(1 Кор. 8:8)

 

В первое заграничное путешествие после отъезда в эмиграцию, уже в Америке, Давид отправился не с русской группой, как это делали многие его приятели, а с англоязычными товарищами, так сказать, с аборигенами. Причин, побудивших его принять такое решение, существовало несколько. Во-первых, Давид уже достаточно бойко изъяснялся по-английски, а во-вторых, что немаловажно, понимал, о чём говорили новые сограждане. Ну и собственное самолюбие, безусловно, хотелось потешить, почувствовав себя настоящим американцем. Ему уже не терпелось запросто, подобно тем, небрежно расплачиваться кредитной карточкой, а не пересчитывая совать наличные, и надоело краснеть от мысли, что на него смотрят не без снисходительности, как на остальных пронырливых соотечественников, норовящих занять везде и всюду лучшее место. Ну стесняются иные бывшие советские подданные ощущать себя частицей своего народа, хоть тресни! 

Маршрут Давид тоже выбрал соответствующий - Великобританию. Чем не полнокровный зарубежный вояж - прилететь из Нью-Йорка в Лондон, а оттуда, уже ознакомившись со столицей королевства, не спеша проехаться с гидом по стране на комфортабельном автобусе. Попасть и в Страдфорд на родину Шекспира, и в Абботсфорд завернуть, вдохнув там атмосферу, окружавшую Сэра Вальтера Скотта в его владениях. Опять-таки, вокруг все по-английски изъясняются... Чем не сплошное удобство в общении и сервисе? В одном из маленьких городков, где американскую туристическую группу расположили на ночлег, Давиду и довелось в полной мере ощутить себя именно тем, кем он так страстно желал себя ощутить.

Гостиница, приютившая путешественников и его в том числе, Давиду сразу понравилась. Старинное здание на центральной площади, традиционный викторианский стиль интерьеров, живое тепло камина в холле - очень своевременное для марта-месяца - все эти слагаемые комфорта его впечатляли до глубины души. А гостиничный ресторан, где специально для участников тура был накрыт ужин, и вообще стал неожиданно приятным сюрпризом.

В трапезе, организованной столь обстоятельно и безусловно с европейским шармом, Давиду прежде участвовать не приходилось. И хоть ассортименту холодных закусок было далеко до разнообразия привычного воскресного ланча-буфете где-нибудь дома, в Америке, качество и вид горячего угощения заслуживали самых щедрых похвал. Гостям предложили запечённую баранью лопатку, ростбиф в горчичном соусе и зажаренного поросёнка. И всё такое свежее - с пылу, с жару! А главное, как Давид любил, мясо в каждом блюде - большим куском, в лучших традициях пиршества в средневековом замке, когда гостей ублажали целой кабаньей тушей, приготовленной тут же на вертеле.

У Давида аж глаза разбежались - с чего начать? Ему, уже достаточно проголодавшемуся к вечеру, не терпелось сесть за стол и полакомиться всем понемногу, не пропустив ни одного кулинарного шедевра. Начал Давид с баранины. Её тонкий сочный ломтик буквально растаял во рту, однако памятуя о других деликатесах Давид на следующий пока не польстился. И ростбиф был необыкновенно хорош. Не передержанный, нежный, в меру с кровью. С ним Давид тоже не переусердствовал, сохраняя пространство в желудке, столь необходимое для главного яства и украшения ужина - поросёнка. Как водится, самое вкусное он оставил напоследок, намереваясь сполна насладиться редким в каждодневном меню блюдом. А чтобы всухомятку не жевать, решил побаловаться доброй кружечкой пива или бокальчиком красного вина. Ужин в ресторане входил в стоимость поездки, однако за спиртное следовало заплатить в баре, располагавшемся в другом зале, рядом. Подобное роскошество Давиду не показалось непозволительным, и, недолго думая, он поспешил туда за каким-нибудь подходящим хмельным напитком. Там-то у стойки ему и довелось столкнулся нос к носу с соседом по месту в автобусе - Мартином. Познакомились они в дороге и даже успели выяснить, кто из них кто.

Тяжёлый акцент выдал Давида с головой в первый же день путешествия. Впрочем, его ломаный английский свидетельствовал куда красноречивей акцента, подсказывая нечаянному собеседнику, что он - иностранец, причём обосновавшийся в Америке недавно. И вытягивать из Давида предысторию его прибытия в Штаты Мартину тоже не пришлось - тот сам не замедлил выложить, что он политический беженец из Советского Союза.

