Наша Флорида

В нашей семье о политике старались не говорить. Во всяком случае при мне. А если и говорили при мне, то на языке идиш. Так что я рос, воспринимая всё, что окружало меня, за чистую монету. Нет, конечно, я часто слышал, как люди выражают недовольство бытовыми неудобствами, нехваткой чего-либо или несправедливостью чиновников. Да и родители частенько ругали кого-то наверху, кого они называли "а мелиха" (руководство) "а гройсе балабосте" (большой хозяин) или "а ганувн" (бандит). Но так как конкретных имён они тщательно избегали, я толком не понимал, кого они имеют в виду. Помню, люди тогда говорили, что даже у стен есть уши. Я и этого не мог взять в толк. В школе нам непрерывно внушали быть благодарными нашим вождям и радоваться тому, что мы живём в самой лучшей стране мира. По радио нас убеждали, что жизнь становится лучше с каждым днём. Мне казалось, что так оно и есть, я не понимал, почему взрослые часто шепчутся по углам и резко умолкают, как только кто-то приближается.

Как многие мои ровесники, я иногда задавался вопросами, а почему мы с папой, мамой и сестрой живём в одной комнате? И почему мы все ходим по нужде в туалет, которым пользуются ещё двенадцать человек в нашей коммуналке? Этот туалет мне и сейчас, спустя полвека, иногда снится. Узкий, длинный, стены выкрашены тёмно-зелёной краской, а на стенках висело пять сидений (по числу семей). С потолка в разных местах свисало пять тусклых лампочек, каждая имела выключатель, подсоединённый к счётчику владельца. Но самое противное в этом туалете было то, что там всегда воняло. Общее место, как оно называлось, никто не хотел тщательно убирать. К тому же часто приходилось стоять в очереди, чтобы туда попасть, а если кто засиживался, то ожидавший не стеснялся постучать в дверь и поторопить.

Но мы свято верили нашим учителям и пионервожатым, нашим кинофильмам и театральным спектаклям, нашей "Пионерской", а потом "Комсомольской правде". Мы верили, что всё равно живём в прекрасной стране. А так как родители нас в этом не разубеждали, мы верили каждому слову, мысли, идее безоговорочно, как только умеют дети. Так я дожил до седьмого класса, то есть до 1953 года. В тот год мы понимали, что умер наш Великий вождь, но особых перемен не замечали и продолжали радоваться нашему счастливому детству. Ну пришёл какой-то новый вождь, и взрослые стали говорить чуть громче о каких-то ошибках, допущенных прежним вождём. Мы в это не вникали, да и некогда было. Настал период влюблённостей, увлечения спортом, художественной самодеятельностью и прочими интересными вещами. На этом топливе мы дотянули до окончания средней школы.

Вспоминая мою последующую, уже самостоятельную жизнь, когда пришлось принимать важные решения (например, кем быть), и анализируя этот период, я понял, что моё самосознание формировалось не путём наблюдений, сопоставлений и размышлений, а больше под влиянием людей, которых я встречал на своём пути к становлению. Интересно, что в те моменты, когда я встречал таких людей, я принимал это как случай, как курьёз. И только прожив целую жизнь, я наконец понял, как благодаря мыслям и словам людей, которые делились со мной сокровенными чувствами, во мне постепенно росли и укреплялись убеждения и суждения об окружающем мире. Такие встречи были редкими, но зачастую они заставляли меня искать подтверждения их невероятных историй в литературе, искусстве, в расспросах других людей, в том числе и моих родителей. Я наконец понял, почему мои родители скрывали от меня истину - от этого зависело наше самовыживание. В те годы одно слово, произнесённое ребёнком в школе, могло легко привести к трагедии целой семьи. Нас ведь всех поголовно убедили, что стукач Павлик Морозов был настоящий герой.

В нашей коммуналке жила Алла Вениаминовна, врач по профессии. Она была врачом на фронте, а после войны, кроме работы в поликлинике, лечила всю нашу коммунальную квартиру. За это я благодарен ей по сей день. Трудно было не заметить, как она жила в постоянном страхе, когда началось "дело врачей", как, впрочем, и многие врачи-евреи в тот ужасный период. Я-то знал, что Алла Вениаминовна никакой не враг народа. Она ведь не раз вылечивала меня от простуды, расстройства желудка и даже от малярии. Я хорошо помню, как она заставляла свою дочку Виту, а заодно и меня пить противный рыбий жир, который в те годы, возможно, спас наши жизни. Так что за неё я был спокоен. Но о реальной опасности, которая её тогда подстерегала, я узнал спустя много-много лет. Дело врачей было частью плана вождя всех народов относительно окончательного решения еврейского вопроса. Этот эпизод, пожалуй, был первым звеном в цепочке моего прозрения. Но так как для нашего личного врача все окончилось благополучно, я этому не придал тогда особого значения.

