В сорок третьем году с последними вздохами бабьего лета осень в Армавире тешилась изумительной погодой. Дарила благостную неаполитанскую теплынь. На солнце можно было смотреть хоть и недолго, но не прикладывая ладонь ко лбу. Чахлая позёмка окунала в пыль ворохи тополиного пуха. Мгновение, да и весь пейзаж казались ожившими под кистью гениального живописца на диковинном полотне.

Алексей Евсеевич Наумкин, покинув одноместное купе пристёгнутого к санитарному поезду специального вагона, забронированного НКВД, неторопко шагнул на чумазый перрон железнодорожного вокзала. В воздухе явственно ощущались благородные тона креозота и свежей шпалы. 

Впрочем, в купе имелся автономный туалет с душем, умывальником и даже унитазом. За час до прибытия в город военный переводчик, лениво перекатывая мысли по извилинам, стоял под острыми горячими струями и блаженно щурился. Вода колотилась о затылок, струилась по шее и спине, смывая мерзкое ощущение от предстоящего аутодафе, снимая напряжение, отгоняя сомнительные мысли. Положа руку на сердце, Наумкин предпочёл бы ванную. Неизмеримо давно, в прошлой жизни, Аграфёна Филипповна готовила её бесподобно. Бодрила воду в бочке горстью-другой ароматической соли из аптеки хромого Авербуха, и Алексей Евсеевич, покрякивая, погружался в одуряюще пахнущую субстанцию часа на два, не менее, с псалтырём или оправдательным мерзавчиком. Затем благоверная облачала мужа в привольный халат с французской мишенью на спине в виде сердца, проткнутого гвардейской шпагой, и потчевала украинским борщом с пампушками.

Одолев подобающий больничный срок и полный курс реабилитации, Кирилл Кириллович Мутин готовился к новым обязанностям и олимпам, конечно, более перспективным, чем предыдущие прифронтовые. К месту назначения - ажурному трёхэтажному зданию, украшенному лепкой и у входа фигурками плутоватых амурчиков, готовых испустить стрелы любви в зазевавшихся прохожих - он отправился, пригласив в помощники верного кунака Лёху Наумкина.

Алексей же Евсеевич крепко страшился - мир тесен - вполне реальной встречи с людьми, знавшими его по прежнему житью в родном Армавире. Как ни прискорбно было осознавать, но даже случайное свидание с благоверной Аграфёной грозило ему неминуемым разоблачением - со всеми присущими врагу народа последствиями. За возможным провалом стояли большие люди, и предстояло непременно найти выход. В душе родилось, крепло ото дня ко дню и не давало покоя бескомпромиссное убеждение "Есть человек - есть проблема. Нет человека - нет проблемы". Отныне Аграфёне Филипповне предстояло безвременно и навечно переселиться в лучший мир. Как-то просматривая сводки о пяти месяцах гитлеровской оккупации Армавира Алексей Евсеевич наткнулся на информацию необыкновенно интригующего свойства. Сообщалось, что некая женщина, прибывшая из Германии в Армавир предъявила городской оккупационной администрации контрольный пакет акций на имевшийся в промышленной зоне цементный завод. Немка прекрасно владела русским языком и вскоре восстановила право на собственность. Наумкина крепко озадачили её дальнейшие шаги. Перво-наперво факт запуска владелицей двух автоматических колбасных линий и не где-нибудь, а на пресловутом цементном заводе. Ещё более поразительным выглядело это происшествие потому, что скот из ближайшей и отдалённой округи почти весь успели угнать в Германию, и требуемым объёмом сырья производительную работу линий обеспечить не удалось бы никак. Однако ежедневно колбасные изделия отправлялись в Фатерланд транспортным самолётом под полную загрузку. В то же время в городе и окрестностях бушевали карательные акции. Страшная догадка, мелькнувшая в воспалённой голове Алексея Евсеевича, показалась ему катастрофически жизнеспособной. К тому же, если в Германии на полную катушку работали фабрики по изготовлению абажуров из человеческой кожи или выпуску подушек, набиваемых женскими волосами, то предположение о продаже дешёвых колбасных хомо-продуктов в беднейшие страны Южной Америки, Азии и Африки со святой целью пополнения Рейхс-казны не виделась такой уж невероятной. К этим неубиенным соображениям добавлялось ещё одно неопровержимое - материалы не содержали ни фотографий, ни рекламных лент, ни каких-либо прочих свидетельств о внешности предпринимательницы. Эти логические выводы Наумкин предъявил шефу. Кирилл Кириллович недолго бродил в раздумьях, перекатывая под кожей наскульные желваки.