- Еврей? - как бы между прочим, но чрезвычайно заинтересованно осведомился Мартин и, получив утвердительный ответ, покровительственно заметил: - Мои прадедушка и прабабушка тоже приехали из России. Из-под Киева, - уточнил он, наверняка слабо представляя географию той части света, где никогда не бывал. Однако название местечка, откуда происходил его род, Мартин произнёс без запинки. Правда, Давиду оно ровным счётом ничего не говорило. Да и переименовать этот городишко или деревню рабоче-крестьянская власть вполне могла после революции. Сколько их было, губернских и уездных населённых пунктов, утративших первоначальное звучание, - не сосчитать. И о причинах, погнавших его прародителей с тех краёв, Мартин тоже доподлинно знал:

- Убежали от погромщиков, - многозначительно добавил он, нисколько не сомневаясь, что смысл страшного слова, известного каждому еврею и унаследованного от давно ушедшего поколения, всеобъемлюще понятен его современнику и почти ровеснику. Потом показал фотографию, хранящуюся в бумажнике, на которой был запечатлён мальчик в ермолке и с талесом на плечах.

- Бар-мицва моего сына, - с гордостью поведал Мартин. О жене, или о той, кем ему приходилась женщина, ставшая матерью его отпрыска, он почему-то предпочёл умолчать. В общем, Давид с ним особой дружбы не завёл и сейчас, встретив в баре, скорее был раздосадован, чем обрадовался человеку, по сути дела, бесконечно далёкому ему во всех отношениях.

"...Ну вот, земля репнула, и чёрт выскочил, - подумал Давид с неудовольствием, опасаясь не на шутку, что Мартин попытается навязать ему свою компанию, - и никуда не денешься теперь от него..."

Однако нервничал Давид вовсе не от вдруг проснувшейся неприязни к поднадоевшему соседу, а по вполне конкретному поводу, переживая, что тот и в ресторане захочет к нему присоединиться. А там, как назло, уже давно остывал румяный поросёнок.

"...Ну, абсолютно некстати", - понурился Давид, впервые не без основания пожалев, что путешествует не с родными и предсказуемыми соотечественниками.

"...Со своими оно куда проще. По крайней мере знаешь, чего от них ожидать. Всё едят и сильно имеют в виду всякие забобоны. А при этом клиенте свинину трескать вроде и не с руки. Неудобно. Ведь, Мартин - какой-никакой, а собрат по крови..."

Поросёнком, обложенным зеленью и молодым картофелем, Давид собирался закусить незамедлительно после выпитого вина. О таком царском угощении он и мечтать не мог! А тут Мартин на его светлом пути - негаданный нравственный заслон к не кошерной пище.

"...И принесла же нелёгкая тебя на мою голову", - Давид был готов потерять того или по необходимости незаметно ретироваться самому - как выйдет. И, вероятно, поступил бы в соответствии с мгновенным импульсом, не окажись неожиданно Мартин парнем отнюдь не хлипким. Ни много ни мало тот активно подналёг на шотландский виски, но не смаковал его по чуть-чуть, как джентльмен, а лакал с энтузиазмом дорожного рабочего. Неудивительно, что Давид даже зауважал Мартина. Хлоп-хлоп - бармен едва успевал подавать полные стопки. Давид только диву давался: американец и такой крепкий орешек? Совсем как его знакомые в Бруклине - любители основательно заложить за воротник. А если те могли запросто засосать бутылку водки каждый, то и этот, наверное, не отстал бы в алкогольном марафоне.

Когда количество опорожненных Мартином стопок перевалило уже за пяток, тот признался, что жутко голоден.

- А не подкрепиться ли нам? - предложил он и скептически смерил бокал с вином, которое Давид еле цедил, приготовившись попотчеваться под него поросёнком. Очевидно, размер бокала Мартину показался слишком ничтожным, чтобы так просто увести человека, не без цели зашедшего в бар. Увести того, не дав как следует принять на грудь? Непорядок...

Давид понял, что от Мартина ему, похоже, отвязаться не удастся, и в сердцах осушил бокал до дна. Потом заказал второй и только после этого безропотно последовал вслед за Мартином в зал ресторана.

К поросёнку, к счастью, ещё никто не притронулся. То ли люди, пришедшие сюда этим вечером вместе с Давидом, толком не разобрались, чем кормят, и не сообразили, насколько этот ужин - из ряда вон выходящее мероприятие в их недорогом туре, то ли забота о нормальном уровне холестерина в крови заставляла тех поститься. Не суть. Главное, что поросёнок терпеливо дожидался истинного гурмана, готового трепетно и по достоинству оценить его вкус. Давид было собирался без колебаний плюнуть на присутствие Мартина и на предрассудки, которые, как он считал, ему навязали в Америке местные религиозные мракобесы, но вдруг заметил, что и тот заглядывается на поросёнка. Зыркает так вроде невзначай и осторожно, но с тайным вожделением и непреодолимым желанием отведать свининки. И тоже косится на своего спутника, как на помеху. То есть откровенно тяготится обществом Давида - советского еврея, очевидно, по мнению Мартина, более послушного законам веры праотцов, чем он сам.

"...Вот так номер, - неожиданное открытие Давида развеселило, не говоря уже о том, что заронило в душу необъяснимую иронию, - и мой американский друг удручён? Выходит, мы друг друга смущаем? Мешаем друг другу?"