Как-то летом, уже будучи студентом университета, я в составе концертной бригады студентов отправился в Карпаты выступать перед жителями отдалённых посёлков и городков. Любое путешествие было для меня праздником, а тем более оплачиваемое. Мы приехали в Ивано-Франковск на поезде, и нам предоставили маленький автобус с водителем и сопровождающим, молодым журналистом местной газеты. Парень этот хорошо знал Прикарпатье и по дороге много рассказывал об истории, обычаях и природе этого района. Выступая в сельских клубах, мы имели возможность бывать в таких местах, куда туристы обычно не попадают. Нам показали великолепное зрелище сплава леса по горной речке. Плоты, составленные из срубленных стволов деревьев и прикреплённые один к другому наподобие длинного поезда, мчались с огромной скоростью вниз по течению реки. Управляли этим деревянным составом гуцулы (многие даже в национальных одеждах). Люди чудом удерживались на этих плотах благодаря специальным ботинкам с металлическими "кошками" на подошвах. Но даже с этими приспособлениями надо было быть акробатами, чтобы управлять вереницей плотов, особенно на крутых излучинах реки.

Однажды мы переезжали из одного посёлка в другой, и дорога лежала сквозь густой лес. Наш журналист предложил обратить внимание на тропу справа, сразу же за поворотом дороги. Мы все уставились в окна, и когда дорога начала поворачивать вправо, он указал на тропу и рассказал: "По этой тропе, если идти вглубь леса минут так тридцать, можно выйти на поляну, где спрятано оружие ещё с Отечественной войны". Сидя рядом с ним, я засыпал его вопросами: чьё оружие? зачем спрятано? и т.д. Парень охотно объяснил мне, что в этих местах живут люди, которые ждут удобного момента, чтобы освободиться из-под контроля Советского Союза. Винтовки, пулемёты и автоматы вместе с боеприпасами, рассказывал он, упакованы в промасленные ящики и зарыты в землю до поры до времени. Он ещё рассказал, что в газету, в которой он работает, недавно пришло письмо из Канады от человека, который жил в этих краях до войны. В письме было стихотворение, в котором восхвалялась наша земля с её сказочной природой и замечательными трудолюбивыми людьми. Он просил напечатать это стихотворение в газете. Стихи были явно ностальгического характера, и главный редактор дал разрешение на их публикацию. Какой же ужас охватил всю редакцию, когда на следующий день местный житель Ивано-Франковска обратил внимание редакции на то, что стихи были написаны в форме акростиха, и начальные буквы каждой строки составили такое двустишье:

И как прежде, я тогда не придал этой удивительной истории большого значения, а подумал только, как это получилось, что ещё не всех бандеровцев переловили. А совсем недавно я прочитал в Интернете очень правдивую статью об УПА (Украинской повстанческой армии) и о подпольном движении, которое просуществовало с 1939-го вплоть до 60-х годов. Любопытно было узнать также, что некоторые поборники независимой Украины вышли из своих тайных укрытий только в 1991 году. Теперь понятно, почему эти факты тщательно скрывались тогда, и откуда вдруг, после развала совка, появились борцы за независимость Украины.

Ежегодно коллектив художественной самодеятельности нашего университета выезжал с огромной программой в двух отделениях в различные университеты великой державы. В одной из таких поездок нас принимал Вильнюсский государственный университет. Национальная тематика нашей программы была во главе угла с неизменными украинскими песнями и танцами. Поездка также включала встречи со студентами и преподавателями. Литовские студенты пригласили нас в какой-то кабачок в подвальном помещении Вильнюса, где брагу разливали прямо из деревянных бочек. Это было очень экзотично и сильно отличалось от наших рутинных встреч за бутылкой бормотухи и батоном с докторской колбасой на закуску. Брага была лёгкой, алкоголя почти не ощущалось, но многие из нас в тот вечер напились до чёртиков. Там же впервые в жизни я услышал, как все студенты литовцы пели студенческий гимн "Gaudeamus".