- Занятно... Век живи - век учись. Командируйся-ка, парень, в Армавир. Разнюхай всё на месте. И постоянно держи меня в курсе. Кажется, потянуло слишком специфическим ароматом, - велел он Наумкину.

С тем Алексей Евсеевич и прибыл в родимые места после долгих лет разлуки.

Вокзальный репродуктор, по выслуге лет хриплый и гнусавый, душераздирающе выхаркал первые аккорды - "Вставай, страна огромная...", обречённо зашипев на басах.

Военный переводчик закаменел и так и стоял, словно до предела натянутый нерв, пока последние слова песни не сгинули в свистопляске радиопомех. Ещё бы! Песня была написана в первый день Великой Отечественной войны. Она умоляла всех, в ком есть мужество, подняться на отпор фашистским полчищам. В ком-ком, а в Наумкине удали припаслось хоть отбавляй, и отлынивание однозначно представлялось ему преступным малодушием. Даже с точки зрения его второй ипостаси, тайно выполнявшей миссию заклятого врага Родины.

- Купи Фукугуму, - немилосердно разрушив патриотический мажор души, раздался за спиной чересчур знакомый голос. Картавя так, словно от сделки зависела судьба всего Союза Советских Республик.

- Что за фукугума? - поинтересовался Наумкин, вперив взгляд в лицо бородатого бодрячка с покоцанной временем филактерией на морщинистом лбу. Вторая такая же просматривалась на левой руке.

Галахический еврей Хема Дудник, сложив по-турецки ноги, сидел у расстеленного на земле небесно-голубого покрывала с огрызками завязочек по углам. Полсть злорадно напоминала молитвенный талес и была густо заставлена кустарными матрёшками.

"Куда катится мир", - равнодушно подумал Алексей Евсеевич, закатывая глаза к апатичным небесам, - "правы оказались большевики, утверждая, что Бога нет, иначе почему он не покарает святотатца". 

- Я не говогу Фукугума, а говогу Фу-ку-гу-ма, - обиделся Хема, протягивая особисту пощупать никудышне сработанный фантом популярного в Японии божества.

Коммерсант пытался доказать, что картавит немного и совсем незаметно, чтобы быть непонятым. Он был одет в сюртук, претерпевший неисчислимые стирки, так что естественную окраску трудно было постичь. Впрочем, исподней угадывалась белая рубашка.

- Не бабься, это не романтическая встреча, - криво ухмыльнулся военный переводчик, вызывая старика, элегантного как Мальтийский наместник, на откровенность.

Но Хема Дудник, осторожный на генетическом уровне, не повёлся на подвох. Слова, лишённые смысла, - всё равно, что прах таракана, от которого остался лишь хитиновый панцирь. Хема явственно ощущал, как поток времени вымывает из него остатки жизни. Встреча с франтоватым офицером НКВД не предвещала благополучия. Что особисту жизнь другого человека - снежинка в буране.

- Каждый день мы приближаемся к тому, что случится... Но однажды один из дней обязательно окажется последним, - блеснув металлокерамикой, фатально ответил Хема с нотками в голосе, тождественными привкусу дешёвого портвейна. Старые, тысячи раз передуманные мысли упёрлись в тупик. Завершались они сегодня - нынче он продаст свою последнюю "Фукуруму".