Мартин, ещё минуту назад, казалось, гораздый слопать быка, отчего-то медлил. Не торопился ни с салатами, ни с прочим подножным кормом и всяким силосом, - принятой в Америке прелюдией к горячей закуске. Он явно выжидал: притронется ли к поросёнку его новый знакомый или в соответствии с предписаниями Торы будет соблюдать Кашрут. В глазах Мартина, осоловелых от виски, мелькала не то тень растерянности, не то отражение уже посещавшего его раньше сомнения, а когда Давид уверенно направился к заветному блюду, тот, не скрывая, облегчённо вздохнул. Ретиво подхватил тарелку и свободный, не терзаемый более сложной дилеммой, как поступить, последовал за Давидом, воодушевлённый его примером.

- Ну а как насчёт того, что нам с тобой нельзя не кошерное? - не удержался язвительно полюбопытствовать Мартин, признав в Давиде чуть ли не единомышленника. Он усмехнулся, так и не определившись, разочаровал ли его еврей из России или, наоборот, покорил пренебрежением к иудейским правилам, которые тому следовало неукоснительно соблюдать. Эта мысль Мартина занимала недолго и, позабыв о чужом духовном падении, он спокойно подцепил кусок пожирнее. Жадно вдохнул аромат специй, зажмурился и крякнул от удовольствия, намереваясь непременно одолеть ещё один.

- Наверное, нельзя, - с виноватой улыбкой подтвердил Давид, размышляя о своём. Он тоже подумал о Мартине, представляя его в подобной ситуации, но с иными действующими лицами. Ведь вполне возможно, что здесь, в ресторане, Мартин мог оказаться не с ним, а с другим путешественником - с американским евреем! И что тогда? Наверное, так и пожирал бы Мартин поросёнка только глазами, не решившись себя скомпрометировать. Впрочем, Давида уже через минуту перестали волновать морально-личностные аспекты тоже чуждого ему мировоззрения. Он, сосредоточенно орудуя ножом и вилкой, старался отрезать заднюю ножку.

- По Галахе точно нельзя, - заключил Давид, блестяще справившись с задачей. Лезвие ножа попало как раз на сочленение сустава, и ножка, покрытая хрустящей, хорошо прожаренной корочкой, без упрямства отделилась от тушки. Давид удовлетворённо чмокнул губами и поспешил закончить мысль:

- Поверь, - его вдруг осенила тысячелетняя мудрость соплеменников, вынужденных выживать в самых разных условиях, начиная с мытарств в египетском рабстве, - поверь мне - прямому потомку тех, кому не однажды доводилось не доедать и даже голодать. Конечно же, не кошерное нам нельзя, но если сильно хочется, тогда можно...

Давид вспомнил малообразованную и по-житейски мудрую маму, умевшую в два счёта закрыть рот умнику, разглагольствующему о специфике еврейской кухни, а в особенности об её ингредиентах - чистых продуктах. Она любого ставила на место неопровержимой логикой, в своё время продиктованной нелёгким бытом в трудные послевоенные годы, причём делала это настолько бесхитростно, что и возразить ей было нечего. Да и как иначе мама, тогда ещё молодая женщина, могла реагировать на пустые и отвлечённые от реальности нравоучения человека, чаще всего лицемерного, которому наверняка не требовалось изворачиваться, как ей, чтобы чем-то накормить мужа и троих детей. Стоило такому принципиальному грамотею заикнуться о каких-то религиозных запретах при виде банок со свиной тушёнкой у них в доме, как она невозмутимо вынимала из кошелька деньги, оставшиеся от её с мужем получки, и говорила:

- На! Возьми! И поскорее ступай. Принеси мне всё, что считаешь нужным. Можешь курку, можешь воловое мясо, если, конечно, шойхета отыщешь, который, как положено по Закону, животинку зарезал. Или рИбу купи. Только не забудь, что на эти грОши семье жить до аванса. А потратишь все, и нам не хватит, учти - будем столоваться у тебя. Я не против...

Давида и его младших братьев мама специально не наставляла, как им жить. Лишь раз в году на Йом-Кипур она не прикасалась к хлебу, не готовила и просила своих пацанов ничего не есть до захода солнца. Объяснение всегда было одним и тем же - так надо. И всё. В синагогу мама не ходила и с детства приучила детей к тому, что мясо разного сорта - это не более чем мясо, а потому нечего морочить себе голову, какое оно. Главное, чтобы было где его купить и на что. Она провела молодость в Киеве, на Подоле, и уже до конца своих дней не могла обойтись без настоящего украинского сала толщиной в три пальца. 

За столом Давид, наблюдая за насытившимся и разомлевшим Мартином, молча поднял бокал с остатком вина. Собираясь сделать последний глоток, он мысленно салютовал в честь матери, благодарный за её простые, но неоценимые заветы. Выпил, взгрустнул и понял, что уже не хочет быть настоящим американцем, а желает навсегда остаться тем, кем родился... 

Бердник, Виктор
№234 Feb 2024