После этой встречи небольшую группу руководителей и солистов нашего коллектива пригласили на приём в частный дом балетмейстера вильнюсского ансамбля народного танца. Поразило тогда убранство её частного дома, так отличавшегося от нашей коммуналки, и совершенно сбило с толку присутствие на приёме служанки в наколке и беленьком передничке. В моем тогдашнем представлении, атмосфера была чисто дворянская. Служанка обходила гостей с подносиком, уставленным всякими напитками и различными закусками. До сих пор помню малюсенькие, как говорят в Америке, "bite size", бутербродики, наколотые на тоненькую деревянную палочку. Их брали с блюда и тут же клали в рот, а палочку оставляли на блюде. Подавали также вино, крепкие напитки и ту же литовскую брагу. Вскоре я обратил внимание на одного из гостей, похоже, родственника хозяйки дома, который выглядел сильно подвыпившим. Он переходил от одной группки гостей к другой и, заглядывая в лица, задавал один и тот же вопрос: "Когда мы начнём?" Мы неуверенно переглядывались и улыбались в ответ, так как многие даже не понимали, о чем это. Но я уже в те годы начал прозревать и догадался, что он говорит о независимости Литвы. Кстати, тогда же, в Вильнюсе нам рассказали такую шутку: "Отгадай, что это - вокруг стекло, а в середине говно. В Литве недавно, в Москве давно". Это они про милиционеров, которым придумали тогда стеклянные будки в центре пересечения главных улиц городов.

На последнем курсе университета мне повезло - меня пригрел профессор кафедры экономической географии Гуревич. Профессор Гуревич резко отличался от остальных преподавателей географического факультета своей интеллигентностью и увлечённостью предметом. Он тогда придумал нечто немыслимое для нашей страны "планового ведения хозяйства". Это называлось "экономическая оценка земель". Он пытался доказать, что прежде чем сажать определённые сельскохозяйственные культуры на отдельных участках земли, надо сперва научным путём определить, какая культура даст наибольший урожай. Логично? Конечно, но не при Хрущеве. Сажай кукурузу везде, где есть земля, - и жизнь станет лучше и сытнее.

Профессор Гуревич предложил мне писать дипломную работу на эту тему, и я, увидев в этом творческое начало, с удовольствием согласился. Приходилось много считать, и я даже научился работать на арифмометре. Это был такой "компьютер", изобретённый немцем Лейбницем ещё в 17-м веке. В нашем распоряжении был такой арифмометр марки "Феликс" с ручкой, как у мясорубки. Работая с профессором, я тогда впервые понял огромные, неоспоримые преимущества науки над эмпиризмом. Но мой учитель раскрыл мне глаза не только на это. Однажды придя к нему домой (он был холостяк и предпочитал работать дома), я нашёл его в хорошем расположении духа, я бы даже сказал - в возбуждённом состоянии. "Вы читаете журнал ?Новый Мир"?" - спросил он, поздоровавшись. Мне было стыдно признаться, но в те годы я читал, то есть просматривал, только один журнал, "Плейбой", и то - когда удавалось его одолжить. Не дожидаясь ответа, он продолжал: "Это же поразительно! Это же гениально! Это начало новой эры!" Профессор пояснил, что причиной его возбуждения было появление повести Солженицына "Один день Ивана Денисовича" в журнале "Новый Мир". Он предложил, и я взял журнал домой, чтобы прочитать повесть.

Благодаря учителю я познакомился с долей совковой жизни, о которой до той поры знали только те, кому пришлось делить её в лагерях. Остальные только догадывались, что такое может существовать. Но так как нас уже успели перекодировать, мы усвоили, что Сталин - это плохо, а теперь все будет по-другому. Оптимизм одержал победу в моем самосознании и на этот раз.

Оснащённый этим оптимизмом, я тогда обнаглел настолько, что поступил в Театральный институт, куда по старой русофобской традиции евреев вообще не брали. Там я подружился с однокурсником Женей Кузнецовым. Женя был отличный, добрый парень с открытой душой. Однажды он взял меня с собой на остров Валаам, куда он, подрабатывая на жизнь, водил экскурсии. Остров оказался впечатляющим местом. Необыкновенная природа, древний монастырь, первобытная тишина. И вот Женя начал рассказывать и показывать то, о чем я прежде даже и не слыхал.