Взгляд Наумкина уподобился бессмертному корню. Он прорастал во всё, чего прикасался. Голова несчастного Хемы загудела как улей в апреле.

- Сорок лет бродили в пустыне... И тогда взвопили избранные: "Отведи-ка нас в Россию, Моисей..." Так, Дудник? Жить-то хочешь, жидок?

Морщины на лице старого еврея походили на жёванную бумагу. Она заколебалась как тень осоки на водной ряби.

- Злой, тот же добрый, только честный, - в его голосе послышалась заискивающая благодарность.

- Аграфёна Филипповна...

- С Франческой? - уточнил педантичный старик, по-торгашески упуская главное.

Из особиста словно вытащили струну, немилосердно натянутую от макушки до ярчайшей звезды Бетельгейзе. В чреве тёмной подворотни шевельнулась мёрзлая пустота. Не в состоянии вымолвить ни слова он, сгорбившись, словно в молитве, прикипел взглядом к высеянным на талесе матрёшкам.

- Однажды нашего раввина, блаженной памяти Янкеля Шнайдермана сделали большим врагом народа, каким-то монгольским шпионом... Так он как-то сказал, что если особист молчит, то это портрет особиста. И он, наш раввин, лгал только в двух случаях - когда идёт дождь и когда дождя нет.

- Кто такая Франческа? - глухо произнёс Наумкин, заранее зная ответ на свой вопрос.

- Фроловна, - ответил еврей и, едко улыбнувшись, добавил, - обе подались в эвакуацию... В Чарджоу... Как знать... Наверное, живы... 

Алексея Евсеевича будто закружило на карусели в ЦПКО имени знаменитого пролетарского писателя Горького. Тут-то неожиданно и всплыла в памяти последняя просьба польского шпиона Вахмурки, придавленного чудовищным обломком плиты. Перед кончиной он просил отыскать сына Яноша в детском доме именно этого таджикского городка Чарджоу.

Хотя оба, Хема Дудник и особист Наумкин, молчали, глядя в глаза друг другу, тишина никак не вписывалась в хрестоматийность ландшафта.

- Ну и запахи здесь, - промолвил Алексей Евсеевич, - несёт как из параши... Вот, нюхни-ка, друг Хема... По старой памяти... Хороший продукт, новинка отечественной парфюмерии... И, порывшись в нагрудном кармане, майор ГБ Наумкин вытащил миниатюрный флакончик с резиновой пипкой, поднёс к лицу старика, дважды прыснул и отошёл. Напоследок оглянулся. Хема Дудник, старый еврей, чудом выживший в немецкой оккупации, выдавая себя за мусульманина, лежал на асфальте с широко открытыми глазами. Одной рукой царапая стену подворотни, другую прижимая к сердцу. Время спустя на последней странице "Юмор. Развлечения. Происшествия" Алексей Евсеевич вычитал сообщение газеты "Армавирский глашатай" о смерти городского патриарха Хемы Мордковича Дудника, критически связанной с внезапно разразившимся инфарктом.

Оставалась ещё одна неотложная забота - предстояло собрать подробнейшую информацию о немецкой предпринимательнице, занявшейся в оккупированном Армавире производством колбасных изделий. С тем и направился Алексей Евсеевич в Армавирский Горисполком- с глазу на глаз потолковать о деле с начальником Особого отдела при администрации города.

Кабинет главного особиста Армавира размещался на первом этаже строго напротив центрального входа в здание. Наумкин, предупредительно ознакомившись с адресно-персональной табличкой и теша надежду на присутствие хозяина, отворил дверь. Помещение оказалось не столько куцым, как недопустимо кургузым для сосредоточения деловой мебели, в которой хранилась оперативная документация. Огромную площадь также отбирал неподъёмный сейф с буквенно-цифровым допуском. У окна за столом, оборудованным в согласии с перспективным перечнем канцелярской техники, восседал пузатый юноша со стрижкой "ёжиком" и вмятым боксёрским носом. Гость шагнул поближе: 

- Наумкин. Алексей Евсеевич. Из Москвы. Рад надеяться на помощь коллеги.

