без того перегруженную память. Они меня беспокоили. Постоянно возникал её образ - с копной зачёсанных набок седых волос и папиросой во рту. Вспоминалось, как морозными зимними вечерами она, возвращаясь от своих нанимателей, звонила мне от станции метро и умоляла:

- Милый, хороший мой, встреть меня, пожалуйста. Я боюсь одна идти домой, на улице ужасно, ужасно скользко.

Я обычно знал, когда она уезжала из дома и ожидал этот звонок.

- Бегу, бегу, Дарья Николаевна! - отвечал я и бежал встречать её. 

По дороге от метро она, вцепившись в рукав моего пальто, говорила о каких-то литературных новостях, жаловалась на свою капризную Мариетту и всё время приговаривала:

- Потише, потише иди, я за тобой не поспеваю.

Удивительно, как мелкие, незначительные эпизоды застревают у нас в голове. Что поделаешь, так он устроен, этот странный механизм, именуемый человеческой памятью...      

Вопрос о том, как Даня с очень ранней молодости оказалась в среде знаменитых писателей, поэтов, художников, музыкантов оставался без ответа много десятков лет - пока в нашу жизнь не вошёл интернет. Только тогда, то есть сравнительно недавно я узнал, что её с ними объединяло.

Это была антропософия. 

Боюсь, что многим, а может быть, даже большинству моих читателей это слово незнакомо. Что такое антропософия? Как определяет Википедия, - это "...религиозно-мистическое учение, выделившееся из теософии с целью открыть широкому кругу методы саморазвития и духовного познания с помощью мышления человека."  

Или так: "...наука о духе, мыслящая себя как индивидуальный путь познания, но идентифицирующая при этом познание не с субъективным как таковым, а с первоосновой мирового свершения, так что миропознание оказывается в строгом смысле тождественным самопознанию."

И ещё: "...мистическое учение о человеке, включающее методику самоусовершенствования и развития предполагаемых тайных способностей человека к духовному господству над природой." 

Если вы, читатель, мало что поняли из этих определений, не огорчайтесь. Вы не одиноки. 

Антропософия как наука была основана в 1912 году немецким философом Рудольфом Штейнером и быстро завоевала популярность в мире, особенно в России. В 1913 году образовалось Русское Антропософское Общество (РАО), в центре которого были Андрей Белый, его жена Клавдия Николаевна Бугаева-Васильева (ближайшая подруга моей героини), Максимилиан Волошин, Михаил Чехов. В 1922 году РАО закрыли. Советская власть не терпела никаких организаций кроме тех, которые она сама учреждала и навязывала. В 1934 году почти всех участников РАО уничтожили - одних расстреляли, других посадили. Дарье Николаевне повезло, её потаскали, подопрашивали и оставили в покое. Она продолжала входить в тайные кружки антропософов и оставалась верна антропософскому движению до конца своих дней.

Конечно, эта сторона её духовной жизни была нам неизвестна, как, вероятно, и другие её аспекты. Мы хорошо знали двух самых близких её подруг - Галину Сергеевну Кириевскую и Марину Казимировну Баранович - но не знали и не задавались вопросом, на чём основана их дружба. Теперь я знаю: обе они были антропосовками. 

Моё знакомство с Дарьей Николаевной продолжались 17 лет, с 1949 года до её смерти в 1966 году. За это время я превратился из подростка в семейного мужчину с высшим образованием. Жизнь диктовала свои интересы; чем больше я взрослел, тем реже пересекался с Дарьей Николаевной и тем меньше интересовался ею и её необыкновенной судьбой. Сегодня я жалею об этом. И всё же я благодарен Создателю за то, что он позволил мне прикоснуться к личности этой замечательной женщины.

Матлин, Александр
№242 Oct 2024