Помню, в детстве часто можно было наблюдать на улицах Одессы инвалидов без ног и мужчин на костылях без одной ноги или без руки. Безногие передвигались, сидя на маленькой деревянной платформе с подшипниками. На некоторых были военные кителя с орденами на груди. Мы знали, что это были инвалиды войны, но даже не задумывались о том, почему они должны были вот так жить, добывать на пропитание и просить милостыню возле магазинов и на базаре. Как-то раз мы с мамой поднимались по парадной лестнице дома, где жила моя тётя. На ступеньках сидел безногий мужчина и делал себе укол шприцем. Мама так испугалась, что нам пришлось ждать кого-то ещё, чтобы пройти мимо несчастного инвалида.

Я даже помнил моё недоумение по поводу того, что однажды эти люди перестали попадаться на глаза. Но в тот день Женя Кузнецов завёл меня внутрь монастыря, и я увидел этих инвалидов, для которых монастырь на забытом острове стал домом. Он, кстати, так и назывался - Дом инвалидов Отечественной войны. Ужас заключался в том, что их туда поселили против их воли, чтобы очистить города от этих "обрубков" (как их называли) в преддверии всенародного праздника Дня Победы. По приказу "вождя всех воинов" инвалиды-фронтовики исчезли, и не постепенно, а единовременно. Обслуживающий персонал в заведении был минимальный, так что "нестандартным" людям, отдавшим за Родину все, что они имели, кроме собственной жизни, приписано было умирать потихоньку, но так, чтобы не приносить страданий окружающим. Женя знал почти всех обитателей накоротке и привозил им махорку. Он показал мне тогда свои записки, которые он называл "Валаамская тетрадь". Туда он заносил имена людей, с которыми познакомился в этом "доме отдыха". Поездка на Валаам значительно приблизила моё самосознание к уровню, на котором я нахожусь, когда описываю все это.

В Театральном институте на кафедре режиссуры работал один преподаватель. По профессии он был театральным критиком. Всегда такой вежливый, обходительный, я бы даже сказал, застенчивый человек. Звали его Валерий Михайлович Зощенко, и не случайно. Он был сыном Михаила Зощенко, талантливого писателя и честного, преданного гражданина великой державы. Несмотря на своё слабое здоровье, Зощенко добровольно служил в действующих частях Красной армии. Во время Великой Отечественной он служил в добровольной пожарной команде в осаждённом Ленинграде, за что был награждён правительственными орденами и медалями. И все это он сочетал с непрерывной писательской деятельностью. Над повестью "Перед восходом солнца" писатель работал практически всю свою жизнь, но издали её впервые не в совке, а в Америке лишь в 1968 году. Всю жизнь Зощенко преследовали и критиковали как государственные чиновники, так и его соперники по перу. Видать, ему никогда не простили его дворянского происхождения. Вечный изгой, он, тем не менее, оставил значительный след в русской литературе. Все это мне поведал Валерий Михайлович, премилый человек. И совковая система его явно вынудила страдать комплексом вины из-за своего "неправильного" отца.

А когда я учился в аспирантуре, меня командировали в столицу Коми АССР, город Сыктывкар. Там открывали театральное училище, и мне было поручено создать программу и подобрать состав педагогов для дальнейшей работы. Командировка была серьёзной и ответственной. Эти два с половиной месяца я должен был также преподавать сценическое движение вновь принятым студентам. Подлетая к городу, я впервые увидел из окна самолёта тундру - ровную поверхность земли с кустиками и тщедушными деревцами тут и там. В аэропорту меня встретили и отвезли в гостиницу. На следующий день я уже познакомился с некоторыми преподавателями. Среди них была Зинаида Григорьевна, учительница музыки. Ей также поручили аккомпанировать на фортепиано мои классы сценического движения. Зинаида Григорьевна, женщина лет 45, оказалась очень грамотным музыкантом, и мы с ней быстро сработались. Она помогла мне также разобраться в специфике работы с местным населением, так как явно имела большой опыт в этом. Я даже удивился, что музыкант такого уровня работает в этом "медвежьем", в полном смысле слова, углу.