- Рюмарин Лев Глебович, - завистливо представился толстяк, долго тряся руку Наумкина, - всё, чем могу...

- Жаль времени у меня в обрез, а то бы мы с тобой, чую, разговелись, - начал Наумкин издалека, - Лёва, дружище, там, наверху крепко заинтересовались немецкой лярвой, что наладила выпуск ароматных Армавирских колбасок.

- Ясное дело... Лёша, представь себе, я успел покопаться в этом дерьме, - ответил Рюмарин, щедро осклабившись.

- И что? - вальяжно поторопил Наумкин.

- Так вот, полный облом. Никто даже по сию пору не знает, как она выглядела... Ни фото, ни описаний, ни живых свидетелей, - развёл руками Рюмарин.

- Отлично, Лев Глебыч... Ты даже не представляешь, как утешил меня, - хлопнул по плечу собеседника Наумкин, - я верхним нюхом чуял, что дельце гиблое... Бабетта, видно, умелая стерва... Раз уж напрочь исчезла, вряд ли стала бы светиться. Но всё ж - тс-с-с... Штиль... Тишь да гладь...

- Как муха пролетит, - заговорщически кивнул в ответ капитан ГБ Рюмарин. 

Наумкин наскоро распрощался, дескать "Будешь в столице - не лукоморься, заходи..." и выбрался на улицу. Теперь в самый раз подоспело подышать присным, с пелёнок плоть от плоти воздухом, и Алексей Евсеевич неспешно подался к родному дому. Но чем ближе он подходил, тем больше истерила, выворачиваясь наизнанку, душа. Хотелось лечь и слизать с дороги пыль, по которой когда-то бегали его детские ножки. В какой-то отчаянно жуткий момент перестала чувствоваться земная твердь и он, едва ли не изменившись наружно, внутри завопил навзрыд "Господи! Прости меня! Не наумкин я! Не алексейевсеич! Чёрт вас всех побери! Не лёха я! Батя! Мамка моя! Фрол я! Фрол Черняк!" В молоко побелевшим он добрался, наконец, к своему дому и остановился у забора, никак не ожидая кого-то застать. Калитка была отперта, зато у "гвейранды" стряхивала Аграфёнину шубейку простонародная тётка.

- Здрасьте наше вам с кисточкой! Кто же будете? - проворковала она в сиплом регистре.

- Не скажу, что совсем прохожий. Друг у меня - тутошний рожак, - ответил Наумкин, сочиняя на ходу экспромты, - кажись, здесь и жил... Просил заглянуть, если что...

- Ладно, коли так, - снова засипела женщина, - случись, спросит друг, кто там в доме управляется, скажи - беженцы мы, с Мариуполя... Каржемилик по мужу я фамилией... Так другу и передай... Сгинул гдей-то на войне, эйнунд аллес, сокол родимый... А я пока что в бегах...

И она, резко замолчав, не сдержалась, взглянула на служивого и заодно рукавом блузки принялась утирать слёзы. Наумкин и виду не подал, что вполне возможный в Армавире пост-оккупационный неологизм "эйнундаллес" вплотную знаком ему по жизни в Фатерланде. С тем и подался Наумкин обратно в Горисполком к Рюмарину. Велел по-тихому присмотреть за гражданкой Каржемилик и уж после дозвонился Мутину. Кирилл Кириллович, внимательно выслушав, велел установить за соломенной "Мариупольской вдовушкой" строжайшее наблюдение. "Уже..." только и ответил Наумкин. Армавирская миссия завершилась, и он снова, уж окончательно, распрощавшись с Рюмариным, отбыл в столицу. 

Аркадий МАРГУЛИС, Бат Ям, Израиль

Виталий КАПЛАН, Хайфа, Израиль

Маргулис, Аркадий
№238 Jun 2024