Через некоторое время Зинаида Григорьевна пригласила меня к себе в гости на обед. Она хотела познакомить меня со своими дочками, а также спросила, не буду ли я возражать, если она пригласит своего друга. Я, конечно, не возражал, и в назначенное время явился к ней в квартиру. Её девочки оказались очаровательными двойняшками, которые с интересом присматривались к дяде из столицы. Вскоре появился её друг - приятной наружности молодой человек. Мы ели, болтали о том о сём, и я поинтересовался тем, как Зинаида Григорьевна попала в Сыктывкар.

Она рассказала, что родилась в Риге в семье музыкантов. Отец пел в оперном театре, а мать играла на арфе в симфоническом оркестре. Естественно, её с детства приобщили к музыке. Но вот в 1939 году в рамках договора с Германией о ненападении Латвия наряду с Литвой и Эстонией была аннексирована Советским Союзом. Понятно, что население прибалтийских стран было недовольно таким поворотом событий, и тех, кто это явно выражал, стали преследовать. Отец Зинаиды Григорьевны был одним из первых, кого арестовали и сослали в Сибирь, в трудовые лагеря. Мать вскоре потеряла работу в оркестре и растила дочь, подрабатывая частными уроками. Когда закончилась война, девочка поступила в консерваторию и окончила её с отличием. Но у дочери врага народа было мало шансов выбиться в люди. А тут ещё преждевременно, от туберкулёза, умерла её мать. Девочку отправили в лагерь к отцу, где она и прожила много лет.

Работала она как вольнонаёмная в художественной самодеятельности лагеря, по сути дела в "шарашке", где заключённые ? профессиональные артисты и музыканты - играли в спектаклях вместе с любителями из надзирателей. Они даже ездили на гастроли... в другие лагеря системы ГУЛАГ. Там же она вышла замуж и родила девочек. Когда же её мужа реабилитировали и выпустили на свободу, она уволилась с этой работы и поехала с ним. Жить им разрешили на поселении, то есть в строго определённых районах совка. Вот так она и попала в Сыктывкар. Не знаю уж почему, но ей по-прежнему было запрещено ездить даже в отпуск в большие города страны.

Я был очень взволнован её рассказом, так как впервые встретил человека, который перенёс такое. Возвратившись из этой командировки в Ленинград, я долго думал о моей будущей жизни в этой стране. Я тогда пришёл к выводу, что с моими мыслями, с моей национальной принадлежностью и с отвратительной привычкой всегда говорить правду я далеко не пойду - остановят да ещё и накажут. Моя творческая профессия исключала притворство и враньё. К этому времени я уже научился отличать подлинное искусство от подделок (пусть даже талантливых) художников, стремящихся угодить партийному начальству ради звания, квартиры, денег и прочего. До моего окончательного прозрения я, вероятно, делал то же, что и большинство, но понял, что дальше так жить не хочу.

В этот период созревания моего самосознания я познакомился с человеком из западного мира, который привёз мне в подарок полное собрание сочинений Солженицина. Этот иностранец приезжал в Ленинград два раза в год по делам и каждый раз привозил одну книжку. Расчёт был простым - он всегда мог сказать, что он взял её с собой, чтобы читать в самолёте. Так за несколько лет у меня собралось шесть красиво изданных во Франкфурте издательством "Посев" томов. Это было целое состояние, но в то же время это была и бомба, которая могла взорваться в любой момент. Такое тогда наказывалось "по статье за антисоветскую пропаганду". Я перечитал все шесть томов от корки до корки, таким образом завершив формирование моего самосознания. Для меня это было ярким примером того, что, оказывается, можно говорить правду в литературе и в искусстве. Но для этого людям приходится покидать родину.

Я тщательно прятал книги Солженицына в своём гараже под досками настила и молил бога, чтобы об этом не узнали кэгэбэшники. С другой стороны, я охотно давал книги своим близким друзьям почитать, всякий раз рискуя своей свободой. Не давала покоя мысль о том, что я теперь знаю правду, а мои друзья всё ещё в неведении.

С тех пор я взял себе за правило не верить никакой пропаганде в любой форме, будь то средства массовой информации, социальная сеть или популярная культура. Чтобы узнать правду, необходимо искать людей, которые искренне, честно и без прикрас расскажут о своей жизни. К большому сожалению, таких людей на белом свете не так уж много. Да и с какой стати они должны перед нами свою душу выворачивать? А может, стоит самому стать таким человеком?